* * *
Мы, наклюкавшись, на Клюковом гуляли,
не на Клюковом – на Крюковом канале.
Клюква, клюква, клюквенный сироп…
Мирликийский Николай Цусимский –
католический и православно-римский –
Офицерской окон жолтый сноп.
Блок, Цветаева, аллюзия-сестрица.
Снится? Мнится? Иль перекреститься?
Наваждение, сумятица, озноб…
Крюк – лоску́т, оборванная фраза.
Блок, Цветаева… а я тебя не разу –
в губы, щёку, руку, влажный лоб…
* * *
ты стояла белая и чужая
голая с веснушками на плечах
я сходил с ума балдел не въезжая
что-то бестолковое про себя крича
белая кипе́нь эмаль зелёная
смолистая пенистая бирюза
медленно стекала слюна солёная
наливались кровью собачьи глаза
беззаботные ленивые
вороватые добродушные
шныряли амуры подсмеивались шпана
ноздри вдыхали копчёное душное
белая и чужая висела луна
я стоял колизей с развёрстою раной
перед статуей нерона в жирном масле ламп
было слишком поздно а может быть рано
головёшки пепел женщина-вамп
* * *
на крыше флюгер
визгом вторит
чмок затяжного поцелуя
дымок кудрявой сигареты
плечо ласкает воровато
колбаска пепла разомлела
лежу расплюснутый и бледный
остекленело озираюсь
моё присутствие – в тебе
кричали птицы пели пели
кричали и не умолкали
ты истомилась в мягкой клетке
властолюбивых рук моих
когда в постели смолкли битвы
рукоплесканья отшумели
влилась в меня неисправимо
и вышла вон – пройдя насквозь
* * *
поцелуй подытожит ответ
ноликом чёрных губ,
вырежет воздух выкриком «Нет!»,
тотчас умрёт суккуб.
В красном плаще кленовых заплат,
призме солёных вод,
демон влеченья уйдёт назад,
в тающий небосвод.
Скроет любви немощь-недуг
пасмурный абрис лиц,
и полетят ресницы на юг
стаей голодных птиц.
* * *
Что-то случилось. Но что? Посмотри по углам:
мебель изваяна сумрачным пепельным светом,
стены меж мною и Богом подобны телам
зрячих теней со щетиною серого гетто.
Дверь отверзается пропастью в тлеющий сад,
между деревьев враждебно крадётся мокрица,
тёмным рельефом на клумбах недвижно лежат
стынущих астр посиневшие хмурые лица.
Мечется голос-сквозняк в деревянной груди,
сердце пыхтит одряхлевшею грузной медузой.
Лампочка вспыхнула в кухне – жена, бигуди…
Что-то случилось и стало обычной обузой.
* * *
Пружинят тени в мутном ресторане,
скрипач с лицом кузнечика затих,
но чёрной розы нет в твоём стакане,
презрения в пустых глазах твоих.
Безрук Пигмалион и Галатея
растеряна и чуточку смешна.
Я разучился чувствовать, не смея
любить тебя, болеть тобой, жена.
В тылу отчаянья, в смятенье роз и терний
сминает свет останки Мажино…
Всё кончено, всё умерло, поверь мне –
раздвинуто, забыто, сожжено.
Ложное солнце
Пыль осени – листва – на мостовой танцует,
и пинии плывут в сплетенье синих рук,
небесные миры, что ветер вертит всуе,
невидимых осей вращаются вокруг.
С тех пор, как я ушёл, тобой опустошённый,
в отстойный трупный яд сгущается неон,
качаются, кряхтя, на площади колонны,
холодною звездой глядит Паргелион.
Неискушённый свет льёт божеское око –
семиконечный сноп подкошенных лучей.
Моя любовь взахлёб, ты далеко-далёко,
вокруг мертвеет Рим, и я ему – ничей!
Заменой божеству – свет лампочки в торшере,
от пламенных речей – лишь сурдоперевод,
страх тени и химер, огонь рыдает в теле,
но, видимо, к утру погаснет и умрёт…
* * *
Апатия, смолю на кухне в неглиже,
и сам полуживой, и умер мой ЖЖ.
Багетно-золотой, скруглённый по углам,
висит табачный дым и топит мой бедлам.
В окне из-за реки товарник сер и гнут,
пузатые жуки, вагончики ползут.
Зови и не зови – разбитая плита,
два кресла визави, торшер и пустота.
Чуть испуская свет, тяну ладони я,
приманивая мрак, фантом небытия.
С тех пор, как ты ушла, один сплошной обман,
давно живут в ладу Ормузд и Ариман,
а восемь женских тел роятся в голове,
но только я неправ, ведь головы-то две!
Пущу залётных баб по улице Сезам,
и обе головы одной тебе отдам!
Вернись, люби меня, целуй воронки ртов,
но, если не спешишь, то я к тебе готов!
В домах напротив спят, один сижу в тоске.
Чибарик догорел и жизнь на волоске…
* * *
где мы были тогда помню отзвук потери
в твоём имени сброшенном у дверей
так кричат о погибели птицы звери
самых южных америк и севернейших корей
уносило на запад восток под восторги
перенявших надменно вменённую злость
имя чуждо прописке списали в морги
в канцелярские книги забили гвоздь
уезжаешь спросил слеза навернулась
потекла рекою с небес вода
отзвук прежней потери я рад ты вернулась
но не та да и где же мы были тогда
* * *
Я прочёл в Википедии: ты изменила во сне.
Лил арктический дождь, на ветвях набухал кокаин,
я сидел в уголке, я мечтал о тебе и весне,
и тобой овладел, но, как прежде, остался один…
Робко с чёрного дна поднимались наверх пузырьки,
округлялось окно, на кошачий похожее глаз,
прирастали тенями края незнакомой реки,
где в тебе утонуть фантазировал тысячу раз.
Только сладить с тобой не сумел бы и маг страны Оз,
в этой синей траве неумело ловил наугад…
Топко, влажно в груди от туманов несбывшихся грёз,
из Бриндизи в Пирей безутешный летит звездопад.
Лирика
Розово-серого цвета
женщины в небе парят.
Очень плохая примета
этот телесный наряд.
Лица, сулящие ласки,
ягоды бузины,
бантиком губки, и глазки –
дынные дольки луны.
Как эти лиры текучи!
Впрозолоть музыка их!
Ловко в небесные кручи
звонкий цепляется стих.
Знай же, что тема в концерте
грубо банальна: жена –
замысел медленной смерти.
Как наказанье, весна…
* * *
Стучится поздний гость, рвет тело неумело,
личинкой пустоты прокладывая путь.
Подобие любви, настырная омела,
дай мне переболеть, но выжить как-нибудь.
Ленивый интерес опять снимает пробу,
угар звериных смут проветрился давно,
пресыщенный зрачок сам выпросил хворобу –
бесстыжий рот и грудь, и ниже – где темно.
Но я давно забыл шелка туманной кожи,
смертельную пальбу пристрелянных сосков.
Последняя любовь на чучелко похожа
из фантиков и фиг, фитюлек, пустяков…
© Сергей Слепухин, 2015–2019.
© 45-я параллель, 2019.