Сергей Смирнов

Сергей Смирнов

Четвёртое измерение № 5 (389) от 11 февраля 2017 года

Артефакты и аргументы

 

Артефакт

 

…и нашёл Ваня во поле артефакт,

то ли хрен-разберёшь, то ли чёрт-те-чё,

вроде камень как камень, тяжёл, покат,

вроде чёрен снаружи, снутри – печёт.

 

Он, согревшись теплом, воротился в дом,

стал тот камень чудной так и сяк вертеть.

Почесавши в затылке, постиг с трудом:

жизнь – внутри у него, а снаружи – смерть.

 

Он тот камень пытал топором-пилой

(а ему говорили: «Семь раз отмерь!»)

поливал самогоном, крутил юлой.

Жизнь – внутри у него, а снаружи – смерть.

 

Он потом попытался его продать,

но не греет других, в их руках – как лёд.

Для него предназначен судьбой, видать,

посторонних не трогает, не берёт.

 

А когда за Ванюшей пришла она,

в балахоне, как водится, и с косой,

он, взяв камешек, выпрыгнул из окна

и поплёлся за ней по росе босой.

 

Страх ко страху, вестимо, ко праху прах,

что ж теперь голосить, поносить судьбу.

Положили тот камень в его ногах –

так ему и поныне тепло в гробу.

 

Грязный Джон

 

На мосту тритонов резал

острым папиным ножом

мальчик розовый и резвый

по прозванью Грязный Джон.

 

Он в карманах красной куртки

хоронил заветный клад:

гильзы, стёклышки, окурки

и прогорклый шоколад.

 

Грела маленькую душу

октябрятская звезда.

Он давил в полях лягушек

и топил мышей в прудах.

 

Предъявлял нам сто отмазок:

мол, вредители они,

жрут зерно, несут заразу,

отравляют наши дни.

 

Такова была забота

мальчугана-подлеца,

и ухмылка идиота

расплывалась в пол-лица.

 

По стопам майора-папы

защищать пошёл страну –

угодил он из-за парты

на реальную войну.

 

Он душманам глотки резал

острым папиным ножом,

парень бронзовый и резвый

по прозванью Грозный Джон.

 

Он вернулся из Афгана,

изувеченный в плену,

за полученные раны

поколачивал жену.

 

Оцени извив сюжета:

он спивался, падал вниз,

и его призвал к ответу

выводок голодных крыс.

 

Подзаборный пророк

 

…у любого проходящего мимо вас бродяги,

у любого еле стоящего на ногах пьяницы

всегда в запасе столько теорий,

доказательств и откровений,

что их хватило бы на целую Библию. 

Рэй Брэдбери

«Смерть – дело одинокое»

 

Чудище с воблой, озорно, стозевно,

руки корявые грозно воздев,

кроет по матери небо и землю,

в краску вгоняя застенчивых дев.

 

Что баламуту сегодня неймётся?! –

пей себе пиво да пену сдувай! –

он же вокруг рассыпает намёки,

ищет в кармане потерянный рай.

 

Мы, говорит, от властей настрадались,

не было в мире безбожнее стран…

Тоже мне, грязных бродяг Ностардамус!

Тоже мне, шлюх городских Иоанн!

 

Волос всклокоченный, мутные зенки,

нос набекрень и губа в чешуе –

раньше такие встречались в подземке,

позже меняли рубли на у.е.

 

Он проклинает Россию с Европой,

он на Америку брызжет слюной:

будет волна мирового потопа,

только не сыщется праведный Ной.

 

Слушай, имеющий душу и уши,

что говорит подзаборный пророк.

Душу открой и внимательно слушай,

ибо, известно, исполнился срок.

 

Слушай, с каким неизменным восторгом

он призывает грядущий конец:

тьма наползает на землю с востока,

скачет наездник на бледном коне.

 

Дух независим, он веет где хочет –

мат-перемат, грязь и смрад, ночь-полночь.

Так он в пыли под забором пророчит.

Здесь нынче Патмос – так здесь и пророчь!

 

Внутренний Эзоп

 

Внутри меня живёт Эзоп,

и мой язык порой эзопов.

Но это только эпизод

среди фигур и прочих тропов.

 

И это высшая награда –

всё добывать своим горбом,

кормить лисицу виноградом,

быть баснописцем и рабом.

 

И в череде иносказаний

с нелёгкой ксанфовой руки

стоять под плетью наказаний,

сносить усмешки и плевки.

 

Я раб стила, ловец словес,

и в этом нет ни капли горя:

слова поднимут до небес,

а Ксанф пойдёт – и выпьет море!

 

45 секунд

 

Покуда ты молод, и хвост трубой,

покуда тебе не знакома жалость,

сыграем с тобою в «подъём-отбой»,

сыграем с тобою в «упал-отжался».

 

Ты встроен в устав, словно кость – в сустав,

и даже в уборную ходишь строем,

пополнив собой рядовой состав,

печатаешь шаг и глядишь героем.

 

Политики пудрят тебе мозги,

взвывают о доблести командиры,

и жгут твои пятки сквозь сапоги

«горячие точки» на карте мира.

 

Палит тебя солнце, дожди секут…

Снаряды иссякли на батарее…

А спичка горит 45 секунд –

солдат погибает порой быстрее.

 

На дне, со дна

 

На илистом дне древней речи-реки,

где раки зимуют, ютятся сомы,

где сома несома, но вязнут умы,

где грека утратил две левых руки,

врагу не сдаётся наш гордый варяг,

Олег наказует коварных хазар,

потребно всегда отвечать за базар,

пока не убьёшься о рыбий косяк, –

плыву с аквалангом, как Жак-Ив Кусто,

а ты одиноко глядишь из кустов.

 

Рассохлось на плёсе корыто твоё,

сломалось весло и дал трещину руль:

не кликнешь на помощь зелёный патруль,

не пустишься в путь, не замочишь бельё.

Корыту цена – рупь за центнер коры,

пять рупий индийских, десяток тенге,

но с Пушкиным я на короткой ноге –

добуду тебе сорок новых корыт.

Кораллы добуду тебе, жемчуга,

пока не иссякла дарами река.

 

Небеса джинсовые

 

Они, набрав в карманы семечек,

в джинсе, в цигейковых шубейках,

рядком сидели на скамеечке,

на школьной старенькой скамейке.

Была зима, что явно следует

из упомянутой одёжки,

и ночь плыла, след в след преследуя

Димона, Мишку и Серёжку,

мальчишечью крутую троицу

друзей отличных закадычных,

что в паз любой прекрасно встроится

вполне уместно и логично.

 

Везде была обсерватория:

и на площадке баскетбольной,

и на пришкольной территории,

чтоб о заветном балаболить,

смотреть на звёзды, лузгать семечки,

ловить «летучие тарелки»

со школьной старенькой скамеечки

в затишье снежной перестрелки.

А в небе – метеоры, спутники

летели так, без всякой визы,

и ни одной тарелки, супницы,

ни даже чайного сервиза.

 

Друзьям не в кайф о строе прения,

о политическом режиме –

совсем другие настроения

им буйны головы кружили.

Они мечтали о созвездиях,

о галактическом десанте,

витал площадками, подъездами

джинсовый дух семидесятых.

От пацанов тех убежите ли,

когда потом заговорите,

как сыплют сверху небожители

лузгу своих метеоритов?

 

Облако без номера

 

На облаке без номера и имени

по нашим тридевятым небесам,

оторваны от знамени и вымени,

летим, закрыв закрылки и глаза.

 

Автопилотом напрочь убаюканы,

ремнями накрест-крест закреплены,

летим, хранимы техникой с наукою,

по перекрёсткам солнца и луны.

 

Проносимся на беспредельной скорости,

и вакуум визжит на вираже,

и рассыпаем безо всякой горести

созвездий и туманностей драже.

 

Мы божий дар попутали с яичницей,

мы преступили грани естества,

и очень скоро ангелы-гаишники

у нас изымут транспорт и права.

 

Жёлтая жилетка

 

А я надену жёлтую жилетку,

пиджак в горошек, шаровары в клетку, –

всё как у канареек и людей! –

затем на шею – галстучек в полоску,

затем берет с пером, как шутка, плоский –

и побреду по лужам площадей.

 

Итак, жилетка. Вспомним о жилетке.

Я в ней танцую с финном енку-летку,

с индусами стою на голове.

Она мудрей «разгрузки» Вассермана,

и дело не в количестве карманов,

и даже не в стотысячной молве.

 

Она совсем не то, что кофта фата,

меня в ней узнаёт усталый фатум

и выставляет селфи в инстаграм,

а с фатумом, известно, не поспоришь,

и лучше не пытаться выпить море

и печень не растить на фуа-гра.

 

И на фига мне все его «гешенки»,

ведь в них я так похож на Евтушенко.

Калибр колибри с профилем орла

мне не пристал, равно как птичья мова,

я с нею просыпаюсь в полседьмого –

нас ждут с утра великие дела!

 

Я птиц освобожу, открою клетку,

пускай они поплачутся в жилетку –

и дрозд, и пустельга, и козодой,

ведь птичьи слёзы сладостней нектара.

Так подставляй вместительную тару –

и в дивный сад под яркою звездой!

 

Провидцы из провинции

 

Провидцы из провинции,

и нищие, и принцы,

несущие повинности,

вы смело шли на принцип –

разящими репризами,

как рыцарской рапирой,

поверженными признаны

банкиры и вампиры.

 

Провидцы из провинции,

бродяги и пропойцы,

под мемуары винные

три звонких колокольца,

лесами вологодскими,

рязанскими полями

аукались, волохались,

сходились колеями.

 

Провидцы из провинции,

поэты и пророки,

изысканные витязи,

лелеющие строки:

Жаравин и Трапезников,

Суворов и Вавилов –

друзья мои любезные

такими, помню, были.

 

Заливное из язычков жаворонков

 

Роберту Фриппу

 

Приготовь мне заливное

из язычков жаворонков.

Сегодня безветренный день

и чертовски жарко,

облака влачатся над полем

комьями сахарной ваты,

и такая жара

возгораньем чревата.

 

Но когда он прольёт

с высоты залихватские трели,

похожие на звуки цимбал

и на переливы свирели,

на душе станет тихо,

хрустально, как после душа,

и войдёт благодать

без посредников прямо в душу.

 

Зависает, планирует,

словно лист бумаги горелой,

ноты которой сыграны и сожжены,

но нисколько не устарели,

звучит, как гитара в плену электричества

с ударными и духовыми:

коготь и клюв струны-молнии дёргают,

как будто грозу за вымя.

 

При этом нужно учитывать,

что подобное заливное –

это не кулинарное блюдо,

а музыка, спасающая от зноя.

Поэтому при её исполнении

не пострадала ни единая птица,

только сердце старого меломана,

которому в полдень не спится.

 

Файф-о-клок

 

Кто мешает в осеннем небе

стаи птичьи и листьев стаи,

крутит тучи тяжёлой ложкой

и стучит о стекло металлом?

У него в  расписном стакане

сахарок ранних звёзд растаял –

и в округе вдруг стало тихо,

и в округе темно вдруг стало.

 

Он сжимает усталой дланью

в подстаканнике рощ дубовых

цилиндрический вязкий воздух,

что настоян на терпкой грусти,

он сидит на вершине мира

и взирает на мир с любовью.

Отопьёт – и пройдёт усталость,

отопьёт – и печаль отпустит. 

 

Так он цедит осенний сумрак

и промозглость сквозь зубы цедит,

а вокруг мельтешит природа,

а вокруг суетятся тени,

и как будто бы не нарочно,

и как будто без всякой цели

время тянется тонкой струйкой –

это Бог файф-о-клок затеял.