Вячеслав
Черников

переплыви Волгу, переплыви Лету...
Пётр Вегин

Слово о Валере Прокошине

Коротко стриженый черноволосый подтянутый парень с пластиковым пакетом в руке вошёл ко мне и сказал очень просто и весело:

– Здравствуй! Меня зовут Валера Прокошин, я от Киселёвой. Она попросила передать рисунки Коли Милова.

С этими словами он вынул из пакета и протянул мне несколько листков, небрежно вырванных из школьной тетради в клеточку.

– А я пишу стихи, – после секундной паузы продолжил он и достал из того же пакета желтоватые маленькие листочки. Я успел заметить ровные строчки, бисерный почерк и симпатичную завитушку подписи внизу.

Поблагодарил и попросил его зайти вечерком, сейчас у меня работа...

Валерий ушёл, а я, взяв листочки, пошёл на кухню: раз от работы меня уже оторвали, хоть посмотреть, что там такое.

Я люблю поэзию. Меня вдохновляют тонкие ассоциации, изящные или неожиданные рифмы и ритмика стиха, образность, многомерность и глубина поэзии. А тогда я вообще читал всё, что попадалось, покупал и классику, и стихи провинциальных поэтов. И давно понял, что замечательные стихи бывают не только у классиков, но и у поэтов неизвестных. Но то, что я читал в тот момент, меня просто ошарашило:

Или это:

И это:

Такую чистоту и простоту, такую искренность и силу я встречал только у моих любимых Ахматовой, позднего Заболоцкого, Бродского, Высоцкого, Рубцова.

Это были Валерины стихи, вошедшие потом, через много лет, в его первую книгу «Поводырь души» (Москва, Издательство «Прометей», МГПИ им. В.И. Ленина, 1990). Но это был ещё 1984 год, и Валера только-только начал серьёзно заниматься поэзией. Ему необходимо было услышать мнение о том, что он делает.

Я встретил вечером Валеру уже как друга. Мы сидели на кухне, курили, пили чай и кофе в неимоверных количествах. Я, «калужский водохлёб», всегда предпочитал чай, а Валера – кофе. Мы разговаривали о литературе и рисунках, о недавно прочитанном, о том, что хочется печататься, но возможностей для нас, провинциалов, нет. Просто о жизни говорили. Мы шутили и подкалывали друг друга. Такой стиль общения с шутками, приколами, розыгрышами сохранился у нас на долгие годы. Мы оба были друзьями замечательного человека и художника Людмилы Киселёвой – она «ставила нам душу». Так однажды сказал о ней Прокошин.

Несколько лет подряд каждую субботу и воскресенье мы проводили вместе. Нам было всегда интересно вдвоём.

Очень часто Валера приходил с Маринкой и Кристинкой, своими дочками, которых он нежно и трогательно любил. Они играли с моими сынами, у нас стоял шум и гам – настоящая творческая атмосфера молодости.

Объединяла нас и любовь к Боровску, небольшому провинциальному городку, в котором я вырос, а Валера всё чаще там бывал, приезжая к Киселёвой и по делам редакционным – он начал сотрудничать с районной газетой «За коммунизм» (да, такие и подобные названия были тогда у многих газет). Уверен, для художника Боровск – неиссякаемый источник вдохновения. Здесь можно рисовать на каждом углу, в любой точке, просто поворачиваясь в разные стороны. Об этом я и рассказывал Прокошину. Ему нравились мои рисунки, и однажды он принёс несколько стихотворений, посвящённых нашему городу:

Это о тех воскресных встречах, об искренности и душевности, любви, открытиях.

Моя жена, Галя, учительница литературы старших классов, подготовила по стихам Валеры вечер, посвящённый Боровску. Для Валеры, по семейным обстоятельствам ушедшего из средней школы в ПТУ, это было событием колоссальным. Та самая директриса, которая выгоняла его из класса, презрительно называла пэтэушником, теперь уважительно принимала его и ставила всем в пример.

А Валера как-то очень быстро вырос в профессионала и однажды начал вести поэтическую рубрику в районной газете. Но Прокошин не был бы Прокошиным, если бы не стал развивать эту страничку, выходившую при нём не реже одного раза в неделю. Он собрал и подготовил к печати антологию «Боровск поэтический». На какие хитрости мы пошли, чтобы антология вышла книгой в 1990 году – отдельная история, и это почти чудо – ни бумаги, ни денег, ни доступа к типографиям у нас не было и не могло быть. Но она вышла. Эта была большая удача Валеры и всех нас.

Прокошин вообще отличался удивительным даром не только генерировать идеи, но и подхватывать и развивать идеи других и, что редкость, реализовывать их. Мы ведь не просто мечтали-рассуждали. Валера писал о поэтической студии «Основа», в которой он занимался. Но никогда не упоминал о том, что сам он создал при этой студии детскую группу. Он ходил по классам, выискивая таланты, отбирал стихи и публиковал их везде, где только удавалось. Несколько подборок стихов этих детей были опубликованы и в областных газетах, и в региональных литературно-художественных журналах.

Тогда же он начал писать первые стихи для детей. Самые ранние, конечно, для дочек. А я очень хотел рисовать для детей. Когда увидел детские стихи Валеры, сказал ему: мы никогда не прорвёмся в издательства – их мало в СССР, план изданий на пятилетку вперёд, печатают только членов союзов писателей, но давай сделаем детскую книгу для себя. Удивительно, но когда макет был готов к печати и мы увидели рукотворную книгу после распечатки на ксероксе и склеивания вручную, Валера, который уже завязал к тому времени некоторые знакомства в Калуге, привёз сногсшибательную весть: в областном центре организовано новое издательство. Долго не раздумывая, мы поехали туда, встретились с директором и на его вопрос, что мы можем показать, выложили на стол три подготовленные к печати книги. Поскольку ни у кого такого не было, у нас забрали всё и не только тут же издали, но и заказали нам новые книги. Так появились на свет «Боровск. Провинция» (стихи), «Про секреты» и «Озорная азбука» (стихи для детей), «Во всём виновата Жучка» (весёлый рассказ для детей).

Детские стихи Прокошин писал весело, фантазируя на тему самых обычных ситуаций:

Немного обидно, когда говорят о том, что у Прокошина вышла всего одна книга при жизни – «Между Пушкиным и Бродским». Конечно, она была более заметна, чем предыдущие, но если бы не было тех изданий, то поэта Прокошина, которого мы знаем сегодня, возможно, и не было бы. Они очень продвинули его развитие, стали мощным трамплином для его творчества. Поэтому мы благодарны нашему первому издателю, директору калужского издательства «Золотая аллея» Владиславу Васильевичу Трефилову, для нас просто Владу, замечательному поэту и товарищу.

И мы не раз с удовлетворением узнавали, что книги детского писателя Евгения Абрамовича Козинаки (псевдоним Прокошина) повзрослевшие дети 90-х помнят, как добрых знакомых, что его книга «Во всём виновата Жучка» находится среди лучших изданий детской литературы 90-х годов.

Валера был очень общительным человеком. Он любил новые знакомства, новые встречи, любил выступать на поэтических вечерах в Калуге, Обнинске, Боровске, Белкине, Полотняном Заводе, Тарусе, потом в Москве. Не раз ездил к Анастасии Цветаевой. Об этом он написал в своих воспоминаниях. Но один случай он мало кому рассказывал.

Как-то Людмила Киселёва попросила его передать альбом своих рисунков Булату Окуджаве. Прокошин созвонился с ним и приехал. Булат Шалвович встретил его в потёртом домашнем халате, старых тапочках – болел. Альбомы он положил на стол в небольшой комнате, расспрашивал о Киселёвой и её творчестве. Прокошин осмелев, передал ему несколько своих стихотворений. Окуджава сказал, что сейчас он не будет отвлекаться на стихи, его ждёт работа над рукописью, но через месяц он готов встретиться и обсудить их.

– Как мне напомнить вам о том, кто я? – спросил Валера.

– А ты напой при встрече: «Спой мне, спой, Прокошина, что хлеба нескошены...», я и вспомню, – посоветовал знаменитый поэт.

– Я раз пять спел ему эту песню, – рассказывал потом Валера со смехом, – но Окуджава всё смотрел на меня, как на придурка, но так и не вспомнил.

Комичность ситуации ещё и в том, что у Прокошина не было ни музыкального слуха, ни голоса, а пением он называл свои выкрикивания с периодическими взмахами руками. Между тем петь он любил, но делал это редко, внешне обозначая пение как своё дурачество.

В поэзии и прозе Валера много писал о тёмной стороне жизни, её пороках, своём обделённом детстве. Читатель обычно проецирует творчество на личность автора. Но в самом Валере не было ни тёмного, ни злого. Хотя Прокошин не был и «ботаником». Он был настоящим уличным пацаном, но не безродным босяком. Его уважительное, может, даже рыцарское отношение к женщине я наблюдал не единожды. Он всегда вставал, когда в комнату входила моя жена, с готовностью исполнял просьбы её и других женщин. Никогда я не слышал от него ни одного недоброго слова ни о ком вообще. А если человек был ему неприятен, то старался просто не сталкиваться с ним. Он, по-моему, вообще не умел злиться, предпочитая ретироваться или отшутиться. За годы дружбы у нас была пустяковая размолвка всего один раз, и виноват был я. Мы на неё даже внимания не обратили, настолько увлечены были очередным общим делом. Ссориться было просто недосуг.

Я привёз его в деревню Бутовку отдохнуть, и тут оказалось, что он, выросший в фабричном посёлке, почти деревне, не умеет косить, копать, колоть дрова. Он был настолько городским, что так и не понял, в чём прелесть жизни за городом. Он наслаждался городской суетой, шумом, гамом, многолюдьем, а уставал как раз от тишины.

Однажды Валера чуть не погиб. Как-то мы не виделись почти месяц. Смеясь и балагуря, он рассказал, что когда проходил по коридору общежития, где тогда жил с женой Галей и дочками, рабочие уронили оконную раму. Огромный осколок вонзился ему в спину. Доктора сказали, что осколок только чудом не перерезал артерию и не задел жизненно важных органов. Две недели Валера пролежал в больнице. А я тогда сразу подумал о страшной для меня строчке из его раннего стихотворения: «...и уплываю в больничную старость...» Я никогда её не забывал, потому что ещё в 80-х понял, что так и будет, хотя к предсказаниям всегда относился и отношусь иронично.

Он был мне братом, хотя мы об этом с ним никогда не говорили и в вечной дружбе не клялись.

В декабре у Валеры был день рождения.

Послесловие

1

Он был клёвый, Валерка. С ним не соскучишься. Хотя, посмотришь – ничего особенного: разговор простецкий, темы не вселенские, особого изящества в рассуждениях нет, одевается как все вокруг – ни тебе шарфика на шее, ни яркой рубашки... Многие и «купились» на это: маечка, джинсы, движения суетливые, сумка на левом плече. Я сумку на правом плече ношу – было удобно идти рядом с Прокошиным, разговаривать – сумки не мешали. О чем говорили: о ценах в магазинах (начало 90-х), о детях, их успехах и капризах («Маруська заболела, надо лекарство купить. Здесь нету, поеду в Балабаново...»), о проблемах на работе («На лето удалось устроиться дежурным электриком в пансионат. Там хорошо – ночью сидишь, никто не отвлекает...»). А то прибежит с новой идеей: «Я к тебе на минутку – в Обнинске газета новая появилась («Вы и мы»), я там уже был. Не хочешь им шапку нарисовать?» Я всегда хотел, ехал, знакомился – с ним это было легко и просто: «О, Прокошин пришёл!» – как будто и ты уже всех знаешь, сразу в водоворот дел, заданий увлекают... Он уже с Сергеем Коротковым или Евгением Еремеевым судачит... Хорошо!

Конечно, говорили и о поэзии. Именно от Валеры я услышал о Кабанове, Кенжееве, Лиснянской, познакомился с современной поэзией москвичей, киевлян, питерцев, сибиряков... Но чтобы о высоком разговаривать, о проблемах творчества – нет, этого не было. Мы тогда наивно полагали, что проблем этих нет и быть не может, кроме одной: как всё, что наработано, показать людям. Проблема эта была серьёзной, но технической и особых поводов для пессимизма не вызывала. Ну, нет доступа в толстые столичные журналы, зато есть газеты, а в газетах друзья-товарищи, и те газеты читаются в районе всеми, значит, конкретный адресат известен и будут отзывы на улицах: ну, Прокошин, молодец! А чего ещё надо?

Как-то очень рано поняли, что не в воспитании человека смысл искусства: кого и чему оно научило, если не переводятся подлецы и бюрократы, хамы и мошенники. Если продолжаются войны, голод, страдания...

А в чём смысл? А в воспитании и развитии своей собственной души. Мы не можем осчастливить этот мир своей картиной или поэзией, но душа наша мгновенно откликается на то, чем мы занимаемся. И каждая новая работа над картиной или стихотворением становится ступенькой этого становления. Душа обретает непередаваемую чуткость и помогает в совершенствовании твоих следующих картин, стихов, музыки... Наверное, каждый, кто занимается творческими делами, ощущал это на себе.

Потом радость – списанную в редакции печатную машинку «Ятрань» приобрёл. Главный редактор районки Людмила Аникина разрешила забрать. Осваивал недолго – приносил свежеотпечатанные листки и оказывалось, что такой знакомый, смешливый и простецкий Валерка знает о жизни такое, о чём мы и помыслить не могли.

Классические строки Ахматовой о стихах из сора мы все знаем, но вот как использовать, как увидеть и, главное, как зафиксировать, какими средствами...

«Зачем я так видеть и слышать могу» – это Прокошин ещё 80-х, помните? Многие поэты отмечали эту одновременность радости и страдания? Может это и есть признак истинного таланта?

Он умел сказать о простых вещах так, что обыденность исчезала. Просто жизнь, вся эта суетливая мелкая круговерть, на которую внимания не обращаешь, разве поскулишь тихонько, что опять не хватает времени на творения высокие, вся эта жизнь оборачивалась подлинным искусством и невероятной глубиной. Откуда? Почему? Из какого такого воздуха? Да вот из того же, каким и мы дышим. Из пустоты и суеты. Обычный день, событие, случай, выраженный словом, у Прокошина становился значимым, материальным, важным...

Не удержусь и процитирую полностью предисловие первой калужской книги Прокошина «Боровск. Провинция», которое написал вопреки своему правилу не писать предисловий к издаваемым им книгам, замечательный поэт и издатель Владислав Трефилов, потому что это, во-первых, первая профессиональная рецензия на его творчество, а во-вторых, потому что она, на мой взгляд, очень точно соответствует тому, о чём я пытаюсь сказать.

2

«Мысль изречённая есть ложь» – очень верно, так я и ощущаю. Все мемуары, воспоминания – художественный вымысел. Нельзя пересказать жизнь во всей её многогранности чувств, ощущений, мыслей, поступков, дел...

Когда-то Вера Чижевская, говоря о книге Валеры «Боровск. Провинция», признавалась: увидела название и подумала, что опять будет умиление старыми двориками, домами... Знаю, мол, я эти дворы, специально ездила в Москву посмотреть воспетый Арбат – грязно, затхло, темно... разбитые скамейки, обшарпанные двери подъездов... Что там может быть хорошего?» Резонные сомнения для тех, кто в этих дворах не рос, для кого эти обшарпанные стены не являются памятью Детства.

Провинция, как известно, – это место, откуда хотела бы сбежать добрая половина населения нашей страны (так думают не только столичные жители). Провинция – это понятно что – неудавшийся старт. А Прокошину это было непонятно совсем. Старта не было. Писал стихи, размышлял, понимал, что в столицах публикации не реальны, но зато здесь, в Боровске, Обнинске, Калуге, всё зависит только от тебя самого.

Валерка никуда не хотел сбегать. Андрей Коровин, позже сказал всем, что и не надо.

Провинция сегодня уже не столь изолированное от литературных процессов место, как было всегда. Телевидение, интернет, мобильная связь, современные средства передвижения сделали даже такую огромную страну, как наша, единым пространством творческих людей. Я ощущаю это.

«Знаешь, заметил, что стихи публикуются мгновенно, если к ним приложить иллюстрацию. Нарисуй что-нибудь вот к этому стихотворению, я завтра забегу», – предложил он однажды. Так и пошло: он приносит стихи – я рисую – он публикует.

Пришёл радостный – купил мыльницу цифровую. Фотографией увлекался давно: ещё пленочной. Была у него и фотокамера широкоплёночная, а вот фотоувеличителя не было. Плёнки складировались до лучших времен. А теперь принёс мне эту фотокамеру – нужна? Я увлекался слайдами: на широкой плёнке они получались особенно впечатляющими. Камера эта у меня до сих пор – вещественная память о Валере.

А он к стихам стал делать ещё и фотографии.

Прокошин фотографировал всё: балабановский рынок с пешеходного моста, водителя маршрутки, пацана на Гысовке (горка в Ермолино), свалку во дворе, бабушек (назвал этот цикл «Уходящие старухи»). Сделал целую серию фотографий из Ермолинского дома ребёнка, где воспитывались малолетние (до двух лет) дети-инвалиды. Эта тема обездоленности была ему особенно близка: мы сделали буклет на эту тему и фоторепортаж в спецвыпуске районной газеты, но Валера ещё не раз писал и делал телерепортажи об этих малышах. В его силах было лишь напомнить обществу о них, а вот как вернуть здоровье, как сделать жизнь этих детей хоть немного счастливее и радостнее?

В начале 2000-х стал фотографировать бабочек. Гонялся за ними в любую свободную минуту. Где эти фотографии сейчас, не знаю. Чуть позже появились и стихи о бабочках и мотыльках.

Прочитал, что «Русское кладбище» – это одна из вершин зрелого Прокошина. Сравните, говорят: вот ранние стихи (цитата), а вот «Русское кладбище». Чувствуете насколько глубже, пронзительней... Понимаю, хочется всё разложить по полочкам и привести к привычной норме – сначала всё получается похуже, потом мастерство растёт и только затем появляются шедевры. Но парадокс в том, что этот цикл был написан Прокошиным уже к 1993 году, через три года после самой первой книги «Поводырь души», а два стихотворения из этого цикла были опубликованы уже и в первой книге. Нет, всё сложней и непредсказуемей...

Почти все его циклы (а Валера писал именно циклами) появлялись лично для меня неожиданно. Вдруг увлёкся детскими считалками. Он их собирал, сочинял... Потом опубликовал небольшую заметку о детском дворовом творчестве. И всё, как отрезало. Появилось увлечение хайку. Что он мог прочитать о них, не знаю, но чутьё у него было удивительное: тонкие, чувственные его эксперименты в этой области воспринимаются как совершенное творение мастера, отшлифованное многолетним творчеством. Я с удовольствием поэкспериментировал тогда с книгой-перевёртышем, но вышла лишь книга Эльвиры Частиковой, а прокошинская часть осталась в электронном варианте. Кстати, там были классно обыграны названия. У Эльвиры часть называлась «Триада», а у Прокошина – «Три ада». В качестве иллюстраций использовались живописные картины Овчинникова, что не позволило добиться того, что я хотел. Японский дизайн лаконичен и строг, а тут картинки пастелью да ещё и печать в одну краску...

Помню, как радовался он приобретению первого своего компьютера – подарка Людмилы Киселёвой: «У меня теперь есть выход в интернет, будем переписываться...» Компьютер был слабенький, только для текстов, интернет подключался через модем и телефон, компьютер постоянно зависал, связь обрывалась... Нет, полноценного общения не получалось. Но поэтический горизонт расширился: появились публикации в ЖЖ, Сетевой словесности, первые приглашения в Москву, в Киев... Это была высота, которую стоило осваивать, и Валера писал по ночам письма, собирал подборки стихов для публикаций, советовался, читал отзывы, писал рецензии...

– Как пишется онлайн, – спросил он как-то, – вместе или раздельно?..

Это рождался цикл «Мать-и-матрица», которую Андрей Коровин назвал первой поэмой об интернете, и Прокошина интересовала терминология, нюансы, названия клавиш...

Его творчество выходило на новый уровень, становилось многогранней и глубже, тоньше и непредсказуемей. В интернете о нём стали писать, цитировать, спорить...

А Прокошин уже горел новыми планами, поездками, книгами. Он становился переводчиком жизни на язык поэзии, и темы для творчества роились вокруг него.

«Я последний романтик века», – сказал о себе Прокошин в конце 80-х, не предполагая, что это эпитафия себе уходящему. Романтизм закончился с выходом первой книги. Но его поэзия тогда только начиналась. И она уже не закончится никогда.

Мемориальная доска В. Прокошину на родине поэта, в Ермолино.
Автор В. Черников

© Вячеслав Черников, 2017–2023.

© 45-я параллель, 2025.