Сергей Сущий

Сергей Сущий

Золотое сечение № 17 (365) от 11 июня 2016 года

Любо, братцы, любо...

лирико-эстрадное ассорти

 

* * *

 

Как ныне взбирается вещий Олег

Отмстить неразумным хазарам…

А. С. Пушкин

 

Доныне взбирается бедный Олег,

белы его кудри как утренний снег.

Но горе – не горе, когда от ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Мы дети рабочих, кузены крестьян –

скажи мне, кудесник, в чём жизни изъян?

 

Что годы грядущие вечно во мгле,

а жребий подвешен на тонкой сопле?

Что пили на совесть, гуляли на страх

и яблочко песню держали в зубах?

Что много хотелось, да мало далось

под флагом российским и русским авось?

 

Лежит США за морями семью,

здоровый левак укрепляет семью.

Но кошки скребутся, урчит в животе;

и песни, что пелись – пропелись не те.

Пируешь с дружиной, на бреге сидишь,

вставляя в свой ноут CD/DVD,

 

чтоб вновь чередой промелькали они –

знакомые лица, минувшие дни.

Ты летопись эту забыл наизусть,

зачем же на сердце вселенская грусть?

Как медленно сходит румянец лица…

 

Отряд не заметит потери бойца.

 

* * *

 

Как сказать мне для прекрасной Лалы

По-персидски нежное «люблю»...

С. Есенин

 

Потому что с севера я что ли,

что луна там ярче в …надцать раз,

в слёзной влаге юга с лишком соли –

разъедает с непривычки глаз.

Потому что жил, живу, не зная,

что пророчат линии руки;

потому что снова самураи

перейдут границу у реки.

 

Потому что жизни самосвалы

грузят тусклой слипшейся рудой.

Три танкиста для прекрасной Лалы –

экипаж не в меру боевой.

Потому что уличный повеса,

золотом овса кормивший жён,

но однажды, выйдя к Волге лесом,

догадался, чей услышал стон.

 

Потому что… Просто потому что,

до тех пор как ласточкою стать:

«Ты жива ещё моя старушка» –

никому уже мне не сказать…

 

* * *

 

Нет, весь я не умру,

Душа в заветной лире…

А. С. Пушкин

 

Нет, весь я никогда – особенно в заветном.

Не зарастёт тропа, которой друг-калмык

и всяческий тунгус, не думая об этом,

по языку сновать туда-сюда привык.

 

Нет, весь я нипочём. Хвалой и клеветою

промытый до кости; не барин, не холоп,

обиды не страшась, останусь сам собою,

торча из всех углов – александрийский столп.

 

Нет, весь я ни за что. Ни в коем, не дождётесь!

Нерукотворных арф и лир пополнив рать,

в полночный небосвод поставлю чёткий оттиск,

чтоб звёздному шмелю, что было собирать.

 

* * *

 

Я пришёл к тебе с приветом

Рассказать, что солнце встало…

А. Фет

 

Я пришёл к тебе с приветом

рассказать, что солнце встало,

что я нынче стал поэтом.

Прихватив горилку с салом,

я прийшов, тебе нема,

пiдманула, пiдвела.

 

Я ж тебя, я ж тебя не забуду,

я ж тебя, я ж тебя никогда.

Что же глаз так слезится, будто

залетела под веко звезда.

 

Ти казала: у суботу:

«Розпрягайте, хлопці, коні.

Пiдем разом на роботу,

а потiм в наш сад зелений».

Я прийшов, тебе нема, –

пiдманула, пiдвела.

 

Ты ж меня, ты ж меня до рассвета,

проводить необутая выйдешь.

«Возвращаться плохая примета…» –

шепчут бледные губы на идиш.

 

Я вернусь к тебе, дивчина,

через сто, а может двести.

Во вселенной нет причины

нам с тобою быть не вместе…

Я прийду, тебе нема, –

пiдманула, пiдвела.

 

Где ж тебя, где ж тебя я увижу;

как тебя, как тебя я забуду?

Так бывает, что третий – лишний,

я вторым-лишним вечно буду.

 

* * *

 

Отговорила роща золотая…

С. Есенин

 

Мне кажется порою, что солдаты…

Р. Гамзатов

 

Отговорила роща по приказу,

застыла с непокрытой головой.

Они легли от Бреста до Кавказа

песком, суглинком, камнями, травой.

Нет никого – ушли, остались в прошлом,

все те, кто думал, сжавши автомат:

«Вот и пора. Прислуживаться тошно,

а послужить на совесть каждый рад…»

 

И послужили. Затянулся в шрамы

четыре года клокотавший ад.

Опять всю осень роща как реклама

огнём пылает. Лишь один солдат

бредёт с тех пор в пробитой пулей каске,

навеки перепутав жизнь и смерть.

И всей Руси костры рябины красной

его не в состоянии согреть.

 

Но повседневной жизни глаукома

скрывает это лунное кино –

он движется прозрачный, невесомый,

заглядывая в каждое окно.

Нам зябко. И мы думаем, что ветром

надуло холодок под воротник;

но знает сердце каждого, что где-то

и днём, и ночью; в этот самый миг

 

бредёт солдат по лесу или полю,

невидимый для всех, один как перст.

И только журавлиный треугольник

ему курлычет из пустых небес.

Нам было бы намного легче, проще,

когда б дождавшись, что дожди польют,

он шариком от запылавшей рощи

за журавлями полетел на юг.

 

Но надо так, чтоб не было напрасным

всё что случилось на земле людей.

И потому солдат в пробитой каске

бредёт по весям родины своей.

 

* * *

 

Открылись вещие зеницы,

Как у испуганной орлицы…

А. С. Пушкин

 

Как жил? На всё хватало сил –

амиго был и генацвале,

шаланды, полные кефали,

Днепром в Черкизово возил;

был боцманом семи морей,

пил с чижиками на Фонтанке.

Пять раз входил в Берлин на танке,

кормил в Париже голубей.

 

Во глубине сибирских руд

и по тверскому околотку

запомнили мою походку,

и пальцев семиструнный труд.

Разрушил Карфаген и Рим,

вставал проклятьем заклеймённый;

плясал гопак, сиртаки с клёном…

Но шестикрылый серафим

 

встал предо мною… Одинок

я спал в долине Дагестана,

пока не затянулась рана,

и рукава семи дорог

легли к ногам. «Вставай пророк.

Закончились твои баклуши –

глаголом жги сердца и души…»

Но шагу я ступить не мог.

 

Был виден ангелов полёт

и ощутимо прозябанье

лозы далёкой, в океане

подводных гадов плавный ход.

И угль в груди пылал, в устах

змеилось медленное жало.

Но тело быстро покрывало

колючей порослью куста…

 

Ко мне и птица не летит,

и зверь нейдёт. Лишь чёрный ветер

опутает предплечья сетью,

и захлебнётся, закипит.

Но человека человек

пошлёт ко мне однажды взглядом.

И станет высшею наградой

та встреча, пусть одна на век.

 

Возьмёт он от меня смолу

и ветвь с увядшими листами.

И вскоре убедитесь сами,

как в мире тяжко станет злу.

А я останусь на посту

в пустыне чахлой, раскалённой;

под высохшей корой – зелёный,

небесного в земном пастух.

 

* * *

 

Жили б вечно, если б не кончались краски,

переборы-песни, пересуды-сказки.

Двадцать или сто раз о любви до гроба,

о земле, где сторож утонул в сугробах,

обнимал берёзку, долго дрался с клёном;

где мурлыча «Тоску», древний кот-учёный

в сапогах при шпаге, в голубом мундире,

пишет на бумаге о себе и мире,

 

об отце и сыне, прочих домочадцах;

о мечте рябины к дубу перебраться.

Двести или сто раз об одном и том же –

простенькая story о царе и бомже.

У судьбы забота – бить нас по макушке.

Может оттого-то, может потому что

шепчут души наши, покидая тело:

«Клён ты мой опавший, клён заледенелый…»

 

А без тела легче. Тяжкая работа –

жить на свете вечно. Может оттого-то

жизнь ли, смерть ли, обе – бьют нас влёт дуплетом,

чтоб спалось в сугробе до весны, до лета.

 

* * *

 

Только шашка во степи казаку подруга…

 А. Розенбаум

 

По речке медленной не доплывёт венок

до моря, и уйдёт на дно монисто.

В Европе холодно, в Италии темно.

Зато в степи кузнечик мускулистый.

Со свистом шашка срежет ползари,

и только пуля казака быстрее.

А севернее чуть – зима, острог, цари;

власть цепкая, как руки брадобрея.

 

Нет, не туда на вёслах струг летит.

«Когда бы не Елена…» – шепчут губы.

Ахейцы ли донцы – земля из-под копыт

и пахнет лёгкой смертью винный кубок.

Всё движимо любовью и войной –

как любо братцы жить, на Дон и Терек

гулять ватагою, терять друзей и в бой

скакать навстречу собственной потере.

 

* * *

 

Я послал тебе чёрную розу в бокале…

А. Блок

 

Я не знаю, в натуре – он был или не был:

вечер, город, проспект, ресторан?

Оттолкнул мои гривны охранник: «Не треба…»

Но я в двери проник как туман.

 

Лился свет, превращая стекло в бриллианты,

заползал в декольте и цветы.

По коврам важно плавали официанты,

и сидела за столиком ты.

 

Как тебя не узнать мне – царица растений!

Первой юности вечный кумир!

Бачив я тебе в снах у дiбровах зелених,

Нiмфа рiчки швидкої з синiх гiр.

 

Завывала попса. Удалой генацвале,

усмиряя с трудом южный пыл,

посылал тебе чёрную розу в бокале,

и лезгинкой по кругу ходил.

 

Но я знал – только медленный, бледный и робкий

остаётся с тобою вдвоём.

Я червонную руту послал тебе в стопке

золотистой горилки с огнём.

 

И сейчас же в ответ разразился ударник:

«Не шукай вечорами, пиит…»

Я проснулся в похмелье, в жестоком угаре.

А царица?

Она ещё спит.

 

Август 1991: южное гадание

 

Карты старые лягут как веер…

Время рушит гранитные замки.

Песня 80-х

 

Карты веером лягут. Что ушло, что осталось?

Дама пик как цыганка, подмигнёт королю.

Утомлённое солнце нежно с морем прощалось,

мне немного взгрустнулось. Я хвілінку пасплю.

 

Вы шумите, шумите без тоски, без печали

надо мной пальмы Сочи, от темна до темна.

Время строит и рушит. Не горюй, генацвале, –

человек живёт дольше, чем народ и страна.

 

А я лягу прилягу, в тень магнолий цветущих.

Голубые вагоны катят в южную даль.

Край гасцінца старога, Беловежская пуща –

мне понятна твоя вековая печаль.

 

* * *

 

Гляжу – поднимается медленно в гору

Лошадка, везущая хворосту воз…

Н. Некрасов

 

Однажды в студёную зимнюю пору –

«зачем нам поручик, чужая земля?..» –

шептал мне Голицын, а может Суворов,

а может быть Пушкин; короче – земляк.

Во сне третьи сутки пылали станицы,

скакал по степи мужичок с ноготок.

Потелось дождями, не зналось, что спится,

зубами зажав простыни уголок.

 

Откуда дровишки, корнет Оболенский?

Не падайте духом, тем паче – с седла,

когда: «Хенде хох!» – закричат по чеченски.

Пускай бронепоезд застыл как стрела,

пусть девочки наши достанутся красным –

зачем нам, поручики, хворосту воз?

«Ну, мёртвые!» – рявкнет шаляпинским басом,

рванув из коммуны в Стамбул паровоз.

 

Раздача патронов по званью и чину.

Эх, русское солнце, всем низкий поклон…

Проснёшься в поту, в полушубке овчинном.

Полковник Некрасов нальёт самогон:

«Пиши объясненье. Четвёртого веку

я из лесу вышел в мороз. Опосля…»

 

Но в сердце ударит топор дровосека –

пусть больше не снится родная земля.

 

* * *

 

Но пока мне рот не забили глиной,

Из него раздаваться будет лишь благодарность.

И. Бродский

 

Колёса диктуют вагонные,

Где срочно увидеться нам…

Советская песня

 

Как любим тополиный, вязевый

беспредел соловьев и ворон –

СССР, Русь, Россия, Евразия,

затопившая горизонт.

Низкий дом без меня ссутулился,

старый пёс понял – я не вернусь,

потому что не дом и не улица –

стал мой адрес Советский Союз.

 

…Кочевал заказной передачей,

притчей был каждый вечер-рассвет.

Принимала меня неудача,

посылала удача привет.

Диктовали колёса, где срочно

и не срочно увидеться нам.

Чакры и мануальные точки

разлеглись по чужим городам.

 

Доверяя себя новым суткам

(не до гимнов, доносов, сатир) –

я стихов не читал институткам,

не глушил с хулиганами спирт.

И пускай в Ганимедовой чаше

русский сорокоградусный яд –

сердце к старости бьётся всё чаще,

километры летят и летят.

 

Оглянёшься – немерено длинный

путь – начало завилось в конец.

Но воронкой прожорливой глины

не затянут – уже молодец.

От Днепра до Курил и Китая,

что теперь выяснять: та, не та –

узнаю тебя жизнь, принимаю

со щитом, на щите, без щита.

 

* * *

 

Не пылит дорога, не дрожат листы,

Подожди немного, отдохнёшь и ты…

И. Гёте

 

Ты мне скажешь тихо: «Добрый вечер!»

Я отвечу: «Добрый вечер, miss».

С. Есенин

 

Молодая, с чувственным оскалом,

много в ней полей лесов и рек.

Расскажи мне, скольких ты ласкала,

где так вольно дышит человек?

От Москвы до самых до окраин,

разве я немного не красив?

Человек своей судьбы хозяин –

ест салями, пьёт аперитив.

 

Но сурово брови мы насупим,

если враг захочет много раз.

За невесту-родину мы в ступе,

за неё – на ягодицу глаз.

Ничего, родная, успокойся,

с южных гор до северных морей,

не такой уж горький я пропойца,

и других я родин не имей.

 

Молодым у нас везде дорога,

старикам всегда у нас сюрприз.

Ты прошепчешь: «Подожди немного».

Я отвечу: «Ну, конечно, miss…»

 

* * *

 

Какой русский не любит быстрой езды?..

Н. Гоголь

 

Буря мглою вёрст на двести,

вихри снежные крутя,

только гордый буревестник

то заплачет как дитя,

то как путник запоздалый

пену волн крылом собьёт;

чёрной молнией о скалы…

Жирный пингвинячий род

 

меж утёсами теснится

и в окошко к нам стучит.

Чайки прячут в пену лица.

Буревестник – страшен вид! –

он кричит: «Атас! Полундра!..»

Крыльев мах на всю страну.

«Увезу тебя я в тундру.

Увезу тебя одну!

 

Ты увидишь – я бескрайний…

Где же кружка, наконец?!

Выпьем и махнём до рая –

недалече тут, мин херц.

Водки ли, киндзмараули,

гей-славяне и не гей…»

Пусть сильнее грянет буря!

Сердцу будет веселей!

 

* * *

 

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой...

М. Лермонтов

 

Скажи-ка дядя – ведь недаром

во глубине сибирских руд

судьба божественным нектаром

поэта потчует за труд?

 

Слуга царю, отец до срока,

умом и статью Демокрит,

заброшен к нам по воле рока,

он не от счастия бежит.

 

Его душа светлей лазури,

в руке перо и пистолет;

а он, мятежный, ищет бури,

поскольку в бурях он поэт.