Станислав Красовицкий

Станислав Красовицкий

Четвёртое измерение № 30 (270) от 21 октября 2013 года

Отражаясь в собственном ботинке…

 

Белоснежный сад

 

А летят по небу гуси да кричат,
в красном небе гуси дикие кричат,
сами розовые, красные до пят.
А одна не гусыня –
белоснежный сад.

А внизу, сшибая гоп на галоп,
бьётся Игорева рать прямо в лоб.
Сами розовые, красные до пят,
бьются Игоревы войски
да кричат:
«У татраков оторвать да поймать.
Тртацких девок целоком полонять.
Тртачки розовые, красные до пят,
а тртацкая царица –
белоснежный сад».

 

Дорогой ты мой Ивашка-дурачок,
я ещё с ума не спятил, но молчок.
Я пишу тебе сдалёка, дорогой,
и скажу тебе, что мир сейчас другой.
Я сижу порой на выставке один,
с древнерусския пишу стихи картин.
А в окошке от Москвы до Костромы
всё меняется, меняемся и мы.
Всё краснеет, кровавеет всё подряд.
Но ещё в душе белеет
белоснежный сад.

 

* * *

 

Отражаясь в собственном ботинке,
я стою на грани тротуара.
Дождь.
Моя нога в суглинке,
как царица чёрная Тамара.

 

Зонтик раскрывается гранатой.
Вырастает водородный гриб.
В пар душа –
(как тяжела утрата).
В грязь кольцо –
должно быть, я погиб.

 

Но как странно –
там, где я всё меньше,
где тускнеет чёрная слюда,
видеть самого себя умершим
в собственном ботинке иногда.

 

Мадригал Кручоныху

 

Алексея 
Алексея 
Алексея 
Алексея 
Алексея

Не в фарисеях славен он 
Но всей Рассеи нравит он 
среди котов учоных 
и среди рифм сечоных 
наш Алексей Звучоных

 

Не в фарисеях славен он 
Но всей Рассеи правит он 
среди котов учоных 
и среди лис сетчоных 
наш Алеклис Кручоных

 

Не в Алексеях нравит он 
По всей Рассеи славен он 
среди котов личоных 
и следи лис рычоных 
наш Асекрей личоных 
наш Алекрис Кручоных
 

Шведский тупик

 

Парад не виден в Шведском тупике.
А то, что видно, – всё необычайно.
То человек повешен на крюке,
Овеянный какой-то смелой тайной.

 

То, забивая бесконечный гол
В ворота, что стоят на перекрёстке,
По вечерам играют здесь в футбол
Какие-то огромные подростки.

 

Зимой же залит маленький каток.
И каждый может наблюдать бесплатно,
Как тусклый лёд
Виденья женских ног
Ломает непристойно,
Многократно.

 

Снежинки же здесь больше раза в два
Людей обычных,
И больших и малых,
И кажется, что ваша голова
Так тяжела среди домов усталых,

 

Что хочется взглянуть в последний раз
На небо в нише, белое, немое.
Как хорошо, что уж не режет глаз
Ненужное вам небо голубое.

 

* * *

 

Пуста колоннада

Бездумия Росси.

А девушка просит

Пройти с нею рядом

Из осени в осень.

 

По рядом прозрачных от ветра скамеек.

 

И хочется взять её увести

и спрятать,

и грот сохранить взаперти

до лучших времён,

до крушенья знамён,

до «рюмку, гарсон!»

и до склейки наклеек.

 

Вариации на тему Ф. Сологуба

 

Над смиренной русской рожью 
Храм Вселенскэй созидай 
Над Вселенской русской ложью 
Храм Вселенскэй, путь русскай.

 

Над смиренной зорклой рожью 
луч расплаты зажигай 
над свиренной тайной сожью 
Роль расправы – путь людскай.

 

Над смиренной лучшей ложью 
лучший русскай и Грустайль 
над свиренной тайной сожью 
русской цыган – сам и князь

 

* * *

 

Причуды странные зимы:
Все ветки в ледяном футляре.
Когда сквозь них проходим мы,
Они играют при ударе.

 

Приветствую тебя, мороз,
Что в дни опасного скольженья
Ты эту песенку принёс
Всем добрым людям в утешенье.

 

Натюрморт

 

Полупустым оркестром
шла тропинка скрипки,
и на неё сорил неряха-контрабас
окурки, вечера, прогулки, вечеринки –
и всё, что говоришь,
порой не разобрав.

 

И весь оркестр – набор
фанерных натюрмортов.
Но кто поверит в них?
И не поймёт любой,
что за окном фойе
и в перелёте марта –
окурки, вечера, прогулки и любовь.

 

Всё это тихо спит
в ловушке колоннады.
Пугают снег грачи.
Уже решён разлад.
Но в перелёте март.
И верю –
когда надо,
я всё верну назад,
и слова не сказав.

 

Покажется трамвай.
Его фигура – череп.
И скрипкою тропа пересекает двор.
И ею контрабас заканчивает вчерне
окурки, вечера, прогулки, разговор.

 

Астры

 

Калитку тяжестью откроют облака, 
И бог войдёт с болтушкой молока. 
Ты не потянешься, но ляжешь наповал 
Убитый тем, в чью душу наплевал. 
И ты увидишь в чёрном полусне,
Летя вразброд на вещем скакуне, 
В твоей спиною созданной ночи 
Мечта богов воплощена в печи. 
Трубой замаскированный пилястр, 
В нём прокажённые лежат в коробках АСТР 
И зимний дом замёрз, и летний сад, 
И жизни продолжается распад. 
Сыграй мне девушка такое, 
Чтоб ухватило за пилястр. 
Чтоб прокажённой красотою 
Душа была коробкой АСТР, 
Чтоб око выпало наружу 
Расплатой тела на полях, 
Душа моя, сыграй-ка мужу 
На фортепьянных векселях. 
Что для одних победа ритма, 
В ином победа БУГИ-ВУГИ, 
Но то же чувство, словно бритва, 
Перерезает НОГИ-РУКИ. 
Писк жаворонка в небе, мыши, 
В нас вырезается ограда,
И мы идём почти по крыше 
В объятьях жестяного сада. 
И как в театре нет предела 
Явленью ГРОМА или ГРИМА, 
Так в наших спинах 
Солнца тело, 
Похолодевшее, 
Незримо.
В глазах по ЧУДУ, по МАНЬЯКУ. 
Какой-то дьявол в нас сидит. 
И каждый ракурс вплоть до РАКУ 
НА-РАСТЛЕВАЕТ-КУСТ-РАКИТ. 
И в этот миг виденьем сада 
Намного мир и вещ и зрим. 
И мы в тиши полураспада 
На стульях маленьких сидим.


* * *

 

О, Весна!
Это, верно, ты.
Это ты, моя дорогая.
Будем жить, себе песни слагая,
и друг другу дарить цветы.

 

Вот цветок магазинной обновки,
вот цветок золотистой головки,
хризантемы неяркий росток
и зелёный военный цветок.

 

Говорите, хотите про это,
про несчастья военного лета,
про цветы обожжённых рук,
но я слышу железный звук:
вырос чёрный цветок пистолета.

 

И когда подойдет мой срок,
как любимой не всякий любовник,
замечательный красный шиповник
приколю я себе на висок.

 

* * *

 

Поняв основы исцеленья,
У веры разум испросив,
Я славлю культ преодоленья,
Как высший жизненный мотив.

 

Но я не путник на дороге,
Где с лютней бродит Аполлон –
Суть бесови все эти боги.
Один лишь Бог Единства – Он.

 

* * *

 

Край сосен.
И на берегу грань вёсел
У кромки ледяной воды,
Где одноглазый сумрак Осень
Оставил медные следы,

 

Куда уходят все дороги,
Куда уходят все года
И подожди ещё немного –
Здесь лягут белые снега.


Осень

 

Отдалённый трещит мотоцикл
И становится осень всё ближе –
В этом мире друзей и привыкл
Я твой взор в отдалении вижу.

 

Я твой образ на стенах ловлю.
В цвете листьев, то смуглых, то алых.
И могу я сказать, что люблю –
Росчерк неба в осенних провалах.
 

* * *

 

А вдоль дороги жёлтая вода.

Больной туман

с деревьями по пояс.

Здесь – всё воспоминание.

Тогда

здесь проходил колючий бронепоезд.

 

Белела ночь.

Просвечивался дым.

В заброшенном дешёвом коленкоре

большой туман,

как серый поводырь,

шёл впереди дороги через поле.

 

А поутру

горело над водой.

И там под стоны вывихнутых ставень

лес, как старик

с сургучной бородой,

их провожал

плетнями и крестами.

 

Времена года

 

Она ушла,

подкалывая пальцами

копну сырых волос.

В далёкий шум растопленного парка.

За ней деревья выпрямил мороз.

И листья шелестели –

вот разговор непонятый всерьёз.

 

Роняли галки ветер.

И от пледа

остались только вмятины колен.

За тёплым морем ожидало лето,

и люди жили на чужой земле.

 

А я не спал,

и было жаль прошедшего.

И где-то рядом роща не спала.

Была весна,

и силуэт ушедшей

всю ночь в окно роняли зеркала.

 

Над ним деревья думали всерьёз.

Переступая голоса и карканье,

она ушла

в пустой предел разрозненного парка.

В ресницах зиму выправил мороз.

 

Зимний вечер

 

Секунды бежали и падали.

Вас проседью

снег коснул.

И вы мне сказали:

– Надо ли?

Когда всё равно

уснуть…

– Ведь там

за морями вечера

такая чужая гладь…

– Но верно

мне будет легче

без ваших тревожных глаз.

И было вам

грустно очень…

А я

Рассказал… не то:

– как странно

в пустые ночи

растёт золотой цветок.

– Он вырос

из чёрной падали

и трупным дыханьем коснут…

– А вы мне сказали:

Надо ли?

когда

всё равно

уснуть…

 

* * *

 

И кончено барсучье лето,

Напоминавшее весну.

И песня зяблика под ветром

сгорела,

как бикфордов шнур.

 

Я знаю –

жить необходимо.

И жечь дрова.

И что тогда

наутро будет кромка дыма.

ещё острей, чем кромка льда.

 

Лиса придёт по хрусту наста.

И станет, лап не замочив,

смотреть на крохотное счастье

горящей над водой свечи.

 

А холм под лесом и под ветром,

куда ведут её следы –

белел как череп беглой выдры,

не дотянувшей до воды.

 

* * *

 

Не идти по свету –

где какая истина.

Даже паровозы облетают листьями.

И за каждой ветвью

в каждой роще прячется

просто неопрятное

карканье грачей.

 

И за каждой рощей –

даром, что распутица –

та же жизнь и площадь

и пустая улица.

 

И старый дом со взглядом косо

сырых невытесанных досок

и ветер, что несёт на них

осенний ворох птиц сухих.

 

Латвийские пейзажи

 

№1

По вечерам –

Когда покрыто льдинами небо –

По-киплинговски парком бродит кот –

И кажется, что в тёмном кабинете

Рисуют стройный натюрморт.

 

По вечерам –

Когда покрыто льдинами небо –

И дождь идёт –

Он нарушает тишь –

Подушки спят –

И в лунном кабинете

Под пару тени не найти.

 

По-киплинговски парком бродит кот –

Весенний снег уже земля не держит.

И кажется, что в конуре коттеджа

Рисует утро натюрморт.

 

И барельефом тень

У леса залегла,

И в ветках облака, оборванные штормом.

Но по утрам с окна отдёргивают штору,

И пелену отдёргивает глаз.

 

№2

По острову листвы

Пройдёт порою трепет.

В такое утро рельсам не согреться,

И паровозы выбросят деревьям

Развеянное горе погорельцев.

 

Кусты на поворотах стерегут.

Торопят птицы

странным выраженьем.

Они как люди –

ей казались на снегу

похожими на прихоти жень-шеня.

 

А рядом игроки

выкрикивали прибыль.

И верили –

что это на земле –

как плавником правдоподобной рыбы

всплывает из тумана лес.

 

№3. Экспресс «Рига – Москва»

В деревянное небо

стужу выстукал дятел,

там, где чёрные сосны.

Мы боялись, что с ним

нам и летних пророчеств кукушки не хватит

одиночество грусти

растянуть до весны.

 

И тогда

сквозь сугробовый сумрак

и горы развороченных дней,

через дни,

через Ржев…

И от страха теряет обличье скорый,

испугавшись в потёмках –

ночных сторожей.

 

Самый страшный секрет

так бывает разгадан,

что почти понимаешь –

всё про нас,

про одних –

рельсы били в пустые бутылки боржоми,

и проталкивал в тамбур

темноту проводник.

 

И тогда показалось

с отчаянья что ли,

то ли просто от страха,

что дни без лица: –

они мертвей, чем сугробы,

чем ломберный столик.

И мертвей,

чем в постели лицо у отца.

 

Снова чучелом времени

над картинами дятел.

И когда остаёшься

без него

или с ним

всё боишься –

и летних пророчеств не хватит

эти белые дни

дотянуть до весны.