Два петля
Моя замечательная бабушка больше всего на свете боялась того, что я стану портнихой. Бабушка, надо сказать, боялась многого: боялась, что я буду косоглазая, потому что я умела видеть даже то, что происходит у меня за спиной, − особенность моего любопытства творила чудеса.
Боялась, что меня просквозит, что я сломаю ногу, бегая на десятках в лапте, что меня похитят разбойники. Хотя, я думаю, что они бы меня сразу же вернули и доплатили бы ещё, как у О. Генри.
Но от перспективы портняжного моего будущего её просто кидало в дрожь! А кругом, как назло, жили одни портнихи! Наша соседка, тётя Маша, − портниха. Наверху, над нами, − мама моей лучшей подружки Томуси − портниха.
И целыми днями стрекотание швейной машинки, шуршание кальки, крой материи, примерки, полулегальные клиенты, тяжеленный маленький чугунный портняжный утюг. Утюг простаивал на маленьком огоньке газовой плиты сутки напролёт, в боевой готовности. Там же, на большой кухне стояла тётимашина швейная машинка «Подольск», как венец всего этого безобразия.
Всё это бабушку могло бы и не удручать вообще, если бы не мой горячий интерес к коробкам с пуговицами, к змейкам и лоскуточкам! О, эти разноцветные лоскутки! Они просто сводили меня с ума!
Когда тётя Маша после долгих стенаний садилась за машинку, я притулялась рядом, забывая обо всём на свете. Мне доверено было искать пуговички, подавать маслёнку, ножницы. И я чувствовала себя посвящённой в таинство.
Я смотрела, как тётя Маша пухлой рукой с позавчерашним облупленным маникюром разглаживает ткань перед тем, как пустить её под машинку, и мне это казалось верхом элегантности.
Бабушка обязательно отзывала меня в комнату, сажала за нудные уроки или, того хуже, уводила в нудные «приличные» гости, где подавали чай с домашним кексом, и бесплотные девушки долбили по клавишам многострадальных фортепьян.
Но полностью изолировать меня от тлетворного влияния портняжничества не удавалось. Жили дружно, скопом! И я опять и опять подавала кнопочки из коробочки, складывала портняжные иголочки с жемчужной бусинкой на конце.
Иногда, когда Маша занималась смёткой, а я крутилась рядом, она давала мне лоскуток и разрешала самостоятельно подобрать из заветной коробочки пуговки к материи. Я очень волновалась. Выкладывала на лоскуток несколько разных пуговок и ждала одобрительного кивка Машиной кудлатой головы! Значит, угодила!
Если Маше не нравился мой выбор, она коротко кидала мне, перекусывая крепкими зубами нитку:
− Брезжит!
Я в полном горе лихорадочно подставляла всё новые и новые пуговки до заветного:
− О! Уже лучше! Не брезжит!
По воскресеньям к Маше в гости приходила старая Геня с Крещатика. Она была не просто первым учителем Маши в портняжном деле! Она была Машиным гуру. Приходила Геня, и начиналось священнодействие. Маша выволакивала ворох выкроек, вытаскивала материю на какой-нибудь сложный и редкий заказ. К столу, отклячив пышный зад, вставала Геня.
Она упиралась толстыми пальцами, с красными праздничными ногтями, в выкройку и стояла над ней в задумчивости, как полководец перед генеральным сражением.
Потом начинался крой, внесение изменений, поправки.
− А вот здесь, − приказывала Геня, − пришьёшь два петля!
И я замирала, понимая, что свершилось что-то волшебное.
И вся моя детская жизнь так и прошла в сопровождении лоскутков, ниток, булавок, Маши и Гени.
Конечно, никакой портнихой я не стала. Никакие Гени с Машой не смогли сломить бабушкину волю к счастью ребёнка. Я до сих пор не могу объяснить, что такое «брезжит», но когда «брезжит», замечаю это сразу. И будьте спокойны: я всегда знаю, куда приспособить свои два петля!
Здравствуй, дедушка мороз, борода из ваты!
Белоголовый Сашка был взрослым пятилетним человеком и уже давно не верил в деда Мороза. В садике к ним из года в год приходил один и тот же скучный дядька. Бухал об пол пыльным мешком и фальшивым, грозным голосом заводил одну и ту же пластинку:
– Здравствуйте дорогие дети! А не видел ли кто нашу Снегурочку? – Типа, она потерялась, и теперь праздник под угрозой срыва.
Наивные дети долго и надрывно кричали:
– Снегурочка! Снегурочка!
Наконец, Снегурочка находилась. Была она толстовата и носила какую-то странную, неубедительную косу. Она высоким командным голосом спрашивала о том, как вели себя дети в этом году. Дети старательно хором кричали: «ХОРОШО!» И начиналось действо! Раздавались более чем скромные подарки. Каждый одариваемый обязан был рассказать стишок или спеть песенку. Потом недолго хороводили у ёлки. И быстро расходились по домам, расхватанные мамами или бабушками. В Сашином случае − бабушкой.
Саша не любил, когда с утренников его забирала бабушка, хотя саму бабушку любил очень. Очень. Но дома. Любил, когда она пекла на кухне ароматные блины, любил смотреть, как мелькают спицы в её натруженных руках. Любил, когда она сидела на диване перед телевизором. Под сенью оранжевого абажура бабушка выглядела, как добрая волшебница.
Но на таких представительских мероприятиях, как утренник, Саша предпочитал бывать в сопровождении мамы и папы. Оба молодые и красивые. Саша видел, что на них все обращают внимание. Улыбчивый и мягкий папа. Очень весёлая мама. Ещё и модница страшная!
Папа не одобрял Сашиного скептического отношения к деду Морозу и его спутнице. Он всё время твердил, что человек, который не верит в чудеса, сам себя обкрадывает. На что Саша, у которого с доказательной базой всё было в порядке, выговаривал папе, что он не может верить в существование толстой и старой Снегурочки. А дед Мороз похож на их детсадовского сантехника. И пахнет от него, как от сантехника: луком и ещё, чем-то, чему Саша названия ещё не знал.
И, вообще, заканчивался этот год грустно. Папа уехал по каким-то служебным делам в Ленинград. И приедет аж в самый Новый год ночью, когда Саша уже будет спать в своей кроватке. Значит, никакого праздника не будет! Мама не вынесет к столу гуся в яблоках, папа не будет хлопать шампанским. Папа такой проказник бывает. Хуже даже, чем Сашка! Он (папа) прекрасно умеет открывать шампанское почти беззвучно. Но ему нравится, когда мамины подружки пугаются и визжат!
Папа делает зверское лицо, долго изображает из себя неумёху, колдует с проволочкой, обнимающей шампанскину пробку, и держит дам в трепете. Но всё оканчивается благополучно, без жертв.
Потом, когда у Саши уже слипаются глаза, бабушкин выход с «Наполеоном». После чая папа сильными руками обнимает Сашку всего с ног до головы и несёт в кровать. За ними бежит мама, помогает, уже практически спящему Саше, надеть пижамку. Они его целуют и растворяются в дверном проёме. «Эх, жаль! Опять я до танцев не дотянул»! − грустно думает Саша и засыпает.
А сегодня ничего этого не будет! Бабушка с мамой загонят его спать в детскую рань и усядутся смотреть «Голубой огонёк». И никаких вам, господа, жареных гусей и праздничных шампанских, а также тортов!
Обеда нормального в доме нет! Бабушка и мама без папы распускаются! Совсем, как Саша!
– Бабуля! А что у нас сегодня на обед? Я же скоро буду голодный! –заволновался Саша.
– Сейчас перекусим, и я выпущу тебя во двор! А потом уже сядем и поужинаем, как люди. Праздник всё же, Сашок!
Саша гулял во дворе целых два часа. Они лепили с Павликом снеговика. Бабушка ни разу не высунулась в окошко, чтобы крикнуть:
– Саша! Марш домой!
Он поднимал голову к окну. Там в окне бесшумно сновала бабушка. А мама стояла на стремянке. Ёлку наряжала. И ёлка без папы не в радость! Но позвали его домой только, когда стемнело.
Извалявшийся в снегу Саша устало побрёл к подъезду. Жизнь не баловала. Ощущения праздника не было никакого. Скука одна. Но бабуля с мамой совершенно сбивали график спокойной размеренной скуки. Праздник всё же затевают! Сейчас назовут своих подружек, они по рюмке выпьют и начнётся: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?» И все эти: «А ты помнишь? А ты знаешь?» Тоска зелёная!
Уже у дверей Сашка понял, как он проницателен и трагически прав! От их двери шёл такой пряный, такой сдобный и волшебный дух, что рот сразу наполнился голодной слюной.
Дверь открыла принаряженная бабушка. Она долго стучала метёлкой по Сашкиному пальтишку, штанам и ботинкам. Потом помогала ему раздеться, долго мылила в ванной его ладошки.
– Ну что ты, бабуля! Что я маленький? Сам руки не помою? Шею? А зачем шею? Мы же её сегодня уже мыли! Где это видано, чтобы человек два раза шею мыл за один день?! Я папе расскажу!
– Не сердись, Сашенька! У нас гости. Татьяна Сергеевна с внучкой Катенькой. Да ты её знаешь! Тётя Валя с Юрочкой. Он, конечно, помладше вас с Катенькой, но вы же его обижать не будете? И тётя Аля, та, которая тебе горлышко лечила. Сейчас наденем чистую рубашечку и пойдём за стол.
Стол был заставлен закусками, графинчиками. Всё, как при папе. Мама была очень нарядная и весёлая. Саше это не нравилось. Папы нет, а она хохочет над всякими глупыми шуточками, тёти Али этой. Саша хорошо помнит, как эта, с позволения сказать, тётя Аля лезла ему в рот ложкой. Да так глубоко, что у него язык чуть не оторвался!
Дети за столом почти не сидели. Они бегали по широкому коридору. Сбивали пластмассовым шаром пластмассовые кегли. Два раза роняли маленького Юрочку. Бабушки вскидывались, как наседки и трясли ушибленного до несостоявшегося при падении сотрясения мозга. Но было весело. Дети наелись. Ждали только, когда подадут чай с конфетами, пирожки и коронное бабушкино творение − «Наполеон».
Около десяти вечера раздался резкий звонок в дверь. Мама помчалась открывать с криком:
– Это, наверное, дед Мороз пришёл!
− Начинается, − с тоской подумал Сашка, − «Встаньте, дети, встаньте в круг…» Тоска зелёная.
И тут в комнату вошёл дед Мороз! Статный, красивый, с кудрявой бородой. В алом волшебном халате. От Деда Мороза пахло снегом и хвоей. И какой красивый у него был мешок! Весь в праздничных заплатках! Он никого не пугал воем о пропавшей снегурочке. Он просто называл каждого маленького гостя по имени и угадывал его мечту. Одаренные дети стояли пронзённые счастьем.
А Саша получил в подарок настоящий пиратский фрегат с чёрными парусами. На его рее болтался флаг с черепом и костями. Пираты были рассыпаны по палубе в красочных нарядах. Один стоял у руля, кто-то драил палубу, кто-то залезал на мачту. Но это было ещё не всё. Одного желания Сашки было достаточно, чтобы всех поменять по своему усмотрению местами. Главнокомандующим это пиратской армии был назначен Саша.
После ухода сказочного, настоящего деда Мороза дети притихли. Каждый привыкал к своему счастью, к обладанию этим счастьем.
Они уже допивали чай, дети клевали носами, когда раздался поздний звонок. Из поездки вернулся папа! Как много хотел рассказать ему Саша! Но мама прилипла к папе и не отходила ни на шаг. Сашка вскарабкался к папе на руки, чтобы рассказать историю о том, что он лично знаком с настоящим Дедом Морозом, и, что у него есть настоящий фрегат.
Так много нужно было рассказать папе, но Саша уснул.
Дед Мороз приходил к Саше каждый Новый год целых пять лет подряд. А потом Саша вырос, он был уже в третьем классе. Они переехали на новую квартиру. Дед Мороз больше к ним не приходил. Видимо, не знал адреса. Но Саша помнил о нём всегда.
Он окончил школу, поступил в институт, успешно его закончил и уехал работать в чужой город. Но никогда не забывал о том счастье, которое поселилось в его душе от встречи с настоящим Дедом Морозом. Он часто навещал папу, маму и бабушку. Бабушка была уже совсем старенькая. Когда приезжал Саша, она плакала и мелко крестилась на кухне, готовя «Наполеон»...
Поздним новогодним вечером у подъезда многоэтажки стоял Дед Мороз в алом атласном халате, с огромным холщовым мешком на плече. Мешок был весь в ярких, весёлых заплатках. Он нажал кнопку домофона и на бабушкино: – Кто это? − ответил:
– Это я – дед Мороз. Я привёз вам подарки!
– Но мы не заказывали деда Мороза! – изумилась бабушка.
– Улица Репина 27? Квартира 9?
– Да. Но мы не зак…
– Открывайте! – строго приказал дед Мороз, – а то штраф заплатите за срыв заказа! Мечешься по району, как бешеный, мёрзнешь, как цуцик. Ещё они, оказывается, не заказывали! Ну, люди!
Бабуля оробела и нажала кнопку домофона. Сашка просиял и протиснулся в двери родного подъезда с огромным мешком. Наконец-то он дома! С полным мешком подарков для своих любимых, дорогих и родных! Исполнилось его желание!
Как повезло тем, кто лично знаком с настоящим дедом Морозом!
Июльский дождь
Летнее южное утро было в самом разгаре, когда во двор спустилась Сонька из одиннадцатой квартиры. Сонька вскинула куда-то к небу свою симпатичную мордашку и проследила за ватными облаками. По всему небу их плыло штучки две-три. Неубедительные две-три. Небо было цвета выгоревшего, когда-то голубенького, ситца. Жара стояла неимоверная даже для их южного города.
Мужчины двора в неизменном своём, прямо-таки командном составе, сидели в обвитой плющом беседке. Они пили тёплое пиво и гремели костяшками домино. На выгоревшей до желтизны полянке, спрятав красное лицо под сень уже погибающего от жары куста акации, лежал гениальный лентяй, дворник Сэмэн и задумчиво, почти романтично, глядел в июльское раскалённое небо.
«Трэба трохы полыть вже, бо спалымося у цёму пэкли!» – думал Сэмэн. От этих мыслей, комфорт существования покидал Сэмэна, и он заставлял себя додумывать мысль о поливке раскалённого двора уже в другом направлении. «Та ось хмаркы набигають. То мабудь будэ дощ!» Сэмэн накрывал раскалённое лицо засаленным картузом и засыпал с совершенно успокоившейся совестью.
Будить его не посмела бы даже принципиальная Татьяна Арсентьевна. Ибо: «Не буди лихо, пока оно тихо!». Было дело: разбудили раз, заставили поливать. Полил! Особенно пострадали жильцы первых этажей. Сэмэн целенаправленно направлял шланг прямо в их раскрытые окна. Гасил конфорки и разбавлял борщи. Короче, отомстил всем, до кого дотянулся. С тех пор и зареклись его будить.
Двор дышал, как раскалённая сковорода, под тенью пыльных акаций сидели неизменные часовые их подъезда. Сухонькая Татьяна Арсентьевна и крупная Ольга Тихоновна. Во дворе этих кумушек была тьма, но в такое пекло на скамейке сидели самые отчаянные сплетницы. Остальные подтянутся позже, когда хоть немного спадёт жара.
Сонька посмотрела на декорации к сегодняшнему очередному своему спектаклю и поскакала вприпрыжку к подружкам, которые уже играли в классики, нарисованные на мутном от пыли асфальте.
Начинался спектакль. Главный спектакль дня, ради которого Сонька и выскочила во двор сразу после завтрака. Так бы она нашла дела и дома. В их коммуналке простора для фантазии было предостаточно. Но Сонька жаждала восхищения и поклонения. И именно сейчас, в такую жару. Когда все раздражены и утомлены с утра. Идиотка!
Заняв очередь в классики, она притулилась к пыльной скамейке и судорожно, отчаянно вздохнула. Никакой реакции. Сонька грустно потупила взор. В беседу не вступала, очередь в классики не оспаривала. Стояла и кидала трагические взгляды. Никакой реакции. Сонька отчаянно контрольно вздохнула, но традиционного вопроса: «Что случилось, Сонька?» – не последовало. Всё пошло не так! Сценарий летел к чёрту!
Обычно кто-нибудь из девчонок, да хоть бы та же Надька Гусарова или, вон, Ирка Козаченко, задавали вопрос и тогда… Тогда Сонька, как бы отчаянно кручинясь, говорила:
– Я не знаю, что мне делать? У меня такие короткие ресницы!
Она опускала очи долу, демонстрируя свои ресницы-метёлки, потом, как бы в исступлении, возводила очи горе. Ну, чтобы они все увидели длину и пушистость её ресниц. Убедившись, что народ готов, она повторяла:
– Такие короткие ресницы, и не пушистые!!! Совсем не пушистые!
И тут в симфонию вступали литавры! Кто-нибудь, Ирка Козаченко или Флорка Польская, начинали причитать:
– Да ты с ума сошла, Сонька! У тебя такие ресницы! Такие длинные, такие пушистые! Во всём дворе ни у кого таких нет!
Это определение «во всём дворе» Соньку совершенно не устраивало. Определение имело границы. В данном случае, конкретно их, пусть и очень большого, но двора! И Соня начинала сбрасывать на сарафан бриллианты слёз. Они падали с пушистых мохнатых ресниц, проезжали по круглому личику, с него бросались вниз, как самоубийцы, и оседали мокрым горестным пятном на сарафанчике.
Девчонки начинали честно и со всем пылом детства утешать Соньку. Пространство двора расширялось, огибало школу, волшебным образом брало в плен город, а потом как-то незаметно подкрадывалось к Голливуду, про который все знали только то, что там какая-то Одри Хепберн, или там, того хуже – Элизабет Тейлор. И тоже претендуют! Когда с этими двумя безресничными уродинами было покончено, Сонька успокаивалась, бежала с девчонками под свои окна, и они наперебой кричали в свои пятые, четвёртые и третьи этажи:
– Бабушка! Кинь мне двадцать копеек на мороженое! Мама! Брось мне двадцать копеек на мороженое!
Счастливые, умиротворённые, они мчались в гастроном на угол Искровской и Адама Мицкевича.
Сегодня всё было не так. Всё было молчаливым и враждебным. А Сонька нарывалась и нарывалась. Вперёд выступила любимая Томуся, и высокомерно бросила, сморщив хорошенький носик и сверкнув ямочками:
– Как уже надоела ты нам всем со своими ресницами! Ну, короткие, так короткие! Ну, не пушистые! Мажь касторовым маслом! Может и вырастут! Хотя… вряд ли! Твоя очередь! Прыгать будешь? Или пропускаешь? Тогда битку отдай!
Удар был такой силы, такой превосходной степени унижения, что Сонька не то, что очередь пропустила, она дышать не могла. Так, не дыша, и поковыляла к подъезду. Поднялась на свой четвёртый этаж с одним стремлением − срочно повеситься на собственной пепельной косичке. И тогда они все…
Дома она села за стол писать прощальное письмо. Потом выпила ледяного кваса из запотелой банки и письмо писать передумала. Да и вешаться категорически передумала. Она забралась с ногами на диван, взяла грушу, бухнула рядом стопку журналов мод, благо, в квартире, где постоянно стрекотала швейная машинка, этих журналов была тонна, и углубилась в мир грёз. А девчонки эти − дурочки. Что они ей? Тьфу на палочке! Она и разговаривать с ними не собирается.
В дверь просунулась любопытная Наташкина голова. Наташка − соседка по коммуналке. Старше на пять лет, почти невеста. С Сонькой они своеобразно, но дружили.
– Ну, что сидишь? Опять в раздоре со всем миром?
– Не твоё дело! Я с тобой не разговариваю! – вздела ногу в стремя обиды Соня.
– А что так? И на телевизор вечером не придёшь? Сегодня «Ночи любви». Марина Влади, Марчелло Мастроянни. Неужели не придёшь?
– Подумаешь! − Сонька шмыгнула носом.
– Ну, сиди, сиди! Может чего и высидишь, дурочка.
Дверь тихо закрылась, и Сонька пожалела, что передумала вешаться! Надо было всё же повеситься. Чтобы они все поняли, что натворили. Плакали бы и рвали на себе волосы. А поздно! Нет уже Соньки − Сонечки!
И Сонька опять зарыдала.
Через полчаса раздался звонок в дверь. Щебет из общего коридора просачивался в комнату. Дверь открылась, и в комнату влетели возмущённые подружки.
– Ну, что ты тут расселась? Мы же с третьим двором в лапту сегодня играем. Ты чего убежала? Пошли скорее!
И пошли. И сыграли, и Надька Гусарова на десятках бегала.
А зной крепчал. Сэмэн сладко спал под сенью изнурённой жарой акации. Дворовые дядьки гремели костяшками домино. На скамейках сидели бабки и слушали свежие сплетни от Ольги Фёдоровны.
А потом с выцветшего неба брызнул весёлый июльский дождик! Он сначала веселился, а потом, вдруг, неизвестно отчего, очень рассердился и сразу превратился в ливень. Он хлестал девчонок по голым аистовым ногам, забирался за пазуху, пузырил сарафаны. Хулиганил, короче. Девчонки с визгом неслись в подъезд. Смешливые, счастливые, промокшие насквозь, они прыгали у окна и кричали:
– Дождик! Дождик! Лей пуще! Дам тебе гущи!
– Ой! Сонька! Какие у тебя всё-таки ресницы длинные… и пушистые! – визжала Томуся, отжимая прямо на пол подъезда свой сарафан.
Они все отжимали свою одежду и даже трусики, чтобы не бежать домой. Потом не выпустят, пока дождь не кончится, и ещё оденут в «зималетопопугай»! А дождь скоро стихнет. И они выбегут в свой двор. Он встретит их акациями, каждый листик которых будет промыт и неправдоподобно зелен. А небо будет синее-синее. И так будет всегда.
© София Никитина, 2017.
© 45-я параллель, 2017.