* * *
Подслеповатый демиург
и безобидный идиот,
пуржа глаза снегами пург,
на ощупь движется, бредёт,
шагает с жизнью налегке –
ему легко идти дано –
бормочет смерть на языке,
блаженно вымершем давно…
И с каждым шагом смерть длинней,
но я не ведаю, дурак,
подземное змеенье дней,
ночей, отпущенных во мрак.
Беспечные – и ты, и я –
безумье держим взаперти
на тонкой кромке бытия,
на еле видимом пути.
И я кричу: «Открой! Открой!»,
так что меня туда влечёт –
в библейский беспощадный зной,
где все круги наперечёт,
деревья голы, воздух сжат,
морозный ветер сеет свет,
где наши двойники лежат,
а наших душ в помине нет?
* * *
Шла носом кровь, её не замечали:
За крылышко бы ангела схватить!
В смерть напролёт – без боли и печали –
Нескорый поезд, рельс тугая нить.
Какая скука – станция, другая!..
Свердловск, Москва, всё те же Петушки…
Плетётся жизнь, себя не настигая,
Пролистывая стёжки и стишки.
Пейзаж наполнен горечью обиды,
И темень мшистая бездушна и густа,
Давным-давно рассмотренные виды:
Линейка, клеточка тетрадного листа.
Пока что греют испаренья тела,
Течёт тепло из треснувшей груди,
Но почему тревожит то и дело
Тот яркий свет, отставший позади?..
* * *
Анархия и бунт – всё в прошлом, жара нету…
Неровный тусклый свет, слепая мошкара.
И скоро постучат и призовут к ответу,
Но разве объяснишь, что замышлял вчера?!
Никак не догорит сухого спирта пламень,
Наивный мотылёк стучится в стеклецо,
Он смотрит на тебя, а ты – могильный камень,
Как станция в степи, пустынное лицо…
* * *
Однажды я жил в стороне от дороги,
Где холод, и ночь, и темно.
Сосед забредал, доходяга убогий,
Весь вечер мы пили вино.
Он в грудь барабанил и бил что есть мочи,
Кричал: «Ты не любишь меня!
А я с каждым днём становлюсь всё короче,
Я в дым ухожу из огня!
Меня в этом чаде не видно, быть может,
И листья, сгорая, шуршат!
А ты всё долдонишь: “О, боже! О, боже!”. –
Но боги твои не спешат!»
Он плакал, и поезд на станции дальней
Сбривал оголившийся лес,
И жизнь нам казалась дробинкой случайной,
Мишени пристрелянной без.
Бодали рассвет деревянными лбами,
Сидели с братком до зари.
Мы мёртвыми с ним целовались губами
И в дым выгорали внутри.
* * *
Мой кофе остыл. Я мимо смотрел и курил,
Сосед тараторил, бухтел, ерунду говорил,
Басы и дискáнты неслись из трамвайных утроб,
В ледок замерзали и падали в сонный сугроб.
Тетешкать, жалеть… Неспокойная совесть болит
И слепит в глаза, как взорвавшийся в небе болид,
Но тьма за окном расползается в память и бред,
И нет мне спасенья, и нет мне прощения, нет!
И вот я сижу и смотрю в плесневеющий мир,
Где черти танцуют, ликует вокзальный трактир,
Где женское пьяное тело – желанный улов,
Где окна стекают по бледным фасадам домов…
* * *
Вернуться в точку ру,
блуждая и плутая,
на ледяном ветру
сквозная темнота.
Здесь канула в дыру
любимая шестая,
однажды поутру
пропевши: тра-та-та.
У, ёкалэманэ!
(А, может быть, и хуже!)
Репейник, пустоцвет,
единожды любовь…
Я б этой самой ру,
её бесстыжей роже –
из-за спины кастет,
да в скулу, глаз и бровь!
Не кипятись, чувак!
А ночью: стыдно, стыдно!..
Подохну – ну и пусть,
мой мозг давно смердит.
Жестянка-жизнь – пустяк! –
за родину обидно!
Пускай её спасёт
однажды Айболит!
* * *
Мише Дынкину
Схожа с кожей рептилии
жизнь, что, увы, прошла,
с цепочкой ошеломлённых
прилагательных на ветру.
Кто же пропел тебе тенью
голоса «бла-бла-бла»,
то, что ты, дурень, понял,
как «никогда не умру»?
Входишь в чёрное зеркало,
а за спиною – вжик!
Куклы с пустыми глазницами
хором кричат: «Банзай!»
Пусть же игра начнётся,
жми на «Enter», мужик,
вставь новую видеокарту,
но только не зависай!
Будет тебе декомпрессия,
дайвинг, кессон в крови,
секс с отсрочкой оргазма
и поцелуй затяжной,
мрачная капитуляция
перед лицом селяви,
скорая тачка смерти,
твой батискаф, Ной.
Вытесненный падением
тела обрёл плоть
воздух, который вышел,
но не зашёл неспроста.
Зияющие во мраке разрывы,
должно быть, и есть Господь.
Собака кружит, пытаясь
ухватить обрубок хвоста…
* * *
звеня стеклом и меланхолией
нагое утро в мгле маячило
в аркадии и алкоголии
сидел гадал что б это значило
ночь одинокая окраина
стол стул бутыль натура мёртвая
в чей мозг студеным светом впаяна
прощальных ласк любовь твоя
и становился постепенно я
бесформенным и в угол сваленным
моргала лампа тень настенная
махала рукавом засаленным
и ты пришла – дичок с кислятиной
в постели аромат густеющий
и я насытился украденной
в воспоминании редеющей
Е-бург
Часы Публичной библиотеки
Сказали: половина пятого…
Владимир Злобин
Под землю, там, где «М» сутулится,
из офисов течет жиреющих
безвольного планктона улица
беспозвоночных и робеющих.
Там фосфор маяка фонарного
потопит барышню казённую,
студента, торгаша базарного,
хача и парочку влюблённую.
Потом сольёт народ дрейфующий
в клоаку местообитания,
безропотный, не митингующий,
на «уд» исполнивший задание.
И кто-то ночью над растяжкою,
сорвется с небочёса свечного,
уснёт расплющенной какашкою
в ногах «Высоцкого» беспечного.
Тыдым
Саше Петрушкину
коросты и струпья свербёжно
больничная ночь горяча
затоптано грязно безбожно
окурки плевки и моча
архангелы в грязных халатах
заварят густой «крокодил»
их шеф отлучился куда-то
весь день уходил уходил…
каталка конец коридора
на левый – неправильный – бок
твой доктор вернётся нескоро
он жмурика в морг поволок
не будет бедняге покрышки
лишь длинная в вену игла
его проиграли в картишки
косая рубашкой легла
* * *
Виталию Кальпиди
И что же нам в строчке итога
достанется, кроме седин?
«В раю отдыхают от Бога», –
заметил философ один.
Такая вот, братцы, накладка,
на хитрые задницы болт,
анархия – мать их порядка,
паршивых значений default.
Где фраер – помятые джинсы
и пицца в усталой руке,
контактные потные линзы
в заоблачном том далеке?
Пылятся его циркуляры
в конторских небесных шкафах,
и ангелы курят сигары,
кольцо на пустых головах.
Короткий стручок фюзеляжа,
и киль приторочен к крылам.
Хоть раз бы слетела пропажа
по нашим житейским делам!
Ну что ты! Клиент недоступен!
На базу уехал с утра.
А в нашей коллекторной люмпен
подох – уж такая игра!
Скупой ритуал перехода –
крещенье, венчанье, уход,
метафоры злые – Природа
и этот патлатый урод.
А козыри пахли иначе –
как зеленью пахнут башли.
Увы, но бомжу при раздаче
лишь двойки и тройки пришли…
* * *
Выталкивая звук в стальной кулак мороза,
протянется гудок, чтоб вычертить пунктир,
останется лишь дым и запах паровоза,
лишь облачко тоски собой накроет мир.
Как бабочки в аду, взметнутся хлопья сажи
и лягут без стыда на голые леса.
И ничего в ответ её глаза не скажут –
лишь влажный взвизг колёс и по щеке слеза.
Сольётся с темнотой прощального привета
застенчивая тень. Знать, вечность без пяти.
Не стоит горевать о стройности сюжета.
Что ж, выбыл адресат... Счастливого пути!
© Сергей Слепухин, 2011 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.