Брак по-итальянски
Женщины… Какие мы все разные! Красивые и не очень. Стройные и полненькие, порой не в меру. Серьёзные карьеристки, заботливые мамочки, вздорные барышни, трепетные мечтательницы, вдумчивые подруги, страстные любовницы − всё это женщины. Все такие разные и такие одинаковые в своём стремлении любить и быть любимыми.
Об одной такой женщине я хочу рассказать. Буду называть ей просто: Женщина или Она, чтобы не будить возможных ассоциаций и не оправдываться потом, и не сожалеть о некоторых откровениях.
Так вот. Вышла замуж Женщина непозволительно рано, в восемнадцать. То есть, ещё не намечтавшись, не натанцевавшись и не навлюблявшись. Этих «недо» было столько, что из первого брака ничего не получилось.
Справедливости ради надо отметить, что краху раннего брака, кроме множества «недо», способствовало ещё одно, но не «недо», а «слишком».
Она была как тайфун. Стремительная, быстрая, весёлая, влюбчивая, ранимая, добрая, обидчивая фантазёрка. И всё это «слишком».
Недолго пропорхав вольной пташкой, Она вдруг встретила его! Мужчину своей мечты. Страсти разгорелись нешуточные. Герой её мечты оказался ревнив, пылок, щедр и требователен. Так что страстями она была обеспечена с запасом, что и требовалось для её мятежной, ищущей души.
Они были красивой парой. На них обращали внимание на улице, в транспорте, в театре. А уж если выпало счастье посидеть в ресторане и там слиться в страстном танго, то все головы были свёрнуты в их сторону. Всё это тешило тщеславную душу Женщины.
В быту их называли итальянской парой. Что-то похожее на происходящее в жизни героев Софи Лорен и Марчелло Мастрояни в их жизни присутствовало всегда. Муж был очень похож на знаменитого актёра, даже и красивей. Она, конечно, не была Софи Лорен (эта планка недосягаема), но хороша была необыкновенно и способность к моментальному шикарному скандалу носила в себе лореновскую.
Драмы разыгрывались в их маленькой квартирке периодически − постоянно. Он уходил, она рыдала! Потом он рыдал, она не прощала! Затем шёл этап безумной любви. И так полных шесть лет.
На шестом году совместной и такой насыщенной жизни они решили узаконить свои, проверенные временем отношения, вступив в законный брак, который обещал стать итальянским.
В браке муж постепенно успокаивался и все эти: «Вернись! Я всё прощу! Не уходи! Побудь со мною!» стали отходить в преданья старины глубокой, что Женщину никак не устраивало. Глядя, вечерами, как муж лежит на диване в обнимку с детективом, Она медленно, но уверенно закипала.
И так Она себя уговорила, что муж к ней охладел, что стала придумывать всевозможные рецепты возврата былого. Отношений, не освящённых скандалом, её душа не принимала.
И началось… Вот стоит Она в задумчивости у окна, поджидает мужа с работы. На плите наваристый борщ, в духовке подходит и румянится пирог, но скучно… Невыносимо скучно!
А муж был к ней щедр. Духи там, шубки, колечки − всё, чего душа возжелает. На очередной праздник душа Женщины возжелала телефон. Сотовых тогда ещё не было. Но уже появились первые радиотелефоны, с которыми можно было томно ходить не только по квартире, а даже выходить за её пределы. Диапазон действия связи – триста метров.
Она и выходила за пределы квартиры. Ну, во-первых, обязательно шла в ближайший к дому магазин и оттуда звонила, приводя этим в ступор всю очередь у касс. Головы поворачивались к ней, даже кассирша забывала бить по клавишам. А Она в трубку ворковала, хорошо помня сценарии заграничных фильмов:
– Дорогой! Я забыла, есть ли у нас молоко? Да, и колбаски. Да, конечно, сервелат! Конечно! Да! Да! Целую.
Дамы молча накипали негодованием, мужчины млели, Женщина торжествовала победу!
Во-вторых, Она брала телефон с собой в ванную комнату и сидя в мыльной пене, разносила по подругам последние горячие новости.
Но я отвлеклась. И вот стоит Женщина у окна, по дороге быстрёхонько к дому чалит муж. Устал, проголодался, должно быть, но … Скучно! Она отпрыгивает от окна, подбегает вплотную к входным дверям, ждёт, пока лифт содрогнётся, вознося к райским вратам ужина и спокойного семейного вечера её мужа, и заводит разговор. Телефон, естественно, не включая.
– Нет! Нет! Нет! И ещё раз нет! Я не могу! Ты сошёл с ума! Сейчас должен вернуться муж! Ты обезумел!
Слышится свирепый визг проворачиваемого ключа, Она, как бы в полуобморочном состоянии шепчет − кричит:
– Я не могу больше разговаривать. Завтра на нашем месте!
Аки лев, врывается муж, и тут начинается действо:
– С кем ты только что разговаривала?! Я спрашиваю: с кем ты разговаривала?! На каком − «на нашем месте»?!
Женщина в смятении:
– Я? С кем я разговаривала? Да, с подругой я разговаривала! Что с тобой? Что ты разорался-то? Прям, дурак какой-то!
– С подругой?! С подругой! Я тебя сейчас вот этими руками…
И понеслось. Он в бешенстве, Она в упоении.
Орут. Она от него! Он за ней! Типа − убить хочет. Но всё заканчивалось, к счастью, страстным примирением и очень чувствительным освежением отношений.
А то станет вечером к окну. Муж на диване, смотрит какой-нибудь футбол-хоккей, а у неё такая тоска в душе, такая скука − хоть плач! И Она начинает у окна, якобы украдкой, производить руками жесты, даже для не посвящённого обозначающие, что под окном кто-то стоит. И этот кто-то покушается!
Муж вскакивает с дивана, как ужаленный, Она в страхе и в ужасе отпрыгивает от окна. Начинается очередная серия итальянского кино. Он обвиняет, Она оправдывается и рыдает, но при этом пребывает в полном упоении. В полном упоении с ней пребывает весь подъезд девятиэтажного дома. Все ждут развязки. Вот, наконец, этот мавр прихлопнет эту шелугу, и дом опять погрузится в сонное существование хорошего добротного, где-то там даже респектабельного жилья.
Не дожидаются! Они счастливо мирятся, и утром Она машет ему белоснежной ручкой с балкона, почти выпадая за бортик от чувств.
А тут образовалась у Женщины поездка к подруге в южный город. Как муж отпустил её в эту поездку − это отдельный разговор. Но отпустил.
Поездка прошла отлично. Любимый с детства город. Подруги, друзья, пляж, ресторан. Всё как у людей! Лёгкие интрижки − не более. До измен не доходило, надо ей отдать должное. И вот в последний день в любимом городе, Она чалит на главпочтамт (это, чтобы наверняка) и шлёт себе на свой адрес пылкое письмо от гипотетического поклонника.
Но Женщина не глупая, несмотря, что с прибабахом! Приличия соблюдены, честь при ней, но адресант, конечно, влюблён и пылает страстью безумной. И Она, хоть черты ещё не преступила и не погибла, и верность соблюла, но находится на грани. Чётко прописано, конечно, то, что ждать в этом городе её будут до скончания века!
Женщина прилетает домой, привозит подарки мужу и родне. Соскучившийся муж, посвежевшая и отдохнувшая жена. Всё идёт замечательно. Но день на пятый приходит письмо. Муж достаёт его из почтового ящика, приносит домой и требует ответа. Что это за обратный адрес: Петренко Николай. Откуда он взялся? И всё в таком духе. В исступлении вскрывает конверт и читает. Она пытается выхватить у него письмо. Кричит, что, мол, это подло − читать чужие письма! Она уже рыдает!
И разыгрывается тысячная серия итальянского кино. Она визжит, он грозится убить! Жизнь продолжается!
Прошло много лет после всех этих несуразных событий. Эта глупая молодая Женщина уже давно пожилая и спокойная, можно сказать, дама. Дама − это с натяжкой, но можно. Она нисколько не поумнела, кажется. Часто Она вспоминает молодую Женщину. Эту весёлую и неугомонную авантюристку, которая привнесла в её трудную женскую жизнь столько неожиданных, хотя и несколько скандальных праздников.
Иногда – редко – в память об этой женщине Она становится у окна и производит упреждающие жесты, адресуя их кому-то, не существующему за окном. Муж вскакивает, если можно так выразиться, и кидается к окну, приволакивая левую ногу. Он кричит и требует правды! А Она стоит и оправдывается, не в силах убрать с лица счастливую улыбку.
Ну, а что вы хотите? Дурочка! Такая же, как и все Они − Женщины. И как не снять для них заключительную серию итальянского кино?
Октябрь 2016 г.
Бухгалтерия обаяния
В конце семидесятых годов я работала в пыльной и скучной бухгалтерии продторга своего города. Естественно, бухгалтером. В комнате нас было четверо. Все женщины. Две замужние, претендующие на звании «примерная жена и отличная мать», две разведёнки с детьми. Но жили сравнительно дружно. Возраст от двадцати до тридцати, общие темы для разговора, так что ссор и сплетен было минимальное количество. Были, конечно, но дозированно. На уровне: «Говорят к ей ходит…» или «Говорят, еёный похаживает…».
На восьмое марта, в майские праздники или там, на Новый год доставались пыльные бокалы, и мы позволяли себе расслабиться, выпить по бокалу вина с чем-нибудь вкусненьким. Иногда заходили мужчины, угощали коньячком. Мы хихикали, но отказывались. И мужчины, и коньяк были даже не второго сорта.
Продторг процветал, циферки мелькали, умножались в геометрической прогрессии прибыли государства, несмотря, что вся обслуга ела и пила за его, государства, счёт. Мы с трудом уже справлялись. И на работу взяли молодую деваху. Не просто красавицу, а что-то необыкновенное. Звали это чудо − Милка! Это были пожар, землетрясение, потоп, восторг и позор в одной посуде! Очарование просто не человеческое. Невозможное какое-то, преступное, я бы сказала, очарование.
Не просто красивая куколка, а вся – коктейль чувств, слёз, смеха, щебетанья и несчастных случаев, которые с ней постоянно случались, но нисколько не смели её ранить. Мне кажется порой, что если бы на неё налетел Камаз, то обязательно разбился бы в лепёшку.
Она вся жила в плотном коконе очарования и внутренней притягательности. Если я приближалась к ней ближе, чем на метр, в меня сразу втекал ток её жизнерадостности, а мужиков, которые заглядывали к нам в комнату редко, а с Милкиным приходом то и дело, – их не просто искрило, их коротило, замыкало на Милке. А они всё шлялись и шлялись. То за счётами, то за единственным на весь отдел арифмометром. Калькуляторы тогда уже на слуху были, но не в наличии.
С приходом на работу Милки, бухгалтерия из солидного отдела превратилась в гнездо разврата. По пятницам ненавистные отчёты сдвигались на край стола, доставались уже не пыльные бокалы. Когда им пылиться-то? Нарезалась колбаска, сыр, и объявлялся праздник по любому поводу. Куролесили часа два-три, а потом на такси неслись в кабак на встречу с пороком. Примерные матери, конечно, не отставали.
В понедельник наша непосредственная начальница, Нонна Сергеевна, попросту − Нонка, уже с утра была в курсе, что Милка в очередной раз осквернила контору. И каждый раз грозилась вышвырнуть вон эту шалаву! Но время летело быстро, приближался месячный отчёт, и Милка оставалась на отчётах и на балансе, в том числе и на балансе бухгалтерии, ею осквернённой.
Милка так справлялась с цифрами и отчётами, что сама считалась ходячим арифмометром. Так её и прозвали: Милка-арифмометр.
Каждое утро пятницы Нонна была полна решимости поговорить с Милкой серьёзно и в последний раз, чтобы запугать и предотвратить пятничный разврат. Но вбегала в отдел Милка и уже на ходу начинала рассказывать что-то смешное. Строчила, как из пулемёта, проглатывала половину слов, никто толком ничего не понимал, но все стояли согнувшись пополам и хохотали до истерики. И Милке опять всё сходило с рук.
Бывали, конечно, случаи (по пятницам) совершенно недопустимые. Одному из счетоводов выбили зуб и расквасили нос. Важные документы были окроплены кровью заместителя главбуха, Толика.
После этого исключительного по своей дерзости случая Нонка всё же решила уволить Милку, несмотря, что арифмометр. Созвали собрание. Нонна метала молнии. В самом центре кабинета стояла Милка, потупивши взор, и изображала «шведскую спичку». Типа: «Спала я только с вами, больше ни с кем. Спала я только с вами, больше ни с кем!».
Но Нонна сдаваться не собиралась. И вот, когда уже все улики были развратнице и пьянице, возмутительнице спокойствия коллектива предъявлены, и та уже на вылете, и ей предстояло лишь сказать последнее «прости» перед вылетом с работы, Милка вдруг роняла робко и недоуменно:
– Да, Нонна Сергеевна, вы правы, Нонна Сергеевна. Заходили смежники, партнёры наши. Поспорили. Столкнулись интересы…
Нонка грозно нависала над маленькой Милкой и грозно рычала:
– Поспорили? Поя?
Это уже сторожиха конторская ей настучала, что Милка там рулады выводила от «Белой акации гроздья душистые», до «Школы Соломона Пляра». А Ирка, самая дурочка из всего коллектива, подобострастно переспрашивала у Нонны:
– Пья?
Она имела ввиду, что бутылки под столом утром перекатывались и дребезжали жалостно.
И тут вступала валторна, Милка, то есть. Она выкатывала огромные брызгалки свои и спрашивала:
– Кого поя? Никого я не поила! Вы же прекрасно знаете, что я непьющая! И как бы изумлялась.
И, удивительное дело: все сразу с ней вместе изумлялись и соглашались, и свято верили, что Милка у нас не пьёт!
Вот начни человек орать, мол, не пью я и всё такое... Хана бы ему пришла тут же. Хрен бы ему поверили. А Милка возьми и пригласи всех обвинителей в свидетели, и они сразу превратились в соратников. Причём в искренних. И, действительно, им начинает казаться, что Милка девушка непьющая, и ни о каких «поя, пья» и речи быть не может. И, вообще, Мила отличный товарищ, прекрасный бухгалтер и за что она тут стоит, краснеет и терпит муку мученическую − непонятно.
И недоразумение, которое устроили пьяные мужчины-счетоводы, списывалось до следующего раза. Следующий раз был не за горами. Пятница-то вот она, среде уже подмигивает.
И много было ещё с этой Милкой делов, пока не случилось полное какое-то из-за неё безобразие. На уровне чуть ли не главка, куда Нонну таскали. А она потащила за собой Милку. И не напрасно. Милка там в кулуарах покрутилась минут пятнадцать, Нонну дожидаючись, и вопрос отпал сам собой.
Замуж Милка вышла за ихнего главного. Ой-ёй-ёй, какой начальник! Говорят, уже внуков от него имеет. Правда, сам он не очень уже здоров. Но за счастье платить надо.
Вот оно – влияние личного обаяния на ход истории.
Хмара
Я жила с бабушкой в Киеве после смерти папы. Жизнь была нищенская, её бедной даже назвать трудно. Не знаю, выжили бы мы, если б не соседи по коммуналке, по двору и вся эта атмосфера дружбы, общих праздничных столов, открытые двери и закон взаимовыручки.
Наша соседка по коммуналке была отличной портнихой и обшивала меня из того, что было. Да так ловко, что мне умудрялись даже завидовать. Тётя Маша жива ещё по сю пору. Я была два года назад у неё в Киеве в гостях.
Она уже старенькая, далеко за восемьдесят. Болят ножки, но дырочку малюсенькую, «прокурку», как я их называю, на моём кардигане заметила в момент. Вдела ниточку в микроскопическое ушко иголочки и художественно и изящно затянула дырочку.
Я изумлённо спросила про очки, вернее, про их отсутствие. На что тётя Маша мне, как придурку, повторила, что у неё не глаза болят, а ноги.
Но сейчас я расскажу не о ней, хоть она достойна отдельного рассказа. Я расскажу о другой нашей соседке − красавице Ольге Хмаре.
Тогда мы были маленькие, а они молодые тридцатипятилетние. Мы носились по двору, играли в лапту, прыгали в классики, а у них проистекала просто итальянская жизнь со страстями, любовями, завистью, обидами.
Мы с бабушкой жили на четвёртом этаже в комнатке. В другой жила тётя Маша с мужем и дочкой Наташкой, постарше меня лет на пять. По этой причине я ей была неинтересна. Меня же к ней и ко всему из жизни взрослых тянуло как магнитом. Ушки были на макушке двадцать четыре часа в сутки.
На пятом этаже жила моя самая-самая любимая подружка Томуся. Мама у неё тоже была портниха. Так что мне и там изредка перепадало. А на их площадке, с общим коридорчиком на две квартиры жила, как бельмо в глазу, до непозволительной наглости красивая тётя Оля Хмара с тремя сыновьями.
Была она разведена. Но отец двоих её старших детей, Толика и Игоря, постоянно таскался к ним со слезой в глазу: «Вернись! Я всё прощу!». Но высокая, белокурая Ольга имела в виду и бывшего мужа, и всё, что он ей сулил. Про отца младшего сына, Аркашки, никто ничего не знал. У Ольги и спрашивать было бесполезно.
Она отставляла длинную ногу, запрокидывала лицо и хохотала. Да так заразительно и звонко! Аж до ненависти к этому алому рту с белыми и крепкими зубами. Короче, спрашивать − себе дороже!
Женщины двора очень Ольги опасались. Если какой из них случалось послать в булочную мужа, то она металась от окна к окну, прослеживая маршрут и считая минуты. Больше всего они все боялись, что муж попадёт в сети, расставленные красивой и весёлой Ольгой.
Те бы и рады в сети попасть, но для Ольги они были слишком мелкой рыбёшкой. Не в смысле денег, а в смысле чувств. Что они ей могли дать? Эти, приколотые к юбке?
Она была не из тех, кто оправдывается и радеет за свой авторитет у кумушек на скамейке. Но её семья жила дружно и чисто. Дети ухоженные, сама Хмара − работяга и отменная мать. В их доме всегда была огромная ёлка в Новый год. А конфет и мандаринок на ней было! Не счесть!
И ребята были серьёзные, рукастые. В доме прибрано. Сами аккуратные. Бегали со всеми по двору, гоняли мяч. Но это было их заслуженным досугом, а не скучным тягучим, сонным времяпровождением, как для многих.
Ольга бралась за любую работу, лишь бы дом – полная чаша. И никто, не дай Бог, не посмел пожалеть её мальчишек. Они вязали изумительные коврики, что-то ещё и ещё выдумывали, чтобы пополнить бюджет семьи. Но денег не всегда хватало. И Ольга сдала угол студенту. Угол − в буквальном смысле этого слова.
Студент жил в комнате мальчиков, подтягивал их по математике, а ещё платил за угол какие-никакие деньги.
К тому времени, когда мальчики исправили все свои двойки и даже тройки по алгебре и геометрии, живот у Ольги уже полз стремительно и вверх, и в ширь.
Я по малолетству не сразу это заметила. Опыта было маловато в девять лет, но Наташка из моей квартиры мне всё популярно объяснила про Ольгу Хмару. Это было одно из первых моих нравственных потрясений.
Как-то шли с бабушкой по центру Киева, через парк Шевченко на Красноармейскую, к родне и столкнулись с Хмарой. Она шла с полной сеткой продуктов и с огромным животом в больницу к Аркашке, младшему. Он лежал там с воспалением лёгких.
Бабушка участливо с ней беседовала, давала советы по реабилитации Аркашки после больницы. Бабушка была докой в области медицины. Тридцать лет отстучала на машинке в военном госпитале Киева и знала много терминов, что внушало соседям священный трепет.
А к осени Аркашка оклемался и в школу пошёл, а Ольга благополучно разрешилась от бремени крикливой девчонкой. Студент, естественно, растаял. Девчонку растили в неге и любви. К трём годам это была уже оконченная нахалка и симпатяга − Ленка.
Женщины двора пребывали в унынии. Ольга опять стала опасна. А мужики просто косяком на неё шли. Мужики и сплетни. А та жила, не замечая. Да и некогда ей было. То Аркашке пальтишко надо справить, то Ленке – любимице – платьице новое. Да что тут говорить? Дети!
Время на месте не стояло. Дети росли. Росли и мы с Томусей. Подросли настолько, что уже простаивали с мальчишками в подъезде. Мальчишки уже пытались нас целовать, но мы ещё не очень годились на это дело.
А Ольга Хмара вышла замуж за мужчину со смешной фамилией – Окрошко, который был моложе её лет на десять. И уже носила по двору огромное пузо. Родила Павлика. Окрошко сгорал от страсти к жене и от любви к сыну.
Ленка была добровольной нянькой. Прогуливала Павлика во дворе. После лета, проведённого у бабки в Полтаве, Ленкин словарный запас заискрился бриллиантами новых всеобъемлющих слов. Она всё лето пробегала с хворостиной за гусями и руководила ими именно этими взрослыми словами. Она вернулась и продолжала проводить воспитательную работу уже среди Павлика:
− Куды прёшь в сандалях, @п твою мать! Сука малая! Маты полы намыла!
Соседки выговаривали Ленке, что так с братиком нельзя разговаривать. Надо ласково, по-хорошему.
Ленка с соседками была согласна, но только отчасти:
− Та я ему, б@ди, уже тры разы казала!
Мы повзрослели. Я уехала в Таллин, вышла замуж. Родила сына. Развелась. Томочка моя в Киеве тоже вышла замуж. Родила сына. Развелась.
Как-то летом я приехала с сыном в гости в Киев. К родне, к Томусе. Нам было по двадцать три года. Мальчишки у обеих на время наших каникул брошены были на бабушек и мам. А мы каждый вечер вращались, романились, бегали по ресторанам и просто по танцулькам. Короче, крутили своё кино.
И вот, в родном своём дворе, наткнулись на красиво и интеллигентно постаревшую Ольгу Хмару. Остановились поговорить за жизнь. Она давно уже выгнала своего Окрошку. Выгнала, как только он стал поглядывать на молодых.
− Ну что обо мне говорить? Не интересно! Как вы-то, красавицы?
Красавицы потупились и грустно вздыхая, поведали тёте Оле Хмаре, что мужья-де им попались никудышные, и сыновей-то они поднимают, не щадя сил никаких…
− А что ж любовников себе не заведёте, такие справные барышни?
Девочки фарисейски вздыхали, высоко поднимая бровки домиком. Сие должно было означать: «Как можно? Мы не по этому делу! Мы сыновей рОстим!»
− Слушайте, девчонки, что я вам скажу: в любой подворотне, под любым забором… Лягать, лягать и лягать! Когда вам будет столько, сколько мне, вы не вспомните тех, кому давали! Вы вспомните того единственного, кому не дали. И горько заплачете! А поезд-то уже ушёл!
Но девчонки уже в нетерпении перебирали стройными ногами. Их ждали! Они должны бежать! Попрощались и ускакали на тонких каблучках.
Хмара стояла в недоумении и раздумье. Она очень хотела надеяться, что две эти глупые куколки поскакали лягать! Добавлю от автора. Надежды были оправданы. Не так категорически, но всё же…
Иллюстрации: карикатуры Херлуфа Бидструпа «Дела семейные»,
«Обезоружила», «Ботинки весной» − из открытых источников.
© София Привис-Никитина, 2016–2017.
© 45-я параллель, 2017.