Сергей
Смирнов

Ищу

Под сенью развесистых лиственных крон
в Москве или, скажем, в Твери
ношу на брелоке последний патрон
и ключ от последней двери.

Пусть мне напевают: «Чудак-человек,
такого ствола не сыскать,
такого замка не отыщешь вовек,
чтоб в пору он был и под стать».

А я под покровом платанов и лип
весёлый мотивчик свищу,
ищу по земле подходящий калибр
и нужный замочек ищу.

Хождение за три лужи

Мы плывём на бумажном кораблике
по волнам и порогам ручья,
нам поют зинзиверы и зяблики
для того, чтоб вконец не озябли мы
в драной шубе с чужого плеча.

Но бумага – основа непрочная –
пропитай её вакса и воск!
И покуда болезная корчится,
купим ваксы и воска меж прочего,
наведём на кораблике лоск.

Мы плывём без руля и без паруса,
без ума и без карты морей.
Но под музыку Пресли и Штрауса
нам прикольно скользить по стеклярусу
наугад без окон и дверей.

Так неси нас вдоль вешнего мусора,
вдоль сугробов, завалов, страстей
под курлыканье, свисты и музыку,
наш кораблик невзрачный, неузнанный,
в мир иных, чем теперь, новостей!

Под железный стук колёс

Разговорчики дорожные
что полова на ветру,
улетят, пустопорожние,
и развеются к утру:
о погоде, о политике,
о закате поп-звезды,
о проклятом культе личности,
о величии версты.
Я ведь тоже с чувством юмора
(не пытайся возражать!),
опрокину пару рюмочек,
чтоб беседу поддержать.
Расскажу им всем про Штирлица,
(это к карме стопятьсот),
и случайно следом вырвется
заповедное словцо.

Соберёмся в тесном тамбуре
и в сиреневом дыму
разместимся шумным табором
по душе и по уму.
Я спою им Костю Кинчева –
песню под названьем «Стерх»,
что под сердцем нежно вынянчил
и взметнул, как знамя, вверх.
Разговорчики завертятся
под железный стук колёс,
подпоёт гудком доверчивым
допотопный паровоз.
И по кругу – о политике,
о восходе рок-звезды,
о толстожурнальной критике
и о пользе бересты.

Сравнительная орнитология

У птиц свои синоптики –
получше, чем у нас,
у них такая оптика,
что просто вырви глаз!

У них такие лоции
и карты, и компа́с,
и песни их возносятся
свободней, чем у нас.

Они летят под звёздами
среди магнитных трасс,
их крылья кем-то созданы
надёжней, чем у нас.

Гроза неведомого года

Гроза, как гюрза,
наползла и ужалила,
вонзила в поля
огневые клыки.
Земля покачнулась,
ослепшая, шалая,
и сдвинула влево
повязку реки.

Небесная битва
просторы наполнила,
и в правде предельной
не сыщешь вранья.
С полудня ползут
печенеги и половцы,
влекут за собою
рваньё воронья.

Нам древние свитки
открыто поведают,
как горе размыкать,
кручину избыть:
копьё преломить
о щиты половецкие
и синего Дона
шеломом испить.

Поля по весне
мотыльковы и ситцевы,
над ними плывут
в отголосках веков
то плач Ярославны,
летящий зегзицею,
то Игорев ропот
в плену у врагов.

Короткое замыкание

Вымоли молнию,
вымолви молнию,
вылови молнию,
ведь без неё
и судьба неказиста,
и счастье не полное.

Будь на посту
не усталым апокрифом,
лишним апостолом –
грозопророком,
электропоэтом,
амперофилософом!

Ствол злополучный,
замкнув провода,
в бездну пламени рушится,
лупят разряды,
и ярко пылает
кустарника кружево.

Лупят разряды,
сверкают разряды,
гудящие, вольные –
тысячерукие,
тысячеглазые,
тысячевольтные.

Лупят разряды,
гремят канонады,
ревёт артиллерия…
Долго дымится
под струями ливня
сосна обгорелая.

Газель в кавычках и без

Пассажиры «Газели»
на пейзаж не глазели:
кто уткнулся в газету,
кто упёрся в смартфон.
За окном проплывали
кипарисы и ели –
для начала недели
замечательный фон.

Становилось всё жарче,
солнце плавилось в корчах
в белом небе под Керчью
или много южней.
По воде, как по тверди
между жизнью и смертью
мы стремились к победе,
мы мечтали о ней.

Мчались мы на сафари
под тамтамы, фанфары,
и коверкали фары
иллюзорную гладь.
(Не ходили бы дети
в страны чёрные эти
по былому запрету
по саванне гулять!)

Там оравы и орды,
там гиены, гепарды –
не помогут газели
ни кордон, ни патруль.
…А потом откопают
только рожки да ножки,
только драные шины
и оплавленный руль.

Снежный сон под Копенгагеном

Снег засыпает – спокойных снов!
Готова впрок облаков перина.
Снег засыпает без лишних слов
и трубочиста, и балерину.

Зиме на плечи накинув шаль –
какая малость, какая шалость –
за Новым годом спешит февраль.
Всё завертелось и всё смешалось…

Седого норда обычай крут:
когда во льду небеса и недра,
расскажут вам, не сочтя за труд,
о королеве, о Кае с Гердой.

Ещё немного, ещё чуть-чуть –
и запоют за бугром крестьяне,
на тракторах обновляя путь,
о нём – о Гансе, о Христиане.

От уст до устья

Лети, как пух от Божьих уст,
куда-нибудь до устья Луги,
где на учёте каждый куст
и на балансе каждый флюгер.

А там устойчивый норд-вест,
ядрёный шквал идёт за шквалом,
и принесут благую весть
ветра балтийские едва ли.

В ультрамариновую стынь
кричи: «O tempora, o mores!»,
учи постылую латынь,
живи в провинции у моря.

Сливай балласт, готовь трюма,
давай угля стране и миру,
и, чтобы не сойти с ума,
лелей классическую лиру.

Ветер Марса

Памяти Дмитрия Биленкина

«Ветер Марса горек и щемящ», –
эту строчку я запомнил с детства,
словно принял от партнёра мяч
и успел на поле оглядеться.

Был и самодельный телескоп,
сделанный по чертежам в журнале.
Я летал ночами высоко!
Жаль, что одноклассники не знали,

как ко встрече с чудом был готов,
как мечты восторженно горели
белым серебром полярных льдов
и каналами Скиапарелли.

Не входил в великосветский клуб,
не тусил с продвинутой элитой –
мне ночами чудился Тускуб,
мне ночами снилась Аэлита.

Пас я галактических коров
и гонял по горизонту хмары.
Позже были и «Война миров»,
и брэдберианские кошмары.

Не утратив к Марсу интерес,
по пути распутываю путы,
вспоминаю красный Антарес.
Вот бы их во тьме не перепутать!

Звездочёт

С детских лет я смотрел в небеса – не в своё корыто,
знал названия звёзд, их смещенье и параллакс,
и лежала вселенная передо мной открыто.
А меня поместили в начальную школу, в начальный класс.

Мне запомнилась жёсткая ломка через колено,
будь как все, мне твердили дружно учителя,
а я был буратинкой, выструганным из полена,
непослушным, как олух и ласковым, как теля.

Мне ломали тело и душу, да не сломали
ни семья, ни школа, ни армия, ни коллектив.
Мне гораздо важнее времён и миров начала,
чем финансов-романсов унылый напев-мотив.

До сих пор я слышу, как Маленький принц смеётся,
колокольчики Энцелада трезвонят в полночный час,
и я твёрдо знаю, что Бог открывает вверху оконце
и с улыбкой печальной глядит на убогих нас.

Я считаю звёзды не на бутылках, не на погонах,
а в седых облаках, невзирая на хлам помех,
и пою с Чебурашкой и Геной о том вагоне,
что несёт к лучшей жизни – а как же иначе! – всех.

Die ewige Weiblichkeit

Играет на поляне девочка,
кружится с марлевым сачком,
сквозь разнотравье мчит на цыпочках
то напрямик, а то бочком.

Цветы срывает, словно фантики,
гордится дьявольски при том
своей косой с атласным бантиком
и платьем с розовым принтом.

Ах, эта летняя блаженственность,
и ewige, и Weiblichkeit –
инстинкт охотничий и жертвенность,
восход, и полдень, и закат.

Она дитя, жена и бабушка
здесь, на поляне у реки…
А в животе порхают бабочки
и спят ночные мотыльки.

Фонарь

Ничего не помогает
в темноте и тишине.
Но один фонарь мигает –
он подмигивает мне!

Он мигает: мол, прорвёмся,
он мигает: не беда,
он мигает: будет солнце,
эта тьма – не навсегда.

Он один в ночи мне светит
указующей звездой,
он один на целом свете
освещает путь домой.

Через время и пространство,
через абсолютный нуль
вёл меня фонарь, старался,
а к утру устал, уснул.

Меньше, чем…

Поэт в России меньше, чем сантехник,
мизернее среди ничтожных сих.
Укрывшись простыни летучей тенью,
он шепчет по ночам нескладный стих.
По дому колобродит, как лунатик,
шуршит бумагой, точит карандаш,
то завернёт нелепость в пёстрый фантик,
то просвистит мазурку и чардаш.
Он просидит под лампой до рассвета,
промаявшись подобной ерундой,
пока, осуществляя право вето,
его не ушибёт сковородой
седой Ярило с бородой в капусте
и светлым ликом Пушкина в лучах…
А там и вдохновенье отпустит,
и свет зачахнет в выспренних очах.

Прощай, изящная словесность

Прости-прощай, изящная словесность,
прости-прощай и впредь не обещай
поклонниц, гонорары и известность
и кучу премий на серьёзных щах.

Прости-прощай, мы это проходили,
мы это проходили и прошли –
не на Монмартре, не на Пикадилли –
и разошлись, как в море корабли.

Мы словеса плели пенькой в канаты,
мы ими конопатили борта,
высоких хитромудростей фанаты
с изысканными фразами у рта.

Мы со словами шли на бой, на праздник,
но ими поперхнулись на ветру,
и ветер, попрошайка и проказник,
унёс их прочь в бездонную дыру.

И лодка на речной мели песчаной
до полного распада догнила,
и повести на свете нет печальней –
такие, брат, у нас теперь дела.

Словесность, не сочти сей факт ужасным,
достойным треволнений и суда:
да, ты уже не будешь столь изящной,
словесностью оставшись навсегда.