София
Максимычева

* * *

I.

...и динамизм, и пустота,

всё – равновесие природы.

спадает медная листва

на слой воды, где за исходом –

печаль летейская и дрожь,

хрящей гниение и плоти.

о, если просто бы: стряхнёшь

и позабудешь смерть на взлёте,

разбавив кровью жизни сон,

а воздух ржавчиной осенней,

где кожу сбросит на газон

платан – Платона соплеменник!

но ты плечами поведёшь,

прохладу влаги ощущая,

и отвернёшься, «ни за грош»

спугнув с деревьев птичью стаю...

II.

...так возникают холода

и городская отчуждённость.

щепотка соли, голодать

нам предстоит, когда дотронусь

до ран,

открытых наугад

зимой – помазанницей божьей.

на хрупких стёклах конденсат,

за ними – снег, и бездорожье,

и оголённые стволы

дерев, остывших и безмолвных;

а нам усесться б за столы,

еловой дверью громко щёлкнув,

отгородившись от всего

потустороннего и боли,

холодной таволги тревог,

запорошённых метрополий,

осоловелых волчьих глаз,

непонимания просодий,

где лёгким воздухом обдаст,

что всё проходит, всё проходит...

Cold song

Печальник, плакальщик, сердец

скорбящий голос, голубятник.

Ловец снежинок, сорванец,

чем ближе, тем невероятней

по ощущениям любовь,

та, что сродни блаженству, веруй!

Шатай основы, прекословь

и Богу, и миссионерам.

Гони тоску, любую чушь

взашей, что мочи есть, подальше,

в себе смурное обнаружь,

и то, что искренен без фальши.

А золотую песню пой!

Бери, пока даётся даром,

благословляемый зимой

и голубым кудлатым паром,

что вырывается из всех

открытых ртов от изумленья…

Пока из-под небесных стрех

струится ангельское пенье.

* * *

...а что пустыня?

тем кто слеп,

ветра сухие не помогут.

читай в песочных дюнах рэп,

проси у бога отступного.

зимой и брейгель нам не факт,

а розы противоречивы.

сказать отважится дурак,

все остальные молчаливы

не оттого, что время лжёт

ежесекундно и бесстыже,

словами наполняя рот.

о, мой бригелло, ярко рыжий!

твои сравнения скучны,

подчас, как смерть неистребимы.

не постигая глубины,

воспринимай меня, любимый,

как лёгкий вздох глухонемых

с высот докучливого слога

чужих стихов.

они – не мы!

шершав язык огня людского,

в котором нам с тобой гореть

придётся может быть веками...

опустошённая на треть,

я наполняюсь мелочами

просодий.

выверенный звук,

со мной давно сопоставимый,

уходит.

главное вокруг –

банальность, как тебя воспримут...

* * *

белый войлок на синей эмали

будда щурится

муха садится

на плечо

простираются дали

за чернеющий ров

в небе птица

машет крыльями словно пытаясь

что-то важное богу озвучить

будду тень накрывает густая

от сверкающих гор до излучин

говорливой и юркой речушки

муха сонно сползает к запястью

ток проходит от пят до макушки

и выходит из солнечной пасти

золотого тяжёлого будды

не задев

ни ворсинки на мухе

этим самым

размах амплитуды

создаёт в сан-франциско

разруху

выпь хохочет навзрыд

звон в прорыве

из темнеющей топи болота

/разве может быть что-то красивей/

с тонкой ножкой

рождается лотос

* * *

говоришь

– беспокоиться рано.

словно зиму боясь напугать,

осень к озеру ладит подрамник –

сто пятнадцать на сто тридцать пять.

гладит кисточкой рыжую насыпь,

ты стоишь чуть поодаль в пальто.

только хватит ли осени красок,

если взгляд отрешённый пустой?

не старайся, ты здесь на подхвате.

если сможешь – тащи до конца.

золотую листву лихорадит

от гримасы чужого лица.

вот и ангелы в небе сомлели,

норовят уклониться от дум –

отчего у небесной форели

конвоир протопоп аввакум.

* * *

да ну её, эту рыбалку!

смотри, как плывёт за бортом

чудесное тело русалки

с чешуйчатым сомьим хвостом.

ты видел когда-то такое?

лилейные грудь и живот,

и солнце блестит золотое.

блестит под водой, но не жжёт.

поймать бы её, молодую

на звон колокольной блесны.

русалочий голос тоскует

по грубым ладоням шексны.

но там, где закончатся всплески,

в пределах обычной реки

по-щучьи

надсадно и резко

цепляют за горло крючки.

* * *

дарован городу размах

и триединство светофоров!

не заплутавшие впотьмах,

свою не сбрасывая скорость,

на голос двигаются вне

законов, данных богом свыше.

в янтарном свете при луне

их невозможно не услышать,

когда ни голубя вокруг,

а только шелест шин по трассе.

висит растяжка, как хоругвь

«добро пожаловать». пристрастен

бродяга ветер к языку,

колокола уже отлиты.

тоскуй, по прошлому тоскуй,

и вспоминай. был домовитым

твой город выбеленных стен

соборов, храмов и церквушек.

а человек – благословен

и оттого великодушен.

листай, пожухлую листву –

псалтырь истории забытой,

а день придёт – восторжествуй,

но так и быть, за город выпей!

* * *

Две птицы в городе, а я

стою и мёрзну.

Снежком укутана скамья,

в кармане зёрна.

Кидаю птицам и смотрю

к себе под ноги.

Стою лицом к монастырю,

платочек строгий.

Склевали зёрна птицы и

крылом взмахнули.

Я от мужчин ждала любви,

а может ну их?

Диптих

1.

В саду осталась тишина

на пару с изморосью.

Голос

закутан в шарф.

На ощупь связь с цыплячьей шеей.

В эту осень

плодам лежать здесь и лежать,

скатившись с яблочной ладони.

Но разве стылая земля

поймёт, что с ними происходит?

Как-будто бы дано узнать

благоразумия причину...

Из уст холодных ноября ‒

от кожуры до сердцевины.

2.

Дома в малиновом желе закатных зёрен.

Жадный воздух:

ему бы горло не обжечь кирпичной кладке.

Свет-агностик, рассыпав бисерную соль

среди листвы немой, как рыба,

уподобляется святой Агнессе в поисках добычи.

Скорей бы ночь и тишина, спустившись с мутула карниза,

свой предложили вариант ‒

исчезнуть мыслям.

* * *

для тебя синева за кормой

с каждым днём ощутимей.

послушай,

вот на палубе дождик хромой

рвёт и мечет

от близости суши.

направляет баркас на волну,

с капитанского мостика глядя.

я тебе успеваю кивнуть,

отразившись ундиной.

прохладен

день тринадцатый.

ветер окреп,

гонит гребни морские и пену.

эль густой да родительский хлеб

заломившим огромную цену.

отвечаешь,

что первый не рейс.

репетиция поисков истин.

обещают на завтра борей

и тяжёлый забористый виски.

* * *

за ощущением зимы

является иное чувство.

мы здесь зимой не прощены

за то, что в признаках искусства

не нами осязаем след

всего холодного, и льдистый

над головами неба свет...

дрожащий ветер гладит пристань,

замёрзшую. река хрипит

простывшим горлом, стынет прорубь

без рук рыбацких. аппетит

над ней нагуливает голубь.

а тишина такая, что

озноб душевный возникает.

но, слава богу, в час шестой

выть начинает пёсья  стая.

* * *

Зарастает дом ледяной травой,

изо рта его выпадает зуб,

только чуешь ты – он ещё живой,

и жива душа – деревянный сруб.

Вот возьмёшь бывало его, прижмёшь,

и давай баюкать – мол спи, да спи...

И стучится в окна озябший дождь,

будто вяжет облако пара спиц.

Ну а ты жалеешь его и птиц,

и качаешь тихо гнездовья, и

паутину снимешь с родимых лиц,

и опять поёшь о своей любви.

Иди туда, где сонный грач

Иди туда, где сонный грач

клюёт не ведающих в темя;

где словом плоским «обозначь»

текущее сквозь пальцы, время

крошится на слоистый лёд...

Слепец,

иди туда, где в сотах

пчелиной матки слабый рот

сочится мёдом.

Чист и кроток

латунный месяц (рог козы),

цепляя горнее за спину ‒

новорождён и безъязык,

спелёнут в мягкую овчину.

Где свет, качаясь на ветвях,

не истолкован близкой болью,

а только звон стоит в ушах

от неумолчной колокольни.

Каменный бог

Грубые плиты холодных надгробий,

белая роскошь, затишное место.

Птичьему голосу в клетке из рёбер

по умолчанью становится тесно.

Старое кладбище. Ксёндз Радзиевич.

Пальцы сжимают свечу восковую.

Год високосный и дней ровно девять,

Кажется, ветер унывный тоскует.

По уходящей душе в поднебесье

воет собака, задравшая морду,

перекрывает звучащую мессу,

как загустевшая осень аорту.

Что нам останется, ушлый садовник,

плач кафолический, смешанный с глиной?

Замерли стрелки высокой часовни,

не осознав ни утрат, ни причины.

Дождь наполняет собою пустоты,

в лужице каждой ‒ море мерещится.

Ляжет по левую сторону сотый

каменный бог в прожилках и трещинах.

* * *

меня там не было, но дом

стоял один, опустошённый.

в пространстве, снами обжитом,

всё говорило, что влюблённость

наступит непременно без

прохладных губ твоих,  гертруда...

вокруг рассыпан звёздный блеск,

часы – образчик амплитуды.

возникнет прошлое. в руках –

фарфор саксонский (белый голубь).

жаркое тушится в горшках,

роняет дуб тяжёлый жёлудь.

воспоминания живут

отдельно. квадратура круга.

в ночной неясности плывут

слова отчаянные.  уголь,

в очаг кидаемый, горит.

от жара – несуразность речи –

рецептов древний алгоритм,

где шар луны, как сыр овечий.

* * *

мне, ожидающей весну,

одетой, но простоволосой

ловить сердечки на блесну –

тоска зелёная. вопросы

возникнув, требуют ответ

один для всех великороссов.

скребёт стекло сирени ветвь,

а я вплетаю ленту в косы.

горение. красивый клатч

под цвет фасолевого супа.

вот повар-мачо смотрит матч,

забыв о паре рыбьих трупов,

лежащих на столе среди

руин картофеле-морковных.

сигнализирует редис

о поражениях любовных.

ведь «на войне, как на войне»,

диетам «sos» кричать напрасно...

и если дело лишь в вине,

я предпочту напиться красным!

* * *

Может сесть и Пушкина почитать,

почитая Блока и иже с ним;

на столе под снегом моя тетрадь,

в ней словесный прах и небесный дым.

Я не вижу то, что хотите вы.

У меня – собаки и чёткий след,

и особый навык – внимать живым

или тем, кого между нами нет.

Только чуют псы, нет не запах – свет,

и меня ведут за собой туда,

где во всём обилии есть предмет

тот, во имя оного смысл – страдать.

И гореть в аду несуразных догм:

– Не пиши, дурашка, вот Бродский – Бог!

У меня петлю распустил чулок,

как же ты, читатель, со мной жесток.

Бросив сеть подальше, сидит рыбак:

перешеек, город, озёра, луг;

и пускает кипы лететь бумаг,

словно каждый выдох здесь близорук.

Будто стрелки сдвинет над тем сукном,

где писал не гений, а человек...

И писал так просто и об одном,

что дышать поэзией лишь рефлекс.

На дачу

Замедлен ход белёсых облаков

над вереницей древних кочегарок,

похожие на стаю поплавков

сливаются с рядами тусклых арок.

Покажется, что некого винить

от умысла небесного провидца,

суровую наматывая нить,

им движимы физически границы.

И вот уже прощается с тобой

обычное желание – не ведать,

плывёт электропоезд за Тобольск

с когортой лиц, исследующих веды.

Где временно лишённый прав, Сварог

по памяти мурлычет песни Цоя,

а в стенах иудейских синагог

по-прежнему котируются трое.

Чьи лики так прозрачны, словно ты

не веруешь, надеясь на удачу...

Но в небесах сиреневых коты

летят, как будто ласточки на дачу.

* * *

орнитология любви

и колыхающийся воздух,

где в золотой пыльце обвис

ночной шатёр.

во сне воссоздан

рисунок девственной луны,

лежащей яблоком на блюде.

где чувства все обнажены

пока по-птичьи многолюден

внутри твой иерусалим

и голубого неба мекка.

где голос просит

– исцели...

от человека человека.

* * *

от игрищ детских – ничего,

так, ерунда и пара шрамов.

иллюминатора стекло,

строительство воздушных замков,

где гнёзда под стрехой давно

опустошённые.

но птицам,

в отличие от нас с тобой,

есть вариант – куда стремиться.

клаустрофобия окна,

извне границы – зычный голос.

свет, превращаясь в семена,

растит неспешно частный космос

свободы, запертой внутри –

сосуд в сосуде, тело в теле...

я подхожу, ты говоришь

о том, что явно неумелой

я стану через много лет

хозяйкой, стало быть, напрасно

любое слово – сухоцвет.

чья суть в одном – являть контрастность

живому и всему тому,

что розовеет до рассвета.

наверное, и я пойму!

но я всё жду... всё жду ответа,

зачем не я с тобой, не ты

мне открываешь двери?

снизу

плывут, вихляя, облака,

а воздух горечью пронизан.

нет.

я сегодня не точна,

он пахнет гарью и разлукой...

борт 117, сколько нас –

тех, кто на свете всё профукал?

* * *

по памяти я воскрешаю быт,

и будни, и неспешные беседы...

единственное ценное в любви –

сопоставимость, что случалась между

молчанием. и было слышно как

на окнах отходили орхидеи,

где чувственно сгущался полумрак,

что верилось – мы этого хотели.

по чашкам разливался жгучий шу,

как будто свет, струящийся, из пасти.

так странно быть одной, но я живу

по-прежнему в твоей незримой власти.

* * *

пора лояльности плодов.

по подбородку сок стекает.

не слышным время подошло,

став незначительной деталью

на фоне круглого стола.

оса увязла в винограде.

смешно тебя не целовать

на солнцем залитой веранде.

созрело лето и горчит,

почти становится болезнью.

зажатой бабочкой в горсти –

последней в августе,

последней.

где выжат свет на мой живот –

половозрелое бесчинство.

голубоглазое тепло

течёт по ветке

материнской.

ладонь оглаживает бок,

урок по памяти усвоен.

но так легко и хорошо,

что всё закончится

любовью.

Пресс

Кликушество иных возводит в ранг

парящего над городом подтекста,

где вытянуты падуб и платан,

подчёркивая рубища проспектов.

Где пальцы, привыкающие жечь,

распихивают спички по карманам,

а ветер, обдувая пепел с плеч,

заглядывает в лица горожанам.

Всё это вызывает интерес

редакторов воинствующей прессы,

назначенный консилиум доест

придавленных, но выживших под прессом.

И может быть ‒ от скуки или так,

оставит пару строчек на разживу...

‒ Голубчик наш, вы, стало быть, дурак,

коль пишете... а нам здесь не до жиру.

* * *

пришельцы, словно птичьи голоса,

щебечут и щебечут – иноверцы...

проводишь второпях по волосам,

свет рвётся вон за старенькую дверцу.

библейская продажная душа,

не стоившая в прошлый год ни драхмы,

как мягок грифель у карандаша,

подверженного тлену. но за крахом

слоёв графита – линии, штрихи

и чёткий профиль женщины уставшей...

среди теней – тончайший крепдешин,

за маской человечьей – обветшавший

скелет полуразрушенной любви,

короткий миг, обрывок пуповины.

– скажи мне. лучше нет, не говори!

я сам отвечу. звук, до половины

добравшийся, уходит за черту

стерильности. на шаткий брус оконный

садится голубь, где невмоготу

ни тишина дитячья, ни иконы.

Профиль

Л.К.

Узка река: не мост над ней, дымок,

горчащий воздух кажется нездешним.

Как долог путь идущего домой

оранжевым прореженным подлеском!

Взгляд вычленяет мелочи ‒ листок,

напомнивший бумажный самолётик;

уходит то, что смысла лишено,

устав быть по природе разношёрстным...

Но нитку истончая с каждым днём,

прозрачный ангел всё слабее держит ‒

опустошённой осени гнездо

и перья птичьи, видимые реже.

Усталый голос, дальний перегон,

луны светильник в бронзовой оправе.

Жалеющий ‒ крылами наделён

и ангельским терпением.

Исправен

бег времени по жадному кольцу,

но, дай-то Бог, ему ‒

не состраданья!

А женщины, сдувающей пыльцу,

увидеть профиль через расстоянье.

В пастозной дымке ‒ золочёный круг

луны одной для тысячи Америк,

и падающих яблок тихий стук

о стёртый за штакетником поребрик.

* * *

Пускает ангел пузыри

из длинной маковой соломки,

они сияют изнутри,

ещё снаружи, и по кромке.

Сияют словно фонари

на сизой улице осенней,

но если хочешь, то всмотрись,

проникновенно тонким зреньем!

И вот наверное, тогда

всё станет узнанным до боли:

и города, и поезда,

матёрый лес, нагое поле,

и пёс, прижавшийся к ногам,

идти зовущий на охоту...

И человек, стоящий там,

и человек, решивший что-то.

Пусть слог обычен

Пусть слог обычен, простоват,

слова знакомые и всё же,

есть звуковой полураспад

материй. То, что нас тревожит

и не даёт забыть стихи.

Скорей всего, мы с кем-то схожи. 

Как будто узнанных стихий 

всё больше, меньше…Растаможить, 

со дна взмывающую взвесь,

нам удаётся ‒ ил ли, пыль там.

Сквозь пальцы ускользает весь

сонливый смысл, присыпан тальком

(а мне опять казалось ‒ снег). 

Небесный грум рассыпал пудру

на не оформившийся текст

новорождённых слов. Не грудью

его выкармливать, ходить

вокруг да около, по стрелке.

И что-то там предположить,

добавив штрих один и мелкий…

Радетель дум, четвёртый фараон

Радетель дум, четвёртый фараон,

чья тень важнее царственной осанки,

ты так бездарно мной распространён,

хотя бы потому, что нет огранки

камням твоим бесценным и уму.

Вытряхивая пепел из коробки,

вдыхаю дым вчерашний.

Не пойму,

откуда льётся свет холодный, робкий ‒

Из окон или прямо с потолка,

минуя полумрак телесных высей?

Как ласкова рука и как легка,

не тронувшая лик иконописный...

В прогорклой, с винным вкусом, тишине 

предательство – и грубо, и банально.

Прощение – предательство вдвойне.

Тосклив и одиозен запах спальни.

Упрямо выдыхая – «кем ты стал?», 

подрагивает медный колокольчик.

Возлюбленный Иона, 

рот кита, 

что тьму глотает – узок и стекольчат!

Сорви в саду бессмертник и ревень,

купи двух птиц, две чаши тонкой жести, 

и дверь захлопни,

кованную дверь,

чтоб смерть вошла скорей 

к твоей невесте.

* * *

снег, разговевшись, вниз летит

на пальцы тонкие деревьев...

тем нагонялся  аппетит,

кто верил в бога.

повседневен

их заповедный ритуал –

нож в правой, вилка чаще в левой.

то шёл стеной, то утихал

снежинок рой.

небесный невод

висел без дела. на ловца

зверь не бежал (озябли лапы).

где лес, одетый слегонца,

пытался жалобу состряпать.

* * *

среди спасаемых вещей

так много нестерпимо лишних.

но ты –

единственный еврей,

переводимый мной на идиш.

неочевидна тишина,

застряв на выдохе.

на вздохе

бретелька падает с плеча.

дробится квантово на крохи

свет изумрудный.

«я люблю»

звучит особенно и ново.

ты поворачиваешь ключ,

где я

уже почти готова

к отождествлению с водой.

– прости,

я это говорила.

тогда другое –

стать собой.

твоя ладонь – моё мерило.

в белёсой дымке негатив,

проводишь пальцами по снимку.

глаз фонаря кровоточив,

и мы, наверное, смиримся

остаться в этой темноте

неискушёнными,

как звери.

где каждый мог осиротеть,

но предпочёл молчать.

и верить.

* * *

...сырые простыни. снега.

хрящи прозрачных рыб. хребтина

реки, где свет наверняка

мостками выгибает спину

над водной гладью. голова

луны. тебе бы всё перечить.

я слышу звуки, как, едва

касаясь, голос человечий

скользит и обретает смысл.

плотва жемчужная. морозный

воздух. пар из труб смолистый

течёт, и бисер на берёзах

искрится, щёлкает, горит,

сбоит небесная проводка.

из-под холодных чёрных плит

ныряют звёзды в рыбью глотку...

* * *

ты – просто текст. набор лексем.

страница из молитвослова.

регистр звука. низкий тембр,

который осенью взволнован

нахальной лисьей красотой

и видом рыжего фасада.

изящной ножкой городской,

небрежно брошенным –

так надо.

губами терпкими, как сок

перебродившей винной вишни...

курсив,

что лёг наискосок.

на белый лист–

прости, так вышло.

* * *

фундаментальное ревю.

река, текущая куда-то.

сквозь стрит, бульвары, авеню

в изломах русел виноватый,

глухой, из арочного рта

выходит звук в стальные клети,

чей возраст близится к двумстам.

среди размытости эстетик

его концепция – терзать

не состоявшихся фальцетом.

тосклива нравственность, чья стать

статична перед сочным светом.

густая взвесь, сырой желток

алхимик смешивает время.

горластый город занемог,

внутри себя носящий бремя

умытых рук и рукавов

(слегка распущенная мода)...

под шевелюрой париков

его скрываема свобода –

нести не воду, а слова

от одиночества к вершинам.

где можно сосуществовать

с самим собой и быть счастливым.

* * *

что слова – сиротство. пустуют гнёзда.

беспощадна осень, но злей зима.

из стеклянных нитей холодный воздух,

выйдешь в ночь на ощупь, худа сума.

словно странник набожный посох держишь

и бредёшь к трамваю поверху вод.

поначалу зол, грубоват, осержен,

а потом осадишься:

– что ты? вот

льёт луна на землю сироп лимонный,

и блестит седеющая трава.

а по полю звёздному – анемоны,

смотришь в глубь небес, взгляд не оторвать!

и на миг почудится:

вот он, рядом,

шелестит тяжёлым своим крылом.

в душе твоей – и покой, и радость

оттого, что за руку ты ведом.

* * *

эзотерическое действо

от грустных мыслей  не спасло.

река текла,  адмиралтейство

смотрело в мутное стекло.

брехали псы, как часто брешут

попы в подрясниках. близка

была к истокам поэтесса

стихов  поэта близнюка.

любовь ей грезилась, однако,

в пространстве влажности и снов

навстречу двигался ей дьякон –

блюститель нравственных основ.

в гнездо под крышей воробьиха

тащила в клюве мох сырой.

в душе была неразбериха

от «чёрт те что» до «боже мой»...

Язык вещей

Несведущим и право не дано,

горит светильный выжег, зов фонарный.

Наполненной сжимается ладонь

со стороны Фонтанки, где парадный

подъезд

скорей не первый, а седьмой,

пустяшный штрих, запомнивший рапсода ...

Царапается лунное стекло

и оставляет борозды на чёрном.

Конкретика – явление, где мы

цепляемся за кованные вещи.

Кривы изгибы их, неисправим

язык вещей, а времени оценщик

устаревает вместе.

Большинство

подвержено скучающему ветру,

но слышимые истины и вздох

не более, чем выдох перед смертью.

Промедлишь, и не хватит слабых рук

удерживать и сад, и шорох птичий.

Где воздух тесен, тёмную звезду

половник тащит бережно.

Урывчат

ход месяца по кругу.

Горизонт

над сонным царством спину выгибает,

но вызревает свет по возрастной,

сокрытый до поры в цветке багрящем.

* * *

застанешь краешек небес,

ещё не омрачённых снегом.

вот ковыляет ветер без

сподручных немощных, а следом

за ним торопится декабрь –

последний ставленник. сороки

трещат упорно. старый граб

стоит, сутулясь, у дороги.

ты говоришь:

– о чём писать?

Наверное, о дне холодном,

в котором голосиста рать

воронья  рядом с колокольней.

штакетник серый валит бок,

как будто милостыню просит

у человека.  на замок

закрыт предел церковный. восемь

минут проходит, прежде чем

я выхожу на свет из арки.

где обретает время темп,

являя мир живой и яркий.

* * *

…приходит время для раздумий,

но, словно к смерти торопясь,

над кручей молится игумен,

как на чумной иконостас.

летят под пение псалтыри

листвой побитые щеглы,

иные плоскости расширив,

их крылья к ночи тяжелы.

и тот, кто выглядит нелепо,

и тот, кто прячется внутри,

сдаёт сейчас без боя крепость,

и поздно мудрствовать:

– презри

чужие истины и зимы,

и холод храмовых годин,

чьи небеса несокрушимы,

как треск ославленных осин...

* * *

…у кротких ангелов – заботы

и скорых дел невпроворот.

на тёмном небе – позолота,

янтарный свет медовых сот.

летит снежок – пчелиный улей,

твой друг Собакин ловит их,

а дома варится в кастрюле

бульон из косточек мясных.

пора бросать поститься грешным,

так ароматен супный дух!

стоит на горке ангел снежный,

на голове лебяжий пух...