Станислав Минаков

Станислав Минаков

Все стихи Станислава Минакова

* * *

 

«Моя ягодка, – пишет она ему, – сладкий мой виноград», –

мужику седоватому лет сорока шести.

Изо всех когда-либо к нему обращенных тирад

эту – уж точно – тяжеле всего снести.

 

Сорок тыщ километров длится меридиан,

отсекая меж ними пятидесятую часть.

Сердце сжимается, старче, но не ложись на диван,

наглядись на экран монитора всласть,

 

где мерцает – со спутника сброшенная строка.

Посмотри хорошенько: может, её и нет?

…Отомри, не стой, как безмозглый братан сурка

на бутане столбом. Это и есть Internet.

 

Но виртуальны не были – набережная, река,

аттракцион – обозрения синее колесо,

солоноватые плечи, бережная рука

и на подушке млечной откинутое лицо.

 

Вновь перечтёшь, и тотчас вспомнится наугад –

месячной давности – видимый как сквозь сад –

непостижимо сладкий, сладостный виноград –

в пальцах её на клавишах, десять секунд назад.

 

Чем же дотянешься, «ягодка», до лядвей её, ланит?

Стисни колени крепче, уйми этот жар планет.

Чего тебе надобно, старче? Пространство тебя – хранит.

Буквы займут вакансию. Это и есть Internet.

 

2006

 

* * *

 

В неделю первую Поста

была еда моя проста,

да – тяжек ум. Хотя в капели,

слетавшей с синего холста,

я слыхом слышал Те уста,

что говорили или пели.

 

В неделю первую Поста

была душа моя чиста

и по отцу сороковины

справляла. И, неся свой крест,

сквозь слёзы видела окрест

свои ж безчисленные вины.

 

Не досчитавши до полста,

я список лет прочел с листа,

и, ужаснувшись, благодарен:

у Гефсиманского куста

мне тоже Чаша – непуста,

напиток огненный – нектарен.

 

29.03, 7.08.05

 

 

Ванечкина тучка

 

посадил ванюша маму в землю как цветочек

на оградке чёрной белый завязал платочек

маленький платок в котором маменька ходила 

синий василёк на белом. скажут: эко диво!

 

только други мои други диво не в платочке

и не в синеньком на белом маленьком цветочке

а в такой слезе горючей и тоске нездешней

что носил в душе болючей ванечка сердешный

 

а ещё в нелепой тучке – через год не раньше

люди добрые узрели над макушкой ваньши

облачко такое тучка с синеньким бочочком

над башкой ванятки встала нимбом аль веночком

 

маленькая как платочек меньше полушалка

всех жара жерьмя сжирает, а ваньку – не жарко

ходит лыбится ванюша солнце не печётся

и выходит это тучка так об нём печётся

 

а когда и ливень хлынет, ванечку не мочит

ходит малый по равнине – знай себе хохочет

надо всеми сильно каплет и не прекращает

а ванюшу этот ужас больше не стращает

 

Возвращение собаки

 

Собака уходит… Тогда звёздный час настаёт

наглеющих соек, ворон, голубей-идиотов;

и всё, что зима оставляет от пёсьих щедрот,

становится кормом для них, мельтешащих проглотов.

 

Во фраке сорока и мелкая подлая птичь

у снеди никчёмной снуют, забываясь до дури, –

покуда собака зевает и дремлет, как сыч,

иль самозабвеннейше блох изгрызает на шкуре.

 

Но вспомнив как будто и ухом пухнастым дрогнув,

зверюга мохнатую голову вдруг поднимает,

и каждый, кто прыгал вкруг плошки, разинувши клюв,

похоже, что общий расклад наконец понимает.

 

И всякий свистун – тарахтит, и звенит, и пищит,

и с ужасом прежним большое движение слышит.

И, вспрыгнув на ветку, трещотка трещотке трещит:

«Она возвращается! Вон она! Вот она – дышит!»

 

2006

 


Поэтическая викторина

Восьмистрочные стансы

 

1.

 

Я постным становлюсь и пресным,

простым, бесхитростным и ясным.

Отдавший дань мослам и чреслам,

я возвращён к воловьим яслям –

тем самым, с тишиной Младенца

сладчайшей, истинной, бесстрастной.

Есть счастие для отщепенца –

свет мягкий, образ неконтрастный.

 

2.

 

Ты дал мне дар: живое сердце,

вмещающее всё живое –

мерцающая веры дверца,

в любви участье долевое.

На свадьбу в Галилейской Кане

я вышел, словно на свободу,

нетерпеливыми глотками

я пью вина живую воду.

 

3.

 

Но, озираясь спозаранку,

я вижу страшные картины:

уходят люди в несознанку –

в глухую оторопь, в кретины.

К себе изживши отвращенье,

никто не шепчет: «Боже, дрянь я!»

И если есть кому прощенье,

то только после воздаянья.

 

4.

 

Скажи ж, почто дрожат колени

с утра у грешников скорбящих –

от страха или же от лени

играющих в бесовский ящик:

горит, горит перед очами

и дразнит ложью обречённой,

и превращает, враг, ночами

им красный угол – в чорный, чорный.

 

5.

 

Сорви с них лень, пугни сильнее,

чем чорт, появший их, пугает,

перечеркни их ахинеи,

ничтожный лепет попугайный!

«Любовь!» – им сказано; в любови ж

пусть и живут, отринув дрёму.

…Ловец, почто Ты их не ловишь,

клонясь к пришествию второму!

 

Вход Гоподень в Иерусалим

Песня

 

Ю. Г. Милославскому

 

«Ай, пойду я вайю заломати!

Ай, пойду я, выйду я за тын!»

«Это Кто там едет на осляти –

от ворот Овечьих к Золотым?

 

Чей Он, Галилеянин пригожий?

Загляни скорей в Его глаза!

Отчего, скажи-ка мне, прохожий,

вербная качается лоза?»

 

«Иисус, рождённый в Назарете, –

вот он, под горою Елеон!

Оттого с вербою пляшут дети,

громкою гурьбой взбежав на склон…

 

Оттого и слышится: «Осанна»,

оттого иссякли хмурь и хмарь,

что теперь у месяца нисана –

молодой и всепобедный Царь!

 

Радуйся – Пришедшему для Славы,

даже если не вместишь всего!

Это жертва любящего Аввы:

Он прислал к нам Сына Своего!

 

Оттого и машут – уповая,

доставая до Святого лба

серебром согласным, – пальма-вайя

и сестра, ей верная, верба.

 

12-15 апреля 2006 от Р.Х.

 

Город

 

Ангел с чёрными крылами

Молча ходит по земле

Между тщетными телами,

Заплутавшими во зле.

 

Здесь, в селенье невесёлом,

Веселясь, жильцы живут.

И по венам новосёлов

Жажды жадные плывут.

 

Вянут в жилах старожилов

Тени выпитых утех.

А глаза ничтожны, лживы

И у этих, и у тех.

 

Лишь одна златая главка

В грешном граде – на века.

Как вселенская булавка

В мёртвой плоти мотылька.

 

Дактилическое

 

Коль указал Андрюха Дмитриев

на лад созвучий дактилических,

живу, по-прежнему не вытравив

в себе позывов злых мелических,

 

хожу тропою сей и сицею, –

хоть выпало нам время то ещё, –

с весёлой толстенькой мопсицею,

похожей на Кота Котовича.

 

На чью ж любовь ещё надеяться?

Покрыта шёрсткой мягкой палевой,

мне косолапица-младеница

не скажет: «Надоел, проваливай!»

 

Легчают тяжести житейския;

у ней спасительная функция

Иосифа Аримафейского

иль Спиридона Тримифунтского.

 

Собака может быть водителем,

почти родителем, радетелем,

душевной кожи заменителем,

твоей судьбы живым свидетелем.

 

Одна, глазятами библейскими

следит за утренней молитвою

и вслед идёт, и видит: бреешься –

когда по горлу водишь бритвою.

 

И ведь совсем не в наказание

потычет в ухо мордой искренной,

а в назиданье, в указание –

кто любит нас любовью истинной.

 

* * *

 

До и после – как водится – долгая тишина.

Что нам классик шепочет? Что ночь нежна.

 

Будем, значит, подруга, и мы ж нежны.

Рысь, родная, как тишь-то грядет на ны!

 

Нежность больше и дольше, чем крик и рык,

омывает бессильных неспящих, как ночь – арык.

 

И, как полые вёдра, радевшие о воде,

наши бёдра касаются, светлые, в темноте.

 

И живым коготком по бескрайней моей груди

сверху вниз ты ведёшь…  О, веди, веди!

 

 

* * *

 

Закат увидеть как рассвет,

дыша полоской заревою,

и вспомнить утренний завет –

теперь ли я его усвою?

 

И зреть зелёной новизной,

как зреет поросль полевая –

сквозь облак памяти земной

светлея и просветлевая.

 

* * *

 

Как будто спала пелена.

Спала, спала – и сразу спала…

Нам вождь сказал: «В натуре, падла,

я тоже бычу до хрена».

В натуре, спала пелена.

 

Оратор крымский говорил

стихом почти Экклезиаста:

«Я поздно встал. И понял – баста:

Я мать-державу разорил.

Я – ржав, как похоть педераста.

 

Вокруг – гниенье и распад,

и сам я есть продукт распада:

рапсод, взывающий из ада,

не видящий ворота в сад.

Мне пенья дар, и то – засада.

 

Когда бы тот, кто назидал

во тьме пророку: виждь и внемли,

ему слюну такую дал,

чтоб истину сглотнули кремли,

и всяк – свой смертный грех видал!»

 

Отец игумен у ворот

промолвил: «Повинимся, дети!

На сем еще не поздно свете

нам всем винитися». Народ,

избегнувший страниц в Завете,

 

вскричал, сумняшеся: «А в чем?..

За что нам – горечь обнищанья,

блатных вождей телевещанье –

то с кирпичом, то с калачом?

За что – уныние и тщанье?»

 

…Не в силах поглядеть окрест

непьяным – сколь возможно – взором,

люд перебит напастным мором.

Ему даны – Голгофа, Крест,

а он все рылом – в сором, в сором.

И ест, и ест его, и ест.

 

Кафе «Третий Рiм». Зимний вечер в Ялте

 

Остановись, мгновенье! Ты не столь
прекрасно, сколько ты неповторимо.

И. Бродский, «Зимним вечером в Ялте»,

январь 1969

 

Хотя повырастали из одёж

Над пропастью во ржи (при чём тут рожь)…


И всё же это пропасть – пропасть всё ж…

А. Межиров, «Прощание с Юшиным»,1971

 

I

 

Окраина имперьи. «Третій Рім»:

мы спрятались в кафе – меж временами.

Глядим на шторм и молча говорим

о мучениках царственных. Над нами

бело витает облако белым –

четыре девы, мальчик в гюйсе* синем;

царёвы дети дочерьми и сыном

нам собственными грезятся – самим.

 

II

 

Пять ангелов – пять деток убиенных.

От фото, что в Ливадии на стенах,

глаз не отвесть! И нового письма

икона есть, пронзительна весьма,

в Крестовоздвиженском дворцовом храме,

куда и мы, в смятении и сраме,

всё ж, бледные, ступали на порог –

о тех скорбя, чью смерть предрёк пророк.

 

III

 

Чья смерть страшна, у тех прекрасен лик.

Но горяча растравленная рана.

…Анастасія, Ольга, Татіана,

Марія, Алексій...

В случайный блик

вмещён фонарь – на дамской зажигалке.

Тебе – эспрессо, мне – с жасмином чай.

И в поле зренья вносят невзначай

пернатый трепет голуби и галки.

 

IV

 

Когда ты ищешь сигарету в пачке

рукою правой северной батрачки,
подаренный серебрян-перстенёк –

на среднем пальце – кажет мне намёк

на аристократичную фривольность.

Суп луковый прощаем за сверхсольность,

поскольку наблюдаем за стеклом

мир внешний, нас хотящий на излом.

 

V

 

В надрыве, доходящем до истерик, –

безгрешна чайка с именем «мартын».

Безгрошным Ялта – краденый алтын.

Знай: грецкий «ялос» означает «берег».

Путины нет. На ялосе путана

стоит в безплатной пустоте платана

январской, одинёшенька! Видать,

здесь витязей на брег не ходит рать.

 

VI


О! Видишь – в вышиванках малороссы.

Ты спрашиваешь, что они несут?

Скорей всего, херню. Твои вопросы

смур прикровенный из меня сосут.

Ни сейнера на рейде, ни фелюки.

Маяк, который нынче – будет кость,

застрявшая в кривом зобу падлюки,
сквозь сумерки моргнул... При чём здесь злость?

 

VII

 

Ау, коньяк! Салют тебе, «Марсель»!

Донецкий бренд, неведомый досель,

гортань неприхотливую согреет.

Над маяком баклан упорный реет,

хохол, грустя, «співає пісняка»,

ему бы вторил жид наверняка,

но вот кацап, гадюка, дню довлеет;

и не поёт, а мекает и блеет.

 

VIII

 

Да мы ж с тобой – горазды песни петь!

К моим очкам твоя преклонна чёлка.

Давай же пожужжим, златая пчёлка,

ужели звуки не раздвинут клеть?!

Соединяет мелос, а не плеть.

Хотя и в это верится всё реже.

Любившему сидеть на побережье

добавь пииту в невод или сеть:

 

IX

 

какой дивертисмент бы ни лабал ты,

иным пейзажем тешатся прибалты –

те братья, что всегда уходят в лес;

теперь у них вояки из СС

назначены героями народа.

Скажусь Козьмой, блюдущим политес:

«Леса, моря и горы суть природа;

се наша мать! С народами, и без».

 

X

 

Мы тоже – мир. Спасаемый иль адский?

О нас ли плакал Праведник Кронштадтский

в Ливадии, держа в руках главу

почившего о Бозе Государя**?

…Сопляк, бухой, кричит бармену: «Паря,

когда, в натуре, подадут халву?»

Прожектор чает правды, молча шаря;

и чайки почивают на плаву.

 

Январь-апрель 2006

_____

* гюйс – здесь: большой воротник (с тремя белыми полосками) на форменке – матросской верхней суконной или полотняной рубахе.

** имеется в виду Государь Император Александр III Александрович, скончавшийся 20 октября 1894 года в Ливадийском дворце;

знаменитый протоиерей Иоанн Ильич Сергиев (Иоанн Кронштадтский) специально прибыл к больному Императору из Санкт-Петербурга.

 

Крыжовник

 

Алексею Ивантеру

 

Думал – что меня сразит и проймёт?

Вот крыжовник не родит третий год.

Я его оберегал от невзгод –

подминал ему куриный помёт.

 

А размыслить: в чём, по сути, плоды?

Куст хорош и без плодов, сам собой!

Он подвижен, он на все на лады

распевает говорливой листвой.

 

Ты, Господь, его, ужо, не ничтожь,

за смоковницей в расход не пускай!

Нету ягод у него, ну и что ж!

А пускай себе растёт, а пускай!

 

Не хочу я корчевать и рубить –

не желаю побивать или злеть.

Я, быть может, не умею любить,

но умею поливать и жалеть.

 

* * *

 

Не проспи свою смерть,

                  не проспи, не проспи, не проспи, говорю.

И Григорий про то Палама говорит.

Не проспи, как проспал-просыпаешь – живую зарю,

что к заутрене в небе горит.

 

Как проспал-просвистал золотистые дни

(золотые?), так смерть не проспи.

Там такие начертаны светы-огни!

Бди! Последние зубы сцепи!

 

Там такая, быть может, грядёт благодать,

что ни в сказке, ни даже пером!..

И всего ничего заповедано: ждать.

И молиться. И бодрствовать, слышишь, не спать!

И лужёную глотку со страху не драть:

«Эй, паромщик, когда же паром?»

 

Ты представь, что за всю-перевсю хренотень,

оттого, что тверёз, а не спишь,

разорвётся завеса: сквозь жизни разверстую тень

смерти свет сокровенный узришь!

 

Значит, стоило, стоило, стоило, стоило ждать

и рождаться, и мучиться-жить!

Даст ведь, даст! Отчего же не дать?

…Хоть в полглаза! Хоть каплю испить!

 

* * *

 

Маме

 

Никакой надел не хочу делить.

Я и сроков вовсе не жажду длить.

Но – как Бог велит. Значит, жив покуда.

И, сквозя, как ялик, меж битв, ловитв,

я храним лишь словом твоих молитв.

Знать, свинья не съест, коль продаст иуда.

 

Много-много звёздочек в небесех.

Отчего же матушку жальче всех?

Погляди, скиталец, сквозь сор метельный.

И видна ли зиронька – не видна,

Но хранит тебя – лишь она одна.

Как един, на ниточке, крест нательный.

 

2005

 

Ночлег в Оптиной пустыни

 

Юрию и Инне Зайцевым

 

1

 

тот кто спал обнимая святые гроба

кто по капле в себе прозревает раба –

не отринул Господней свободы

и какая б на сердце ни пала журба

не изгнал не спугнул осененья со лба

что навеяли Оптины своды

 

тот кто спал – как живое обнявши гранит

кто охранную память гранита хранит

преисполнится славного Слова

да вмещает сознание меру вещей:

мощь победы исходит от этих мощей…

не ветшает вовеки обнова

 

2

 

простую постели рогожку на полу

в Казанском храме тут у белых плит в углу

в приделе у Креста где слышно свят свят свят

устал? приляг усни где старцы трезво спят

и с ними ж выйдешь в сон неизмеримый сей

и снимешь злобу дней… Антоний Моисей

лежат в гробах гляди учись как надо спать

сады по берегам реки уходят вспять

по синим куполам теки река теки

реки пророк пока нет края у реки

хотя б во сне… не зря ж ты меж мощей залёг

эй здравствуй Жиздра-жизнь – предвечного залог

проснёшься в двух шагах от злата алтаря

есть правда и в ногах: знать, дадены не зря

надежда не пуста как твой поклон Кресту

во дни и вне Поста стоящий на посту

 

2005

 

 

Про Иова

 

 1.   И тогда Саваоф говорит:

     Я не слышу, что он говорит.

     Погодите, пусть он говорит...

2.   Все затихли, а он говорит:

     Подаянье Твое – велико.

     Стражник Твой меня зорко стерег.

3.  Ты пролил меня, как молоко,

     Ты сгустил меня, словно творог.

     Надо мной Твоя стража стоит.

4.  А на мне – плоть гниет и болит.

     Я живу, опрокинутый ниц.

     Я не вижу ресницы денниц.

5.  Мои вежды закрыла метель.

     Вот во тьме застелю я постель,

     Вот я гробу скажу: ты – отец,

6.  Вот я червю скажу: ты мне – мать,

     И настанет конец, наконец.

     Кого нету – не сможешь имать

7.  Даже Ты, даже Ты, даже Ты…

     Что же Ты свысока, с высоты

     Малых плющишь и нищишь?.. Я – плющ,

8.  Овивающий стопы Твои.

     Но скажи, где же дети мои,

     Где верблюды и овцы мои?

9.  Отчего я – и гневен, и злющ,

     И гугнивее – день ото дня?

     И тогда Саваоф говорит:

10. Твои дети, стада – у меня.

     Не пекись, не печалься о них.

     Я забрал их от здешних корыт,

11. Чтоб сокрыть во чертогах иных.

     Отвечай перед Отчим лицом:

     Ты ли будешь тягаться с Отцом?

12. Ты ли выправить волен Мой суд,

     Оправдаться ль, Меня обвинить,

     Коркодела поддети на уд,

13. Нечестивых во тьму отменить?

     Бедный Иов тогда говорит:

     Был я слухом, но зрением – врал,

14. Я в Тебе видел только себя.

     А теперь я увидел Тебя!

     И тогда Саваоф говорит:

15. Посему – принимаю тебя,

     Вдвое больше воздам, чем забрал.

     И другим говорит: Этот – мой.

16. Этот – мой, пусть его поживет,

     На земле поживет на живой

     И, насыщенный днями, умрет.

 

* * *

 

Проснёшься – с головой во аде, в окно посмотришь без очков,

клюёшь зелёные оладьи из судьбоносных кабачков.

 

И видится нерезко, в дымке, – под лай зверной, под грай ворон:

резвой, как фраер до поимки, неотменимый вавилон.

 

Ты дал мне, Боже, пищу эту и в утреннюю новь воздвиг,

мои коснеющие лета продлив на непонятный миг.

 

Ты веришь мне, как будто Ною. И, значит, я не одинок.

Мне боязно. Но я не ною. Я вслушиваюсь в Твой манок,

 

хоть совесть, рвущаяся в рвоту, страшным-страшна себе самой.

Отправь меня в Шестую роту – десанту в помощь – в День седьмой!

 

Мне будет в радость та обновка. И станет память дорога,

как на Нередице церковка под артобстрелом у врага.

 

Сказ о явлениях Блаженному Тимофею

богородичных икон

на Синичьей горе в лето 7071-е от сотворения мира*

 

Воспою тебе сказочку, да не кривися, послухай ты:

что у реки-то псковской у Лугвицы Тимоха отрок выпасал скоты;

да, надысь-вчерась, лет четыреста сорок тому

паче солнца сияющь свет явися ему.

В час вечерняго пения виде Тимоня на воздусе свет велик,

а во свете том – Богородицы Умиления пречистый лик;

на руках держащу предвечнаго младенца Господа нашего Иисуса Христа,

и к лицю Его горненебесному Сама преклонившася – лицем чиста.

 

И рече Тимке глас: вот иди-ко, отроче, на Синич-гору, что рукой подать,

и узриши там – от Благодетеля всякому дыханию – возблагодать.

И пошёл Тимофей Терентьевич – перепуган, кроток и молчалив,

на Синичью гору, где пичуги щебечут щебетом чив да чив.

И всю ночь там молился Тимоня, а поутру

Богородица Умиление явилась на ту гору.

И опять повелела отроку: шесть год спустя

приходи сюда, приходи, не страшись, дитя.

 

В-третье, как было сказано, спустя шесть год,

на гору святую Тимофей Терентьич пришед, юрод,

лицезрел икону и света испил сполна,

и опять паки взяся та икона на воздух и бысть не видна.

 

Да повелено ею было Тимоне итти во Воронич город

и сказать народу, чтобы все крестный ход

повели с иконою Умиление на Синичью гору.

Что, не веришь? Ты слухай, слухай – ей-Бо`, не вру.

 

Ты не веришь, тако же не поверил Тимохе Никита поп.

Для того и помрачён был вкратце рассудком поп – да поверил чтоб.

Потому просветлел в уме и повел людей,

на девятник по Пасхе, крест серебрян держа дак промеж грудей.

 

Поп Никита с Воронича отправился, велеречив,

на Синичью гору на тую, где синицы поют чив-чив.

И на горе на той, где горобцы хороводят чирик-чирик,

на сосне – Одигитрии Божией Матери народу явился лик.

На сосне на дереве иконочка как есть светилася, на сосне.

 

И лишь Тимохе блаженному на руки спустилася – как во сне.

И срубил народ часовенку на горе на той

и нарёк тогда Синичью – горой Святой.

А на праздник Покрова (скажи-ка!) часовня та

вся дотла (ты слухай, слухай!) сгорела – знать, неспроста.

 

И когда, сокрушаяся, разгребли золу,

Одигитрию Богородицу нашли (ты представь, целёхоньку!) – на полу.

Иоанн-то, царь наш Грозный, – где стал пустырь,

повелел тогда отстроить-де монастырь.

Богородична Успения там престол возсиял,

где сосна росла, с коей Тимонька иконку съял.

 

Стало быть, тех веков предавешних испокон

Одигитрии и Умиления – двух икон

там обитель встала. И по сей день

на Святой горе – Пречистыя Матере пресвятая сень.

 

А через чверть тыщелетия в ту гору, в ту святую самую, не в какую-нить

Алексан-свет-Сергеевич завещал себя схоронить.

Что землица, – говорил, – прекрасная: ни глины, ни сырости, ни червей…

(Да, скажу те: земля, она – первей всех вервей.)

 

…Ну, а Тимофей-то Терентьич, по явленьи икон, всепремного рад,

возвестить велику новость отправился в Новоград

и труждался по сёлам да по погостам, и за своя труды

ни с хытра ни с горазда не взимаше мзды.

 

Да уж в Новеграде Великом Пимен архиерей

заточил Тимофея Терентьича аж за шестью шесть дверей.

Юй, люди добрыя так ругашася уродивому и глум творяше – что твой палач!

Помяни ж, православный, касатик, мученика Тимоню – поплачь, поплачь.

 

А царь-то Грозный – тот, что преподобному Корнилию Псковскому лично отсёк главу

за то-де, что князю Курбскому дал во Печерской обители преклонить главу;

а царь наш Грозный – тот, что самолично к литургии каноны писал,

вскоре по кончине Тимониной Великий-то Новгород в кровь искромсал…

 

Я к чему своё долгое слово веду-клоню,

что толку тебе без толку, зевающему коню?

Ты ответь мне, разумничек, почему

не тебе б, положим, явилась икона, а всё ж – ему,

всё ж – юроду несмыслену, Тимонечке, дурачку, –

не честному крестьянину, не попу Никите, не купцу,

не мытцю, не мытныку** и не братку качку?

 

Ой, пойдём же ж, друже, и мы с тобой на гору какую-нить

и молить Пречистую Деву станем – Свой лик явить.

Али нетути в мире горы такой,

где б на грешных, нас, снизошли благодать, покой?!

 

 

10 января 2004 года по нов. ст.,

суббота по Рождестве Христовом,

мучеников 20 000 Никомидийских и прочих,

сщмчч. Никодима еп. Белгородского и Аркадия диакона.

 

 

В субботу святочной недели в 11 часов утра, в комнате, где Аня играла

«Хорошо темперированный клавир» Баха, я включил электрическую гирлянду на ёлке

и сел за стол сочинять сей опус, декабрьские наброски коего были, к сожалению, потеряны.

Как только я записал название, на перила балкона прилетели две синички и два воробышка.

Я вышел на балкон, смёл веничком снег и посыпал пшеничных зёрен.

В течение четырех часов сочинение было написано, Аня переиграла всю свою программу,

включая Шопена, Листа, Рахманинова, Прокофьева, Метнера, однако птицы в этот день, к сожалению, больше не прилетали.

 

«А ко мне синички прилетают предупредить, что кто-нибудь умирает. Сядут на подоконник, в стекло клювиком постучат и лапками письма напишут. Но я прочитать не умею. У меня дед был Тимофей, тоже мученик, только советских времен. Ваш сказ будто из "Голубиной книги"».

Тина Шанаева

21 октября 2004, 00:20

 

«С каждым днём я всё больше хирею и кисну. Возле меня никого нетути, кто помогал бы мне жить словом и делом. Все бандитски грезят о моём "уходе в вечную тьму"! Всё живое, что было возле меня: пес, кот, утки, гуси, петухи и куры – всё исчезло как дым. Остались за окном лишь воробушки да синички».

 

Семён Гейченко

_____

* 1563 г. от Рождества Христова;

** мытэць – художник, мастер; мытнык – таможенник

 

Сон о Христе

 

Вольфгангу Казаку

 

... А под утро видел во сне Христа:

в светло-сером, плат вишнёв на плечах.

Он молчал, словно совесть моя – чиста.

А я знал, знал, что нет, не чиста!

Но укора не было в долгих Его очах.

 

Он стоял от меня в двух иль трёх шагах.

А за Ним стояли ученики,

Благодать покоя в скрещённых держа руках.

И меня оставил мой грех, мой несносный страх!

... Но коснулась влага моей щеки.

 

И хотел воскрикнуть я: «Иисус!

Всё, что чаял я сердцем обресть, – есть Ты!»

Но не вышло слово из терпких уст,

и застыл я, плотью недужной пуст,

и сковала тяжесть персты.

 

И, глаза разверзнув, дрожа, как телок, –

я, с ушами, полными слёз,

в полутьме дышал в кривой потолок

и, ликуя, напрасный, постичь не мог:

Ты о чём мне молчал, Христос?

 

О ничтожной плоти, о грешной слепой душе,

о несчастной моей земле,

в нищете прозябающей, как в парше,

и почти забывшей Тебя уже?

О Вселенной, скулящей во зле?

 

Да, мой Боже, я тоже всему виной!

Да, Господь, я собой – прежде всех – казним!

В это утро, Вседобрый, Ты был со мной.

Но не знаю, как дальше мне быть с собой,

что мне делать с миром моим?

 

* * *

 

Старое норовит потереться о молодое.

О, молодое, касайся старого осторожно!

Жадною, козлиной оно трясёт бородою,

кровью пьянящей кормится непреложно.

 

Ты, молодое, ищи своё, молодое,

быстрою ножкой бей и крутись юлою.

И на поляне громкой толкись ордою,

сук под собою – злою пили пилою.

 

Старое, ты сопи в уголочке тихо,

молча глазей на скачки, сиди, не ёрзай.

Не поминай, не мани, пробуждая, лихо,

гомон хмельной вмещай головой тверёзой.

 

Станешь и ты, молодое, таким когда-то.

Вишь, молодое, как старое сухо дышит.

Челюсть лежит в стакане, а в ухе – вата.

Выцветшими цветами платочек вышит.

 

… Любо глядеть – младым молодое пышет.

Любо не знать, что завтра оплаты дата.

 

Стихотворцу

 

1.

 

И болен праздностью поносной…

А. Пушкин

 

…А ежли преподобный Амфилохий

тебя не пожурил за амфибрахий,

не почивай! – тебя снедают блохи,

грехи тебя бодают, мухи-бляхи.

«Пииты мы, – ты молвишь, – а не лохи?»

 

Твоя самонадеянность несносна,

прискорбна, и опасна, и напрасна.

И в той же мере, что странна и злостна, –

страстна, и своевольна, и пристрастна.

Косна, и кособока, и поносна.

 

2.

 

Иди туда – где вход открыт в пещеру,

где крестится согбенная сестрица,

где серый свод являет полусферу,

где сущим во гробех – так сладко спится,

где каждому свою отмерят меру.

 

…Лежат отцы святые – как младенцы,

и тает воск, и ладанка дымится,

и чернецы стоят, что ополченцы.

Клонись, клонись на эти полотенцы –

устами, лбом и сердцем прислониться.

 

* * *

 

Толкнёшь языком и губами праправдашний некий –

овечий и козий словарь – Киммерия, Мермекий –

и тут же провидишь, как ломаной, рваной равниной

поля Щебетовки* под щебет плывут воробьиный.

 

Кто сторож сему винограднику? Северный Осип.

На склонах у августа здесь – золотисто и ало.

Шуршит и заносит в шалаш виноградаря осень

надорванный край голубой своего покрывала.

 

Какая печаль: уезжая, становишься дальше.

И – объединительный – труден удел отдаленья.

Не ближе – как думалось, чаялось – всё-таки дальше;

хотя, в самом деле, спасительны эти селенья.

 

Хотя и для счастья содеяна бухты подкова,

как жизнь одолеешь? Какие приклеишь лекала,

какою слюной? – чтоб, отмерив, отрезать толково.

Ведь смерть и героев похлеще – в своё облекала.

 

Про чёрные трещины в пятках, не знавших сандалий,

забудешь, едва обопрёшься рукою о посох.

И сразу – слышней голоса из неузнанных далей;

се братья тебя вспоминают, скиталец-Иосиф.

 

Есть кровно-виновные братья. Есть – братья иные:

азы зачиная – ты с ними упрочивал узы.

Блаженный, к тебе, облачившись в одежды льняные,

Кирилл и Мефодий, сдалече, заходят в Отузы.

 

1996, 26.09.2006

_____

* Щебетовка (греческое название – Отузы) – поселок у г. Карадаг (Киммерия), где в начале 1920-х О. Мандельштам, спасаясь от голода, работал на виноградниках. По преданию, с лишком тысячу лет назад мимо Отуз проходили славянские первоучители Кирилл и Мефодий, возвращавшиеся с пропове­ди из Хазарского царства.

 

 

Триптих по отцу

 

«Як страшно буде, коли мерзлу

землю стануть на гроб кидати…»

Слова преподобного Амфилохия Почаевского

(Головатюка), сказанные им перед кончиной,

в декабре 1970 года

 

1.

 

…А покуда шавки вокруг снуют,

примеряя челюсти для верняка,

ты поведать волен про свой уют,

про уют вселенского сквозняка,

 

коли понял: можно дышать и тут,

на перроне, вывернув воротник,

даже если ночь, и снега метут,

и фонарь, инфернально моргнув, поник.

 

Да, и в здешней дрожи, скорбя лицом,

заказавши гроб и крест для отца,

ты ведь жив стоишь, хоть свистит свинцом

и стучит по коже – небес пыльца.

 

Город – бел, и горы белы, холмы.

И твоя действительность такова,

что пора читать по отцу псалмы.

…Где ж тот поезд каличный «Керчь – Москва»?

 

Ведь пора идти, отпевать отца

по канону, что дал навсегда Давид.

Да в итоге – снежище без конца

и ментов патрульных унылый вид.

 

Ты живой? Живой. Вот и вой-кричи!

«Всюду – жизнь!» – нам сказано. Нелегка?

Но прибудет тётушка из Керчи.

И Псалтырь пребудет во все века.

 

А отец лежит – на двери, на льне,

в пятиста шагах; как всегда, красив…

В смерти есть надежда. Как шанс – на дне

ощутить опору, идя в пассив?

 

Смерть и есть та дверь, что однажды нас

приведёт, как к пристани, в те сады,

где назначен суд и отмерян час,

и лимита нет для живой воды.

 

13 марта 2005, Прощённое воскресенье

 

2.

 

Катафалк не хочет – по дороге,

             где лежат гвоздики на снегу.

…Рассказал профессор Ольдерогге –

                  то, что повторить я не смогу

 

про миры иные, золотые, –

              без придумок и без заковык.

Пшикайте, патроны холостые!

               Что – миры? Я к здешнему привык.

 

Катафалк, железная утроба,

              дверцей кожу пальцев холодит.

А внутри его, бледна, у гроба

                 моя мама бедная сидит.

 

Этот гроб красивый, красно-чёрный,

              я с сестрицей Лилей выбирал.

В нём, упёрший в смерть висок точёный,

                батя мой лежит – что адмирал.

 

Он торжествен, словно на параде,

               будто службу нужную несёт.

Был он слеп, но нынче, Бога ради,

                прозревая, видит всех и всё.

 

Я плечом толкаю железяку:

            не идёт, не катит – не хотит.

Голова вмещает новость всяку,

            да не всяку – сердце уместит.

 

Хорошо на Ячневском бугрище,

              где берёзы с елями гудут!

Ищем – что? Зачем по свету рыщем?

             Положи меня, сыночек, тут!

 

Через сорок лет и мне бы здесь лечь,

                      где лежит фамилия моя.

Буду тих – как Тихон Алексеич

                с Александром Тихонычем – я.

 

А пока – гребу ногой по снегу,

              и слеза летит на белый путь.

Подтолкнёшь и ты мою телегу –

                только сын и сможет подтолкнуть.

 

3. Сороковины

 

Третий день… девятый… сороковый… Враз поправит Даль: сороковой.                    

Что толочь – трепать словарь толковый, безтолковый в песне роковой!                   

Горевые думы домочадца: домовиной память горяча.

Батя прилетает попрощаться. Тает поминальная свеча.

 

Я гляжу – поддатый, бородатый – на немую вертикаль огня.

Батя, ты теперь – прямой ходатай пред Престолом Божьим за меня.            

Ты отныне выйдешь в бело поле серафимов, ангелов и сил.

Ты такого не видал николи, ведь всегда немногого просил.

 

Как тебе? Не холодно скитаться? Может статься, даже весело?

Я – с тобой не прочь бы посмеяться. Только нынче – губы мне свело.

Всё сегодня видится нерезко… Колыхнулась пламени стрела.

Шелохнулась, что ли, занавеска?.. И душа – узнала, обмерла.

 

Март 2005

 

* * *

 

У грешника болит рука. Он болью, будто тряпка, выжат.

Рука нужна ему пока. Урча, собачка руку лижет.

 

Зверёныш – верный терапевт, зубастый ангел безусловный.

Он жизнь, сходящую на нет, кропит всерьёз слюной солёной.

 

Крепись – до Страшного суда. Греми, собакина посуда!

И сказано: «иди сюда», и никогда – «иди отсюда».

 

Шампанское

 

Баденвейлер Чехову был не впрок.

Лекарь Шверер просёк вопрос

и, поняв прекрасно, что вышел срок,

лишь шампанского преподнёс.

 

Жест известен: чахотка своё взяла,

молодой старик ею пойман в сеть.

Или Ялта была ему не мила?

Надо было в Ялте сидеть.

 

Не люблю шампанское! За отры-

жку, за бьющий в гортань и в нос

газ, чьи колики злы, остры,

и равно – что пьёшь купорос.

 

У меня знакомая есть одна:

та хлестала б его – из ведра…

Удивляюсь людям: какого рожна

бражкой потчевать у одра?

 

Хорошо тебе, Ксения, – ты не пьёшь,

ан как будто всегда хмельна.

А меня – хоть дёрну ядрёный ёрш,

не берёт уже ни хрена.

 

Что трезвение, Ксеничка, нам сулит?

От него даже тяжко ведь.

Ой, сердечко нынче моё болит –

ни забыться, ни зареветь.

 

Тяготеет к тлению индивид.

Но – и в болести естества –

мне полезен радостной Ялты вид

в дни зелёные Рождества.

 

Страшен в Ялте июль – в жару,

когда тут царит сатана,

обдирая кожу, как кожуру,

с тех, кто ада испил сполна.

 

Не езжайте в Ялту, когда жара,

то ли дело в Ялте зимой!

В «день шестой» настаёт золота-пора!

А особенно – в «день cедьмой»:

 

зацветает – белая! – мушмула,

а под нею – розы белы.

…Над округой горло напряг мулла –

что ж, послушаем песнь муллы.

 

Он, возможно, суфий аль оптимист,

он речист, что наш Златоуст.

…Доктор Чехов вряд ли был атеист.

Жаль, теперь его домик пуст.

 

Возле Ялты на рейде стоят суда,

ожидая смиренно, когда же суд.

…Если выбор есть, я прошу – сюда

пусть шампанское мне принесут.

 

2007

 

* * *

 

Этот страх безпримерный в башке суеверной,

твоей умной, дурной, переменчивой, верной, –

жадный опыт боязни, тоски, отторженья,

я лечил бы одним – чудом изнеможенья.

 

Потому что за ним – проступает дорога,

на которой уста произносят два слога,

два почти невесомых, протяжных, похожих,

остающихся, льнущих, ничуть не прохожих.

 

О, я помню: боящийся – несовершенен

в смелом деле прицельной стрельбы по мишеням.

О, я знаю, что дверь отворяет отвага,

и летает бескрылая белка-летяга.

 

Плоть поможет? Положим, и плоть нам поможет:

ужас прежний – на ноль, побеждая, помножит,

чтоб отринуть навек злой навет сопромата.

Сочлененье и тренье – завет, не расплата.

 

Плоть – сквозь плен осязанья и слуха –

прозревая, восходит к подножию духа,

тех прославив, кто в боязной жизни прощальной

льды расплавил телесною лампой паяльной.

 

* * *

 

мужик как будяк на погосте

торчит посередке пригорка

свои невеселые кости

архипка артемка егорка

 

он вынес на травы простора

хандра ли хондроз ли артрит ли

горбат от вопроса простова

ан нету ответу антипке

 

он тронет корову за вымя

отринет торчащие ветки

хрен с нами – мы вышли кривымя

но детки но детки но детки

 

он вспомнит про дочкины косы

про ейные серые глазки

и выкурит три папиросы

травинку сгрызет для острастки

 

иль выкрутит три самокрутки

сердешной слезе потакая

а что удалась кроме шутки

кровиночка доня такая

 

и этот шатун кареокий

что патлы до пояса носит

меняет портки как пороки…

остапка стоит на покосе

 

и видит что твердь голубая

а туча ей сущность иначит

и вспомнив сынка раздолбая

сморкается лыбится плачет

 

2004