Сергей
Зоткин

 

 

четыре – это пальцы
на правой руке
моего товарища,
тоже фермера.
говорит, что было не больно,
а так – будто током ударило.
хорошо мужики были рядом,
перевязали,
дали водки.
он палец в карман положил,
домой принёс,
на стол кинул.
жена отключилась,
дочку стошнило,
14-ти летний сын выбежал покурить.

с тех пор,
здороваясь,
он подает левую.
я понимаю:
ему неудобно
напоминать нам,
что у нас-то
все пальцы целы.

 

 

вечереет. сижу думаю:
а не взять ли мне ружьецо
да прогуляться вдоль речки,
воздухом подышать ,
чресла размять,
подстрелить кого-нибудь?
утку, например.

 

только кто
будет её ощипывать,
кишки вынимать,
отрезать лапы и голову?
куда девать голову?
что с ней делать?
что делать с этой чертовой головой!
кинуть в мусорное ведро?
как-то не по-человечески
кидать голову
в мусорное ведро.
и ещё эти глаза!
что, мне самому закрыть ей глаза,
отрезать голову
и кинуть её, голову, в мусорное ведро?
отдать собаке?
ну, лапы – бог с ними,
а голову –
нет, не пойду.
потом ещё ствол от нагара
целый час чистить.

 

 

я утверждаю:
влюбиться – всё равно, что столкнуться
с самим собою,
только другого пола
со всеми его делами,
как то:
талией,
грудью,
бёдрами,
голосом,
жестами,
взглядом
и, что очень важно,
походкой.

моя первая жена была танцовщицей.
мы прожили 11 лет
и были одним целым.
то есть
была или она,
или я.
она носила мою рубашку,
разгуливая по дому,
я, дурачась, повязывал её лифчик
себе на голову
и в его чашечках
слышал музыку.

потом я стал замечать,
что она на меня не похожа
и она стала замечать,
что я на неё
тоже похож не очень.
и мы поплакали,
и расстались.

теперь, когда я слушаю
в hi-fi наушниках
тех же битлов
или U-2 теперешних,
мне кажется,
что на моей голове
снова её лифчик,
и мне в нём тепло и уютно,
и в ухи не дует.

 

 

какое-то время мне на них не везло,
а тут –
я даже стихи забросил,
так хорошо мне было,
так хорошо
и ей.
и никто
не стоял между нами
ни моё прошлое,
ни её будущее.
время остановилось,
точнее оно растворилось
в её улыбке,
оно уснуло в её руке,
обнимавшей меня за шею,
в её капельках пота на верхней губе,
оно...
пока однажды
не случилось то,
что случается
с устремлёнными жить
едва ли не вечно
и умереть в один день
со своим…
впрочем, я сам
подарил им корзину цветов,
пожал его крепкую руку,
а на неё
и не взглянул даже.

зато теперь я снова
пишу стихи.

я пишу их в уме,
крутя баранку к месту работы,
изредка поглядывая в боковое стекло:
привет, девчонки!

 

 

август.
на бельевых веревках
сушатся обрывки фраз:
ещё, дорогой, е...
экстаз
заканчивается вздохом
торговки квасом:
жарко.
мне, говорю, стаканчик
и вместо «пожалуйста»
зачем-то говорю ей «плиз»,
пью,
чувствую, смотрит,
как движется мой кадык
сверху вниз,
сверху вниз.
спасибо, говорю,
и шагаю дальше.
таксист через дорогу напротив
слушает Паваротти (кажется, «Семпре Либера»)
чему удивляться, думаю, такое время –

любой работе
будешь рад, когда прежней нет.
СВОБОДЕН? кричу
СВОБОДЕН!
слышу его ответ.

 

* * *
(дождь)

 

окна распахнуты.
полдень оставляет тень
от заглавной буквы
на белом листе.

кто-то кричит

движение передается по воздуху,
наполняет комнату,
шевелит листами,
и вот –

неистовый
и совершенный
обрушивается
и шумит.

и уже никто не кричит.

всё исчезает.
всё наполняется новым смыслом,
сокращая пространство
между Вещью и Словом.

 

 

стоит только отвлечься
и ливень кончился,
и светофор
загорелся зелёным.
поехали!
куда?
не знаю.
давай прямо,
там
что-нибудь да будет.
и громче музыку!
вон человека хоронят.
пусть напоследок услышит,
пусть порадуется,
что мы
ещё едем.
пусть, наконец, улыбнется
нашему оптимизму

 

он говорил долго,
уверенно,
прямо
и дерзко.
говорил, шагая по комнате.
будто ногами слова печатал.
я не мешал,
я слушал.

когда он ушёл,
голос его остался.
теперь и я
мог сказать своё слово.
но речь повторялась снова и снова.
я устал.
я позвонил.
трубку взяла подруга.
он говорить не может, –
сказала она, –    
он потерял голос.
я знаю, – ответил я, –
он у меня.
пусть приедет и заберёт.

и всё-таки слишком уже слишком много смысла
чтобы вернуть словам их былую лёгкость

словарь входит в словарь
язык ласкает язык
sex догоняет любовь
и теперь они неразлучны

и тут зима

зима.
в этом предложении никого нет

и я уехал
и с фотографии все разошлись

лист белый

фонари с ресницами до земли
стоят с восьми до восьми

но грусть – это когда не совсем
но тоже...

зачем я уехал?

передайте ему
чтобы он передал ей
когда я вернусь
пусть соберутся все
я знаю несколько секретов
фантастического секса

 

другие стихи
пишутся с маленькой буквы
без рифмы
и кажется смысла
ибо он есть всегда
в любом
сочетании слов
у языка много связей
ещё больше
одежд и обличий
я знаю как
он разоблачается
скользя по женскому телу
вниз
и сравнению есть всегда
за что зацепиться

 

утро травы
день дерева

полёт птицы
полёт не всякой птицы
например: не ласточки, не орла

послеполуденный сон
трепетный нос умы турман
белые крылья смерти

неистовая классическая музыка

я, скверный поэт, никуда не желающий уезжать

вечером – тихая сельская улица

мир в человеке

шаги расставаний

 

 

солнце садится за горизонт.
что ты хочешь, душа?
молчишь.
я понимаю:
слова порочны,
слова не точны,
и суть бесполезны.
им нельзя доверять,
на них говорят люди.
что остаётся?
музыка?
да, пожалуй.
и ещё краски.
да, конечно, такой закат!
и ещё танец.
согласен,
танец – это прекрасно,
не зря говорят:
так хорошо на душе, что ноги сами пускаются в пляс.
но это в прошлом.
что же ещё?
не знаю…
ладно, душа,
идём,
надо ещё и свиней накормить,
и гусей прикрыть,
и кроликам на ночь пряного сена подкинуть.

если стихотворение
опрокинуть набок,
получится кардиограмма
сердечной мышцы поэта.

не выравнивай строчки,
это ведёт к смерти.

 

 

тихо, так тихо,
что слышно
далёкий трактор
ночной смены,
хруст ветки
под лапой зверя,
ручей за перелеском
в песчаной балке,
музыку сфер,
взрыв
новой вселенной,
где мы
когда-нибудь снова
должны родиться –

ты – тот, кем был я
когда-то
и ты – та, с которой
я тут разминулся.
и снова любовь,
исступление,
усилие
и утрата…
но это
потом,
а пока
я должен
вернуться в дом
чтобы втыкать
маленькие чёрные буквы
в белый квадрат монитора,
потому что
ещё не время
быть за пределами мира,
потому что
хоть чем-то, а должен
себя человек занимать.