Сергей Смирнов

Сергей Смирнов

Четвёртое измерение № 5 (425) от 11 февраля 2018 года

Квест

В далёком семьдесят девятом

 

…и мы ходили по воде

в далёком семьдесят девятом

в деревне, далее везде –

и были, несомненно, святы.

Мы были квиты с вороньём,

из солнечной соломы свиты,

искали чудо днём с огнём

в сопровожденье пышной свиты.

Футбол, улитки и жуки,

обёртки, марки, этикетки

по мановению руки

являлись кладезем для шкета.

И было также комильфо,

входило в правила приличья

немного верить в волшебство,

немного понимать по-птичьи,

с анкетой завести тетрадь,

потом на стрельбище военном

из брёвен пули ковырять –

и мчаться в лес самозабвенно,

жевать смолу, палить костры,

хлебать из банки сок весенний,

горланить песни той поры –

«Аракс», «Машину», «Воскресенье».

Нет тех врагов и тех друзей

в моём дому и по соседству.

Так я, совсем не ротозей,

однажды проворонил детство.

 

Ветер ретро

 

Когда мы были молодыми

И чушь прекрасную несли…

Юнна Мориц

 

Чушь, которую мы несли,

облетела, как шелуха.
Что ж, напяливай джинсы-слим,

заводи чихуахуа.

 

Запирай под замок в сарай

свой былой залихватский прайд,

из грядущего забирай

ветер ретро, лишённый прав.

 

Но пойми, что гламура муть

беспросветней, чем ретро-чушь,

что несли мы – и в этом суть! –

от избытка страстей и чувств.

 

Дендрополитен

 

По лабиринтам древоточцев

и по тоннелям короедов

за металлический жетончик

я в утлом коробчонке еду.

Я в утлом коробчонке еду,

не прыгаю с сучка на ветку,

а между мною и соседом

сидит соседка, как наседка.

Сидит соседка, как наседка,

и развлекается дизайном.

У них там, не иначе, секта,

они молчат, как партизаны.

Они молчат, как партизаны,

они молчат, как на допросе,

исходят потом и слезами

и молча курят папиросы.

И молча курят папиросы,

и на папирусе выводят

один ответ на все вопросы,

маршрут к обещанной свободе.

Маршрут к обещанной свободе,

что нас прочнее пут связала.

При том на выходе и входе

они молчат, как партизаны.

 

На полночном перегоне

 

На одной пречистой ноте

паровозик по полям

тянет нудную работу,

тянет с горем пополам

сам себя, пяток вагонов,

машиниста, суп с котом –

на полночном перегоне,

на маршруте непростом.

И в любое время года

как виденье, как мираж

он в движение приводит

окружающий пейзаж.

Он выводит чёрной сажей

на замызганном окне

объявленье о пропаже –

и вполне понятно мне,

что упало, что пропало,

что водою пролилось,

что бежит за ним по шпалам,

затаив под сердцем злость.

Он пыхтит, скрипит устало,

тяжело дымит трубой.

Этим стареньким составом

едем в утро мы с тобой.

 

Дядя Юра

 

Пижонский китель на гвоздь повесив,

рванул прямёхонько на завод

вчерашний дембель, а после – слесарь

механосборочных, блин, работ.

 

А на заводе в глаза мне лезли

то культуристы, то алкаши.

Тягать железо – оно полезно,

когда в охотку и для души.

 

Что за персоны! Что за фигуры!

От них стояла особняком

фигура слесаря дяди Юры.

Я горд, что в жизни был с ним знаком.

 

Матрос запаса, стальной детина,

лихой папаша трёх дочерей:

наколка, бляха, кольцо, щетина –

из наших русских богатырей.

 

Не по приколу, не ради смеха

не падать духом меня учил –

по ржавым балкам под крышей цеха

мы с ним ходили, как циркачи.

 

Не обещал подстелить соломы,

он как отрезал, так и сказал,

и куча хлама, и куча лома

нам заменяла спортивный зал.

 

Я трудовую тропу протопал

и ряд профессий постиг на ять:

гальваник, слесарь, сварной и стропаль, –

сам дядя Юра не даст соврать.

 

И в заключенье скажу, коллеги:

я дядю Юру в утиль не сдам,

по мне, он круче, чем Шварценеггер,

и убедительней, чем Ван Дамм.

 

В осаждённой Трое

 

Не всё в подлунной Трое ладно,

враги идут со всех сторон.

Сантехник борется со шлангом,

как со змеёй Лаокоон.

 

Данайцев, пиво приносящих,

он гонит вежливо взашей,

для олимпийцев славы вящей

и для сохранности ушей.

 

Жрец Бахуса и Посейдона

глядит тревожно в тёмный люк,

каких, по подлости закону,

на божий свет исторгнет злюк.

 

Он их порвёт, как тузик грелку,

пронзит трезубцем наповал,

покрошит мелко на тарелку,

прошепчет тайные слова.

 

Он до пяти стоит на стрёме

в гидрокостюме, в сапогах,

в пышноукрашенном шеломе –

и на врагов наводит страх.

 

Из варяг в греки и обратно

 

Извечным путём из варяг да в греки,

что был нам завещан Олегом Вещим,

бегут все потоки, текут все реки,

вершатся дела и творятся вещи.

 

Щиты прибиваем к вратам Царьграда,

отмщаем хазарам и прочим хамам,

и слаще нам нет за труды награды –

себя прозакладывать с потрохами.

 

И кто мы тогда? Азиаты? Скифы?

Не справа, не слева – а где-то между?

Прошли, аки обры, и стали мифом,

на миг отразившись в незрячих веждах?

 

По сути – варяги, по вере – греки.

Врагу не сдаёмся и гибнем стоя,

и ловим добычу по мутным рекам,

по смутным затонам годов застоя.

 

Разрушив весь мир и построив новый,

стерев со светила былые пятна,

коснувшись вселенской святой основы,

отправимся радостно в путь обратный.

 

По храмам тогда зажигайте свечи,

по замкам тогда приспускайте флаги,

когда мы вернёмся путём извечным –

обратной дорогой из грек в варяги.

 

Известного сорта русский джентльмен

 

Он будет в полосочку или в клеточку,

при бабочке, в тройке и башмаках,

вполне вероятно, с известной ленточкой

и с тростью тяжёлой в больших руках.

 

Он наобещает всего с три короба,

дарами начнёт осыпать меня.

Ещё поглядим – я ведь тоже с норовом –

в коня ли тот корм или не в коня.

 

Он будет подзуживать с крыши сброситься

и царства земные швырнёт к ногам,

и палец, приставленный к переносице,

на миг превратится в стальной наган.

 

Он будет канючить, кричать, упрашивать,

трясти договором, дуть на печать,

звать будущим летом на Патриаршие,

поближе к подземным своим печам.

 

А после, умаявшись, в кресле съёжится

и чаю зелёного отхлебнёт,

пристукнет копытцем, состроит рожицу,

тревожно задремлет в тени тенёт.

 

Твердят мозгоправы, что это лечится.

Темны их диагнозы в облаках…

Он будет в полосочку или в клеточку

и с тростью тяжёлой в больших руках.

 

Под осень

 

Мы лето красное пропели,

по краю крыш протанцевав,

мы всё над виршами корпели,

играли в мудрые слова.

 

Ты гнал гусей по стогнам Рима,

я божиих коровок пас,

пока неслышно и незримо

к нам подходил медовый Спас.

 

Ты стал полковником запаса,

я до сержанта дослужил,

под сенью яблочного Спаса

катрены осени сложил.

 

Пускай же нас теперь утешат,

залив и даже завалив,

и мёд густейший августейший,

и сочный яблока налив.

 

Квест

 

Я рванулся на ист, я пошёл на вест,

укрощая широты, кроя долготы.

Вот что значит по-нашему истый квест,

к вящей славе разыгранный как по нотам.

 

Я слыхал, как хрустальный покров небес

потихоньку звенел под порывом ветра,

а сидящий в зените лохматый бес

мне наигрывал шлягеры в стиле ретро.

 

Я видал: златоносные муравьи,

каждый величиною почти с собаку,

волокли на закорках мечты свои,

потихоньку скрываясь в кромешном мраке.

 

Я вдыхал неземной аромат цветов,

дегустировал блюда заморской кухни,

пил с корсарами ром десяти сортов

и в заброшенных храмах молился  Ктулху.

 

А когда я вернусь по сухой стерне

и в родные края загляну хотя бы,

я повешу портрет на своей стене,

и с него улыбнётся старик Хоттабыч.

 

Судьба любой ракеты

 

Кто твой Барма, скажи мне, и кто твой Постник,

кто ваял твои дюзы и фюзеляж?

В понедельник с утра ты выходишь в космос,

как зевака беспечный на летний пляж.

 

К Эдуардычу ты в вещих снах слетала,

Королёв в чертежах прозревал тебя

не бездушной хреновиной из металла,

а жар-птицей для взрослых и для ребят.

 

Ты идёшь с козырей, только карта – бита,

ты и создана с тех незабвенных пор,

чтобы вывести спутник к его орбите,

и отброшенной быть, как ненужный сор.

 

Так любая мечта и любая вера,

что по смыслу и сути своей – одно,

догорает в убийственной атмосфере

или просто навечно идёт на дно.

 

Внутри и снаружи

 

К нам вчера залетала синица

из морозной декабрьской пурги –

и давай по квартире носиться,

нарезать кренделя и круги.

 

Ударялась в прозрачные стёкла,

изумлённо трясла головой,

суетилась без всякого толка…

Вскоре вырвалась – еле живой.

 

Ты зачем, заполошная дура,

лезешь к людям, в их замкнутый быт?

Или глупая птичья натура

за тебя и в тебе говорит?

 

Мир внутри, может быть, иллюзорен,

а снаружи – сама посмотри.

Я отсыпал тебе сладких зёрен –

ты, пока не исчезли, бери!

 

Возвращение Локи

 

Мистер-трикстер, лукавый Локи,

что ж ты хлещешь с бомжами брагу

и гоняешь по мелководью

рыб-серебряное перо?

Ты известен своим коварством,

неизменной своей отвагой

и на все неустройства мира

ухмыляешься так хитро.

 

Ты – прикованный у обрыва,

ты – царь-рыба и ты царь-птица,

за проказы и прегрешенья

принимаешь целебный яд.

Самолётам лететь придётся,

пароходам пройти случится –

всяко отроки на кимвалах

славословье тебе звенят.

 

Я прочёл прорицанье Вёльвы,

я узнал из премудрых книжек,

мне вчера принесла сорока

breacking news, чумовую весть:

ты уже расчехлил базуку,

кликнул жутких своих детишек,

в окруженье волков и змеев

послезавтра ты будешь здесь.

 

Кракатук

 

У герра Дроссельмейера

манеры как у фраера,

замашки как у фермера

и безобразный друг.

Они сидят на лоджии,

они пускают файеры

и на детей под ёлочкой

наводят страх-испуг.

 

А друг с железной челюстью,

сентиментальной повестью

и исходящим завистью

крысиным королём

сражается за нравственность,

советуется с совестью

и в цейсовскую оптику

глядит за окоём.

 

Там, на далёком острове,

в подлеске алебастровом,

оснащено апострофом,

витально, как бамбук,

произрастает дерево

с колоннами, пилястрами.

Оно скрывает в ящике

орешек Кракатук.

 

Он твёрд, орешек знания,

его за неимением

погружены в уныние

великие умы.

Он – тайна мироздания,

не более, не менее,

но это во внимание

не принимаем мы.

 

Страшитесь Дроссельмейера

и друга с мощной челюстью:

дорвутся до заветного –

наступит всем каюк.

Скорлупки брызнут весело,

и ядрышко затеплится,

и воссияет истиной

орешек Кракатук.