София Парнок

София Парнок

Вольтеровское кресло № 17 (257) от 11 июня 2013 года

Разрыв-трава

 

* * *


Е. К. Герцык

 

Кто разлюбляет плоть, хладеет к воплощенью:

Почти не тянется за глиною рука.

Уже не вылепишь ни льва, ни голубка,

Не станет мрамором, что наплывает тенью.

 

На полуслове – песнь, на полувзмахе – кисть

Вдруг остановишь ты, затем что их – не надо...

Прощай, прощай и ты, прекрасная корысть,

Ты, духа предпоследняя услада!

 

1923

 

* * *

 

Ведь я пою о той весне,

Которой в яви – нет,

Но, как лунатик, ты во сне

Идёшь на тихий свет.

 

И музыка скупая слов

Уже не только стих,

А перекличка наших снов

И тайн – моих, твоих...

 

И вот сквозит перед тобой

Сквозь ледяной хрусталь

Пустыни лунно-голубой

Мерцающая даль.

 

18 февраля 1926

 

* * *

 

Вокруг – ночной пустыней – сцена.

Из люков духи поднялись,

И холодок шевелит стены

Животрепещущих кулис.

 

Окончен ли или не начат

Спектакль? Безлюден чёрный зал,

И лишь смычок во мраке плачет

О том, чего недосказал.

 

Я невпопад на сцену вышла

И чувствую, что невпопад

Какой-то стих уныло-пышный

Уста усталые твердят.

 

Как в тесном платье, душно в плоти, –

И вдруг, прохладою дыша,

Мне кто-то шепчет: «Сбрось лохмотья,

Освобождённая душа!»

 

1 марта 1926

 

* * *

 

Ради рифмы резвой не солгу,

Уж не обессудь, маститый мастер, –

Мы от колыбели разной масти:

Я умею только то, что я могу.

 

Строгой благодарна я судьбе,

Что дала мне Музу-недотрогу:

Узкой, но своей идём дорогой.

Обе не попутчицы тебе.

 

17 марта 1926

 

* * *

 

А под навесом лошадь фыркает

И сено вкусно так жуёт...

И, как слепец за поводыркою,

Вновь за душою плоть идёт.

 

Не на свиданье с гордой Музою

– По ней не стосковалась я, –

К последней, бессловесной музыке

Веди меня, душа моя!

 

Открыли дверь, и тихо вышли мы.

Куда ж девалися луга?

Вокруг, по-праздничному пышные,

Стоят высокие снега...

 

От грусти и от умиления

Пошевельнуться не могу.

А там, вдали, следы оленьи

На голубеющем снегу.

 

21 марта 1926

 

* * *

 

И распахнулся занавес,

И я смотрю, смотрю

На первый снег, на заново

Расцветшую зарю,

На розовое облако,

На голубую тень,

На этот, в новом облике

Похорошевший день...

Стеклянным колокольчиком

Звенит лесная тишь, –

И ты в лесу игольчатом

Притихшая стоишь.

 

12 мая 1926

 

* * *

 

Под зеркалом небесным

Скользит ночная тень,

И на скале отвесной

Задумался олень –

О полуночном рае,

О голубых снегах...

И в небо упирает

Высокие рога.

Дивится отраженью

Заворожённый взгляд:

Вверху – рога оленьи

Созвездием горят.

 

25 июня 1926

 

* * *

 

В полночь рыть выходят клады,

Я иду средь бела дня,

Я к душе твоей не крадусь, –

Слышишь издали меня.

 

Вор идет с отмычкой, с ломом,

Я же, друг, – не утаю –

Я не с ломом, я со словом

Вышла по душу твою.

 

Все замки и скрепы рушит

Дивная разрыв-трава:

Из души и прямо в душу

Обращённые слова.

 

26 января 1926

 

* * *

 

Всё отдалённее, всё тише,

Как погребённая в снегу,

Твой зов беспомощный я слышу,

И отозваться не могу.

 

Но ты не плачь, но ты не сетуй,

Не отпевай свою любовь.

Не знаю где, мой друг, но где-то

Мы встретимся с тобою вновь.

 

И в тихий час, когда на землю

Нахлынет сумрак голубой,

Быть может, гостьей иноземной

Приду я побродить с тобой...

 

И загрущу о жизни здешней,

И вспомнить не смогу без слёз

И этот домик, и скворешню

В умильной проседи берёз.

 

21 сентября 1926

 

Песня

 

Дремлет старая сосна

И шумит со сна.

Я, к шершавому стволу

Прислонясь, стою.

– Сосенка-ровесница,

Передай мне силу!

Я не девять месяцев, –

Сорок лет носила,

Сорок лет вынашивала,

Сорок лет выпрашивала,

Вымолила, выпросила,

Выносила

Душу.

 

28-29 января 1926

 

* * *

 

За стеною бормотанье,

Полуночной разговор...

Тихо звуковым сияньем

Наполняется простор.

 

Это в небо дверь открыли, –

Оттого так мир затих.

Над пустыней тень от крыльев

Невозможно-золотых.

 

И прозрачная, как воздух,

Едкой свежестью дыша,

Не во мне уже, а возле

Дышишь ты, моя душа.

 

Миг, – и оборвется привязь,

И взлетишь над мглой полей,

Не страшась и не противясь

Дивной лёгкости своей.

 

17 сентября 1926

 

* * *

 

Ты уютом меня не приваживай,

Не заманивай в душный плен,

Не замуровывай заживо

Меж четырех стен.

 

Нет палаты такой, на какую

Променял бы бездомность поэт, –

Оттого-то кукушка кукует,

Что гнезда у неё нет.

 

17 февраля 1927

 

* * *

 

Об одной лошадёнке чалой

С выпяченными рёбрами,

С подтянутым, точно у гончей,

Вогнутым животом.

 

О душе её одичалой,

О глазах её слишком добрых,

И о том, что жизнь её кончена,

И о том, как хлещут кнутом.

 

О том, как седеют за ночь

От смертельного одиночества,

И ещё — о великой жалости

К казнимому и палачу...

 

А ты, Иван Иваныч,

– Или как тебя по имени, по отчеству –

Ты уж стерпи, пожалуйста:

И о тебе хлопочу.

 

4-6 октября 1927 (?)

 

* * *

                                   

Е. Я. Тараховской

 

Мне снилось: я бреду впотьмах,

И к тьме глаза мои привыкли.

И вдруг – огонь. Духан в горах.

Гортанный говор. Пьяный выкрик.

 

Вхожу. Сажусь. И ни один

Не обернулся из соседей.

Из бурдюка старик лезгин

Вино неторопливо цедит.

 

Он на меня наводит взор

(Зрачок его кошачий сужен).

Я говорю ему в упор:

– Хозяин! Что у вас на ужин?

 

Мой голос переходит в крик,

Но, видно, он совсем не слышен:

И бровью не повёл старик, –

Зевнул в ответ и за дверь вышел.

 

И страшно мне. И не пойму:

А те, что тут, со мною, возле,

Те – молодые – почему

Не слышали мой громкий возглас?

 

И почему на ту скамью,

Где я сижу, как на пустую,

Никто не смотрит?.. Я встаю,

Машу руками, протестую –

 

И тотчас думаю: Ну что ж!

Итак, я невидимкой стала?

Куда теперь такой пойдёшь?

И подхожу к окну устало...

 

В горах, перед началом дня,

Такая тишина святая!

И пьяный смотрит сквозь меня

В окно – и говорит: Светает...

 

12 мая 1927

 

* * *

 

Старая под старым вязом,

Старая под старым небом,

Старая над болью старой

Призадумалася я.

 

А луна сверлит алмазом,

Заметает лунным снегом,

Застилает лунным паром

Полуночные поля.

 

Ледяным сияньем облит,

Выступает шаткий призрак,

В тишине непостижимой

Сам непостижимо тих, –

 

И лучится светлый облик,

И плывёт в жемчужных ризах,

Мимо,

мимо,

мимо,

мимо

Рук протянутых моих.

 

21-24 сентября 1927

 

* * *

 

Из последнего одиночества

Прощальной мольбой, – не пророчеством

Окликаю вас, отроки-други:

Одна лишь для поэта заповедь

На востоке и на западе,

На севере и на юге –

Не бить

челом

веку своему,

Но быть

челом века

своего, –

Быть человеком.

 

8 февраля 1927

 

Посвящение

 

Благодарю тебя, мой друг,

За тихое дыханье,

За нежность этих сонных рук

И сонных губ шептанье,

 

За эти впалые виски

И выгнутые брови,

За то, что нет в тебе тоски

Моей дремучей крови,

 

За то, что ладанкой ладонь

На грудь мне положила,

И медленней пошёл огонь

По напряжённым жилам,

 

За то, что на твои черты

Гляжу прозревшим взглядом, –

За то, что ты, мой ангел, – Ты,

И что со мной ты рядом!

 

14 апреля 1927

 

* * *

 

Я гляжу на ворох жёлтых листьев...

Вот и вся тут золота казна!

На богатство глаз мой не завистлив, –

Богатей, кто не боится зла.

 

Я последнюю игру играю,

Я не знаю, что во сне, что наяву,

И в шестнадцатиаршинном рае

На большом приволье я живу.

 

Где ещё закат так безнадежен?

Где ещё так упоителен закат?..

Я счастливей, брат мой зарубежный,

Я тебя счастливей, блудный брат!

 

Я не верю, что за той межою

Вольный воздух, райское житьё:

За морем веселье, да чужое,

А у нас и горе, да своё.

 

27 октября 1927

 

* * *

 

Я думаю: Господи, сколько я лет проспала

И как стосковалась по этому грешному раю!

Цветут тополя. За бульваром горят купола.

Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю.

 

Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку,

По мне, по траве, по младенцу в плетёной коляске,

По старой соседке моей – и сгоняет тоску

С морщинистой этой, окаменевающей маски.

 

Повыползла старость в своем допотопном пальто,

Идёт комсомол со своей молодою спесью,

Но знаю: в Москве – и в России – и в мире – никто

Весну не встречает такой благодарною песней.

 

Какая прозрачность в широком дыхании дня...

И каждый листочек – для глаза сладчайшее яство.

Какая большая волна подымает меня!

Живи, непостижная жизнь,

расцветай,

своевольничай,

властвуй!

 

16 мая 1927

 

* * *

 

Прекрасная пора была!

Мне шёл двадцатый год.

Алмазною параболой

Взвивался водомёт.

 

Пушок валился с тополя,

И с самого утра

Вокруг фонтана топала

В аллее детвора,

 

И мир был необъятнее,

И небо голубей,

И в небо голубятники

Пускали голубей...

 

И жизнь не больше весила,

Чем тополёвый пух, –

И страшно так и весело

Захватывало дух!

 

4 октября 1927

 

* * *

 

Кончается мой день земной.

Встречаю вечер без смятенья,

И прошлое передо мной

Уж не отбрасывает тени –

 

Той длинной тени, что в своём

Беспомощном косноязычье,

От всех других теней в отличье,

Мы будущим своим зовём.

 

9 января 1927

 

* * *

 

Ворвался в моё безлюдье,

Двери высадил ногой.

Победителя не судят,

Своевольник молодой!

 

Что ж, садись и разглагольствуй,

Будь как дома – пей и ешь,

Юное самодовольство

Нынче досыта потешь.

 

Опыт мой хотя и долог, –

Этот вид мне не знаком,

И любуюсь, как зоолог

Новоявленным зверьком.

 

* * *

 

Коленями – на жёсткий подоконник,

И в форточку – раскрытый, рыбий рот!

Вздохнуть... вздохнуть...

Так тянет кислород,

Из серого мешка, ещё живой покойник,

И сердце в нем стучит: пора, пора!

И небо давит землю грузным сводом,

И ночь белесоватая сера,

Как серая подушка с кислородом...

 

Но я не умираю. Я ещё

Упорствую. Я думаю. И снова

Над жизнию моею горячо

Колдует требовательное слово.

И, высунувши в форточку лицо,

Я вверх гляжу – на звёздное убранство,

На рыжее вокруг луны кольцо –

И говорю – так, никому, в пространство:

 

– Как в бане испаренья грязных тел,

Над миром испаренья тёмных мыслей,

Гниющих тайн, непоправимых дел

Такой проклятой духотой нависли,

Что, даже настежь распахнув окно,

Дышать душе отчаявшейся – нечем!..

Не странно ли? Мы все болезни лечим:

Саркому, и склероз, и старость... Но

На свете нет ещё таких лечебниц,

Где лечатся от стрептококков зла...

 

Вот так бы, на коленях, поползла

По выбоинам мостовой, по щебню

Глухих дорог. – Куда? Бог весть, куда! –

В какой-нибудь дремучий скит забытый,

Чтобы молить прощенья и защиты –

И выплакать, и вымолить... Когда б

Я знала, где они, – заступники, Зосимы,

И не угас ли свет неугасимый?..

 

Светает. В сумраке оголены

И так задумчивы дома. И скупо

Над крышами поблескивает купол

И крест Неопалимой Купины...

 

А где-нибудь на западе, в Париже,

В Турине, Гамбурге – не всё ль равно? –

Вот так же высунувшись в душное окно,

Дыша такой же ядовитой жижей

И силясь из последних сил вздохнуть, –

Стоит, и думает, и плачет кто-нибудь –

Не белый, и не красный, и не чёрный,

Не гражданин, а просто человек,

Как я, быть может, слишком непроворно

И грустно доживающий свой век.

 

Февраль 1928

 

* * *

 

Трудно, трудно, брат, трёхмерной тенью

В тесноте влачить свою судьбу!

На Канатчиковой – переуплотненье,

И на кладбище уж не в гробу,

Не в просторных погребах-хоромах, –

В жестяной кастрюльке прах хоронят.

 

Мир совсем не так уже обширен.

Поубавился и вширь, и ввысь...

Хочешь умереть? – Ступай за ширму

И тихонько там развоплотись.

Скромно, никого не беспокоя,

Без истерик, – время не такое!

 

А умрёшь – вокруг неукротимо

Вновь «младая будет жизнь играть»:

День и ночь шуметь охрипший примус,

Пьяный мать, рыгая, поминать...

Так-то! Был сосед за ширмой, был да выбыл.

Не убили – и за то спасибо!

 

Февраль 1929

 

* * *

                                      

Марине Баранович

 

Ты, молодая, длинноногая! С таким

На диво слаженным, крылатым телом!

Как трудно ты влачишь и неумело

Свой дух, оторопелый от тоски!

 

О, мне знакома эта поступь духа

Сквозь вихри ночи и провалы льдин,

И этот голос, восходящий глухо

Бог знает из каких живых глубин.

 

Я помню мрак таких же светлых глаз.

Как при тебе, все голоса стихали,

Когда она, безумствуя стихами,

Своим беспамятством воспламеняла нас.

 

Как странно мне её напоминаешь ты!

Такая ж розоватость, золотистость

И перламутровость лица, и шелковистость,

Такое же биенье теплоты...

 

И тот же холод хитрости змеиной

И скользкости... Но я простила ей!

И я люблю тебя, и сквозь тебя, Марина,

Виденье соименницы твоей!

 

Осень 1929

 

* * *

 

В крови и в рифмах недостача.

Уж мы не фыркаем, не скачем,

Не ржём и глазом не косим, –

Мы примирились с миром сим.

 

С годами стали мы послушней.

Мы грезим о тепле конюшни,

И, позабыв безумства все,

Мы только помним об овсе...

 

Плетись, плетись, мой мирный мерин!

Твой шаг тяжёл, твой шаг размерен,

И огнь в глазах твоих погас,

Отяжелелый мой Пегас!

 

6 октября 1931

 

* * *

 

И вправду, угадать хитро,

Кто твой читатель в мире целом:

Ведь пущенное в даль ядро

Не знает своего прицела.

 

Ну что же, – в темень, в пустоту.

– А проще: в стол, в заветный ящик –

Лети, мой стих животворящий,

Кем я дышу и в ком расту!

 

На полпути нам путь пресек

Жестокий век. Но мы не ропщем, –

Пусть так! А все-таки, а в общем

Прекрасен этот страшный век!

 

И пусть ему не до стихов,

И пусть не до имён и отчеств,

Не до отдельных одиночеств, –

Он месит месиво веков!

 

29 октября 1931

 

* * *

 

Гони стихи ночные прочь,

Не надо недоносков духа:

Ведь их воспринимает ночь,

А ночь – плохая повитуха.

 

Безумец! Если ты и впрямь

Высокого возжаждал пенья,

Превозмоги, переупрямь

Своё минутное кипенье.

 

Пойми: ночная трескотня

Не станет музыкой, покуда

По строкам не пройдет остуда

Всеобнажающего дня.

 

3 ноября 1931

 

* * *

 

Измучен, до смерти замотан,

Но весь – огонь, но весь – стихи, –

И вот у ног твоих он, вот он,

Косматый выкормыш стихий!

 

Его как голубка голубишь,

Подёргиваешь за вихор,

И чудится тебе: ты любишь,

Как не любила до сих пор.

 

Как взгляд твой пристален и долог!

Но ты глазам своим не верь,

И помни: ни один зоолог

Не знает, что это за зверь.

 

Май 1932

 

* * *

 

Паук заткал мой тёмный складень,

И всех молитв мертвы слова,

И обезумевшая за день

В подушку никнет голова.

 

Вот так она придёт за мной, –

Не музыкой, не ароматом,

Не демоном тёмнокрылатым,

Не вдохновенной тишиной, –

 

А просто пёс завоет, или

Взовьется взвизг автомобиля,

И крыса прошмыгнёт в нору.

 

Вот так! Не добрая, не злая,

Под эту музыку жила я,

Под эту музыку умру.