Сергей
Сущий

* * *

Не каждый трактор метит в луноходы,
не всякий прапор в мыслях Бонапарт,
но любит наглых тётушка Природа
и Дарвина естественный азарт.
Нет, не тебе, цеплять клешнёй удачу,
ломая карту, карму, колею.
А в толчее альфа-самцов и мачо,
несложно обнулить и суть свою.

Тебе не грустно, внутренний отшельник,
что мир – рассадник удалого зла;
что Бог не фраер, но не метит шельму,
и далеко тебя не увезла
от пункта «А» ленивая планида?
Что не плейбой, а мальчик для битья;
бычок, зажатый жадною корридой;
не первый «он», но распоследний «я»?..

Смешны вопросы. Отвечать не буду,
когда ты там, где нужен, где живой.
А если вход сюда везде, повсюду,
то выход только здесь – над головой.

* * *

Утро. На горизонте лесок.
Утки в тучах пунктиром висят.
Тень сентября охлаждает лицо.
Только родился – уже шестьдесят.
Видимо, прав старина Эйнштейн –
надо полвека идти до села,
но продолжается жизнь только день –
утром родился, а к ночи ослаб.
На перекрёстке столетий, как шиш,
вечность и миг сопрягая собой,
только родившийся, старый мальчиш...
Утки над самой его головой.

* * *

Блестело море всё в ярком свете,
и грозно волны о берег бились...
Безумство храбрых – вот мудрость жизни!
М. Горький

Блестело море всё в ярком свете,
но волны бились совсем не грозно.
Был у планеты в походной смете
проставлен нолик в графе «морозы».
Плечом сдвигая лазури линзу,
мы доплывали до небосклона.
А после ели лаваш и брынзу,
ладонью смуглой, слегка солёной,

касаясь ветра, воды и тверди.
И знали точно, что у планеты
поставлен нолик в колонке: «смерти»
и будет вечным морское лето.
Поскольку тот, кто приставлен к миру
серпом снимать бытия излишки,
храпит в обнимку с другом-сатиром.
И наблюдая за нами с вышки,

поклонник храбрых, певец экстрима,
наездник девятого вала моря,
седой, усатый спасатель Максимыч,
шептал угрюмо: «Ну-ну, посмотрим...»

Время

1

Никогда не поймёшь, чью волну загребаешь веслом –
Дон, Дунай иль какое ещё ВолгоНилОриноко.
Лишь бы ветер пошире, и чтобы теченье несло,
И русалка – соседка по лодке – была волоока.

Чтобы мимо, всё мимо, без пристаней: Вена, Париж,
Лондон, Вязьма, Урюпинск. Скрипучая пара уключин.
Кто быстрее до бакена – с местною чайкой пари.
Кто бесстрастней и легче – на спор с каждой встречною тучей.

Заведённый на время не знает отпущенный срок.
Но живя по наитию, верит догадке на слово –
важно только усилие, каждый твой новый гребок.
Даже если ты спишь в своём доме.
И ночь, полвторого...

2

А дыхание что? – это просто на время зажатый
между мышцами воздух, сто шариков чёрного газа.
Но найдётся всегда тот сто первый, отчаянный атом,
что себя разорвёт и тебя, и вселенную разом.

А дыхание что? – от него не убудет. Как прежде
опадает оно, а затем нарастает приливом.
Пусть его никогда не хватало для слова, в надежде
быть однажды услышанным, то есть однажды счастливым,

продолжаешь дышать, добиваясь законного права
оставаться в пространстве межфазового перехода,
где у жизни и смерти налаженная переправа,
где мы можем дышать, даже не находя кислорода.

Шелестит чёрный воздух по лёгким, и медленно льётся
время жизни на мельницу смерти. Над домом и речкой
по команде кружат облака, звёзды, месяц и солнце.
Я дышу, и я буду дышать...
Ну и хватит о вечном.

* * *

Не камчадал-француз,
не осетин-еврей.
Где твой родной улус?
Кто ты и чьих кровей?
Вечный смешной вопрос.
Нет у меня кровей –
я на земле не рос,
я на земле ничей.

И для неё не гож.
В небе мне зашибись
и под водою тож.
Верно, я взгляд и мысль.
Может быть кислород
или морская соль
есть мой родной народ...
Только откуда боль

если я мыслевзгляд
и кислород-озон,
словно землёю я
до смерти заражён...

* * *

«Я тебя не люблю». – «И я тебя нет...»
Сколько нам было? По три, по пять?
Память?.. Скорее слабый просвет.
Что-то... словами не передать.
Парк? Не помню... Поваленный ствол,
может, лавка. Солнца столбы...
Как теперь распознать сродство
с тенью из их несчётной толпы?

Одна, другая вынырнет вдруг.
Всегда некстати: «Привет!» – «Привет...» –
«Помнишь?» – «Нет». – «Постарайся, друг.
Ну как, припомнил?» – «Вроде бы нет...»
Где ты, которую я не любил,
точней говорил, что совсем не люблю?
Среди пространств, в которых я жил,
ты всё там, где не утонуть кораблю,

где всегда побеждаемо зло, и вдвоём
можно, за руки взявшись, идти двести лет.
Где могу я спросить: «Мы с тобой не умрём?»
зная точный ответ – ну, конечно же, нет.

* * *

Последний парень на деревне.
Он сделан пальцем, тощ, угрюм.
Два года прятался в передней
за обувницей от ГРУ,
поскольку малость сумасшедший.
Точней не вышло повзрослеть –
ему двенадцать или меньше,
притом, что сорок с гаком. Твердь

земная держит слабо, во́ды
тем паче. Как ему спастись
от нам подобных, от природы,
от космоса? Он шепчет: «Брысь...
Отстань, исчезни, сдёрни на хер...»
Но космос ловок и упруг,
Неотвратим, как парикмахер,
стригущий всё и вся вокруг.

Он в западне, последний парень,
и будет выбрит под зеро.
Причём своими же руками.
Конец... Но маячок-резон
упорствует в смешной надежде,
что стоит выбриться под ноль,
как в тот же миг, а может, прежде,
рассеются тоска и боль.
И станет журавлём синица...

Но я, песчинка-имярек,
по-прежнему за обувницей,
из года в год, за веком век.

Пионерлагерь

Брутто и нетто, было и хватит.
Порция лета, точка на карте.
Странное дело – целая вечность
так неумело трогала плечи
южным загаром. Чёрное море,
хочешь задаром сотню историй? –
как забегали в длинные волны;
мокрая галька, сочник на полдник.

Жгучей оравой кралась крапива,
сущая правда так некрасива.
Но если песня жжётся припевом,
значит всё вместе, справа и слева...
Вилось кострами детское время.
Память обрамит и перемелет,
как землеройка. Горсточка пепла –
сладко и горько, лепо-нелепо...

Кино

* * *

М.С.

Когда русоволосая жена,
похожая на ангела Рублёва,
садится у открытого окна
в мерцании несказанного слова,

столетия российской старины:
густая взвесь побед и поражений,
заслуг, великих чаяний, вины
становятся небесной светотенью.

Две пятерицы прожитых веков
в неровной чаше Троицы. Молчанье.
И не найти на свете верных слов
для скорбной радости и радостной печали.

Ещё-Уже

Расселение

Ад – это другие...
Ж.-П. Сартр

Это коммунальная,
коммунальная квартира...
Группа «Дюна»

Мы живём раздельно, но чуток все вместе.
Нашей коммунальной лет, наверно, двести.
Тарасюк, Кантария, Шацы, Комаровы –
все немного живы и чуть-чуть здоровы.

В мае прям за окнами зацветёт акация,
будет революция или реновация.
Пуща Беловежская, ну а нам тем пуще –
мы с утра до полночи все в народной гуще.

Если расселение, мы единогласные.
Только есть сомнения, малые, но разные.
Мы ж слегка сиамские, отдели попробуй
Шаца от Кантария или Комаровой.

Тарасюк пьёт белую, а у всех веселие.
Это же закончится после расселения?
Ну да что о частностях. Облаков наплывы.
Потихоньку счастливы, понемногу живы.

Если революция или реновация,
станем суетиться мы, станем разъезжаться.
Все уже по-тихому вяжут скарб в дорогу,
чтобы если встретиться, то потом – у Бога.

* * *

Как ласточки летят года,
улиткою ползёт минута.
Пока напишется строка,
закончит действие цикута.

Где ты теперь? Там или здесь
стучит твоя клавиатура?..
Смерть-знаменатель – просто жесть,
но жизнь без смерти дура-дурой.