Сергей
Шилкин

Homo Zverinus

По тайге городки

Вдоль великой реки.

В тех местечках покой испокон.

В таком городе жил

И порядку служил

Одинокий носитель погон.

Брил зигзаг на виске,

Пил зелёный саке

И морошковый чай по весне.

Почитатель катан

Ненавидел путан –

Нарушали порядок оне.

Раз стоял над костром –

Щёлк…включился «синдром» –

И начался безумия «fest».

Против не было сил,

Он в тайгу вывозил

На «копейке» несчастных «невест».

Стон предсмертный из ям,

Как с вершин Фудзиям,

И кроваво парил чернозём.

Пил ангарский  маньяк

После дел арманьяк –

Был он так необычен во всём.

Он романтиком был

И не сдерживал пыл,

Убивая «гармонии» для…

Окружили флажки,

Рядом ловчих шажки –

Затянулась на шее петля.

Хоть закончен отлов –

Звон и гуд кандалов –

Но печали в душе не почать.

Зло ползёт из щелей.

Есть средь нас – на челе

Кто звериную носит печать.

Аллилуйя Иерусалиму

Гряды холмов с кустами кофе.

Адам, зарытый на Голгофе –

С ним рядом древний пилигрим.

Прекрасен Ерушалаим!

Пустынь расплавленных желтуха,

По склонам стелется арча.

Обитель здесь Святого Духа –

Тут камни спят, мироточа.

Кружась по каменной спирали

Петляет древняя тропа.

По ней в растоптанной сандальи

Прошлась Спасителя стопа.

Обетованный Иудею –

В счёт неоплаченных долгов –

Взрастил великую Идею

Кровавый чередой Голгоф.

Столетья был ты несвободен,

Но от Креста неотделим.

Здесь битвы шли за гроб Господень

И горний град Ерусалим.

Доныне, в праздник светлой Пасхи,

Как по сюжету вечной сказки,

Во храме Гроба в грот притворный

Нисходит Огнь нерукотворный,

Под сводом радужно бликуя.

Я, видя весть Благую в блице,

Вселенской – в будущем – столице,

От счастья плача и ликуя,

Кричу, рыдая – аллилуйя!

Смотрю сквозь дым времён разъятый –

Терновый куст, огнём объятый,

Пылает, но не опалим.

Прекрасен Иерусалим!

Амазонки

Грай ворон и грачей

Над степями Башкирий.

Натяженье узды.

Абрис сгорбленных всадниц.

В дымке светлых ночей

Мчатся тени валькирий.

Пот сметают хвосты

С конских взмыленных задниц.

Приторочен сычуг

К седловине опрелой.

К оскоплённой груди

Мах руки с тетивою –

Сквозь плетенье кольчуг

Бьют калёные стрелы.

Всё в огне. Позади

Дети сирые воют.

Эта древняя быль,

Видно, к лиху мне снится.

Рог победно трубит

И пугает спросонок…

Первобытная пыль

Угольками стернится.

Я той ночью убит

Был стрелой амазонок.

Апокриф

Закат разгорался корой апельсинной.

Шёл кто-то в хитоне и в тихом глаголе

Услышал я шелест печальной осины:

«Глумиться над тенью моею доколе

Вы будете, люди? Мне всё надоело –

Для вас я изгой. И предатель – опять я…

Я, ревностью движимый, будто Отелло,

Любимого Равви довёл до распятья».

Жевал он, в раздумьях, подвяленный бетель.

«Так лучше для всех. Всё случилось, как надо».

Во тьме его лик был пугающе светел.

Вдали грохотала грозы канонада.

Взъярилось, как зверь, Галилейское море,

Кидаясь на берег стеною прилива.

На ссохшейся в жарких ветрах сикоморе

В гнезде воронёнок сидел сиротливо.

Меня от подобных речей зазнобило,

Волной окатило холодного пота.

В зарницах сверкал храм Святого Ампила.

В миру завершалась Святая Суббота.

Испуг и сомненья меня одолели.

Бубнил он на идиш. Ни слова иврита.

Глаза его тиной болотною тлели.

На шее был шрам, и щека не добрита.

«Вы сгинули в бездну, как некогда Китеж.

Нам больше, Апостол, прошу Вас, не врите…»

Иуды всегда говорили на идиш.

С Израилем Бог говорил на иврите.

Бабье лето

Пролетело лето. Пролетело,

Тучным нивам золотом воздало.

Над лугами ветром засвистело,

А потом внезапно перестало.

И позвало тихим этим свистом

К берегам далеким птичью стаю.

Мне вчера приснилась в поле чистом

Та, с которой встречи ожидаю.

Припозднилась осень, припозднилась…

На пути неверном заплуталась.

Та, что накануне мне приснилась,

Серых дней несёт в душе усталость.

Голову склонив манером рабьим –

В жизни нрав её хотя неистов –

Молит, чтоб позволил летом бабьим

Ей любовь познать небесный Пристав.

Осень не пришла. Ошиблась сроком.

Налились зерном посевы гречи.

Та, что мне приснилась ненароком,

С нетерпеньем ждёт со мною встречи.

Осень в роще к дубу прислонилась –

Чёрный лес торжественен и светел.

Только ту, которая приснилась,

Я нигде пока ещё не встретил.

Сшиты небеса из синих клеток

Паучков серебряным последом.

И судьба, быть может, напоследок

Нам подарит счастье бабьим летом.

Валерка

В. Евсееву

Балун, Весёлый, Шустрый, Шалый –

Идут все прозвища Валере.

Огромный – Толстый – добрый малый,

Как будто вырос на галере.

Не смели спорить с ним мадьяры,

Тем паче ухари из Йорка.

Он мог «махнуть» пузырь водяры

И – напослед – пивка ведёрко.

А поутру, швыряя ядра,

Не вспоминал про день вчерашний.

Солёный съев кусочек лярда,

Листал журнал многотиражный.

Его влекла искусства сила –

Глубины рифм, звучанье терций.

Но почему-то наш Верзила

Пошёл кривой тропой коммерций.

Как Лаокон и анаконда,

Он бился за грошовый шильдик.

В нём проступил – из генокода –

Купчишка всевозможных гильдий.

Его за то вы не корите –

Он ткал, как мог, Судьбы шпалеру.

Но ткнул Телец на той корриде

Неосторожного Валеру.

Не повезло… Хотел едва ли

Он жизнь сменить на участь клерка,

И, развернув свои сандальи,

Пошёл ко мне…

Привет, Валерка!

Долгожданная встреча

А. Вайнеру

Аэропорт. Встречаем лайнер.

К нам прилетает Саша Вайнер.

Рейс ожидаем из Нью-Йорка.

Нью-Йорк – столица злого орка?

На Сашке в клетку тёплый плед.

Его не видел сорок лет…

Кидаю рубль на «орла» –

Кто будет первым из горла?

А Саня молвит, мол, раввин

Пить не велит из горловин.

Всех правоверных этот равви

Предупреждает об отраве.

«А ты ему сказал бы – рэббе,

Я пью чуток и по потребе.

Не алкоголик я, не врач –

Пью лучшей выделки первач».

Рыбак увидит рыбака –

Как я, ты смотришь «РБК».

Ещё, по-видимому, «Дождь»?

В тебе сидит крамолы вождь.

Ты, говорят, в миллионерах?

В кафешках сидя на пленэрах,

Как управляешься с деньгой?

Жизнь прожигаешь день-деньской?

«Я строю фабрики, заводы.

Мне «кэш» даёт глоток свободы», –

Так Александр говорит

Мне на иврите. Я иврит,

Увы, уже не одолею.

Быть может, двинуть в Галилею?

Найти – освоив руны, веды –

Про ту свободу все ответы…

«Свободы дух, как свет жар-птицы,

Как ярость праведных петиций –

Весь мир в три счёта облетит».

Ты б, Сань, из личных инвестиций

Мою б свободу оплатил…

Емеля

Застилает землю дымкой.

Взбогател Емеля думкой –

Переполнен мыслью ёмкой –

В этом дурень рьян.

Собрались мечтанья в точку:

В полынье добыта щучка,

И летит над миром печка

Сквозь Судьбы бурьян.

Печка мчит по буреломам,

По степям и каракумам,

По снегам неодолимым

Поднебесных круч.

Из трубы клубы кармина,

А в крови поток гормона,

Но уткнётся непременно

В камень зол-горюч.

В тёмной чаще волчья свара.

Бдит за камнем ноосфера.

Глаз моргает светофора,

Указуя путь.

«Возвращайся, милый парень,

Если в силе не уверен, –

Голосит Емеле ворон, –

Дураком не будь!»

Хоровод сакральных чисел,

Тихий плеск Мараны* вёсел –

На тесьме Дамокл подвесил

Над Емелей меч.

Вправо шаг – получишь златца,

Грешной страсти позолотцу.

Влево – проседь оселедца.

Будь не опрометч…

Прямо – где была опашка –

Накренилась вбок избушка.

В ней столетняя бабёшка

Ждёт Емель – дрожит.

С пеплом вымыла полати,

Замочила в водке плети.

Баба-конь – исчадье плоти –

В ступке «хрен» крошит.

У печурки кашеварит –

Лихо молодца спроворит.

И не плачь – она не верит

Никаким слезам.

Выбирай – за то боролся.

Миг твой истины подкрался.

Только – чтобы Путь открылся –

Не кричи: «Сезам!»

Кто назад – тот пожалеет.

Не завидуй им, пожалуй.

Тех не слушай, кто желает,

Чтоб ты с печки слез.

Нужен метод позатратней:

Помолись, Емеля, вздрогни,

Вместе с печкою подпрыгни

К небу – до Небес.

Вопреки зловредной порче

Взмой туда, где небо ярче.

Что там видно? – я доверчив –

Говори, не трусь.

Воспари сквозь вой и скрежет –

Даже если дух скукожит…

Верю я, что парень скажет:

«Зрю Святую Русь!»

________

* Древнеславянская богиня смерти

Заповедник

Застыл на веки вечные нирванно,

Внимая тишине, гранитный пест.

Сползают по шиханам тучи рвано,

Напоминая вымокший асбест.

Горят холмы  – подобье древних скиний –

В лучах зари, как ангел-шестокрыл.

Осенним утром робко первый иней

Хрустальной крошкой всё вокруг покрыл.

Студёный ключ смывает прах в овраги.

Паук кусты укутал в свой виссон.

Сороки, облачённые во фраки,

Сидят на ветках, погружаясь в сон

Безудержным верхушек крон качаньем.

В тени дерев мышкует горностай.

Безмолвье прерывается ячаньем

Летящих вслед за летом птичьих стай.

Клекочет первогодок-ястребёнок –

Просторов неба будущий колосс.

В зелёных иглах пихтовых гребёнок

Застрял туман, как пук седых волос.

Поганый гриб, страшась увидеть лося,

Присел в кустах – иначе шляпка с плеч.

Ползучий гад, в сухой листве елозя,

Спешит скорее на зиму залечь

В сырой земле, во мраке тьмы сурьмяной,

Зарыв себя в своей норе не без

Надежд восстать, когда весной духмяной

Взойдёт светило шанежкой румяной,

Сверкнув на гжели девственных небес.

Латинские сны

Я с бессонницей простился –

Эскулапы подлечили.

Мне чудесный сон приснился,

Будто я проснулся в Чили.

Белосахарные Анды

С блеском западной рекламы.

Грациозно, словно гранды,

По тропе гарцуют ламы.

Жизнь проходит здесь неспешно,

Без шальных страстей Монако.

Вслед за ламами, конечно,

Ковыляет гуанако

Узкой кромкою карниза –

Тихой сапой неуклюжей,

Вся покрытая до низа

Одеялкою верблюжьей.

В скалах родины Неруды

Вьются древние дорожки.

По горам несут верблюды

Разноцветные рогожки.

В хладной выси олимпийской

Лёд вздымается ропаком.

Травостой степи альпийской

Щиплют лошади с альпаком.

В диком ржанье ожереба

Радость слышится кобылья.

Белый кондор на полнеба

Распластал над ними крылья.

Паренёк –  пастух беспечный –  

Дует в дудочку коровью

Песню древнюю про вечный

Спор меж страстью и любовью.

Пики Анд мерцают снежно.

Пастушонок, под сурдинку,

О любви, вздыхая нежно,

Молит девочку – латинку.

Море

Ломает снасти ветер шквалом.

Идёт волна девятым валом.

Аврал на сейнере бывалом –

Соль проступает на плечах.

Под килем вод бездонных пропасть.

Волну молотит турболопасть.

Задор отваги, а не робость,

В рыбацких слышится речах.

Бескрайних вод «каракарумы».

Матросы сдержано-угрюмы.

Полны дарами моря трюмы –

Хороший, видимо, улов.

Косматых волн седая грива

Летит над палубой игриво.

Ныряет судно вкось и вкриво,

Давая максимум узлов.

Рыдает близко буревестник –

Морских пучин крылатый крестник.

Был кто-то за борт смыт – хоть тресни! –

Воды упругою стеной.

Все мели пройдены и банки

От Сан-Томе до Касабланки.

Тунцы достались и трепанги

Такой жестокою ценой.

Веками с мужеством солдата

Рыбак штурмует бездны ада.

Зверей мельчающего стада

Гоняет в море зверобой.

И, заточив гарпун, как бритву,

Забыв Христовую молитву,

Они бессмысленную битву

Ведут с природой и собой.

Запросы выросли сверх меры –

Тому бесчисленны примеры.

Берут пираты-браконьеры

Природу-мать на абордаж.

Не пережить года лихие.

Пропет ей реквием стихией.

До гласа разума глухие

Спешат к началу распродаж.

В портах изысканно-смиренны

Во льду лежащие мурены.

Перекрывает вой сирены

Торгов начавшихся звонок.

Взлетают брокеры вверх пулей.

Бумажных шляп мельканье тулий.

На лот поставлены с акульей

Печёнкой тысячи миног.

В жгуты закрученные круто,

Лежат безвольно ножки спрута.

На этикетках: «нетто-брутто».

Всё упаковано в стандарт.

В портах коробок батареи.

Вращенье денег всё скорее.

И в небе плещется на рее

Весёлый Роджера штандарт.

Мудрецы

Кривизною лунных радуг

В неизвестность шёл Конфуций;

Вёл трёхлетнее осляти

Под серебрены уздцы.

Тлел зари парчовый фартук

Златом тысяч тройских унций.

А навстречу – в спецхалате –

Современный «Лао Цзы».

Прошептал чуть слышно кормчий,

Сединами убеленный –

Ткут для нас на небе боги

Мирозданья полотно.

И к сему добавил громче –

Для меня и для Вселенной

Все прошедшие эпохи,

Как вздыхание одно.

Задремал я на мгновенье,

А уже промчались эры –

Сгибла дюжина династий

Небом посланных сынов.

Где тот камень преткновенья,

Что попрал законы меры,

Вызвав грозное ненастье

Разрушения основ?!

Где былые мощь и слава?!

Поднебесной в чём «проколы»?

Всю мозаику речами

Собери и остекли.

Расскажи, как есть всё, Лао!

«Кровожадные монголы

нас булатными мечами

беспощадно посекли».

А затем вскричал вдруг дико –

«Нынче жизнь сплошные вилы!» –

Становясь лицом белее

Тонкой рисовой муки.

И, застыв, промолвил тихо:

«Миром правят гомофилы

Вашингтонской ассамблеи.

Если можешь, помоги!»

– Надо в северном кантоне

От срединной пуповины

Вознести из доломитов

От кочевников плетень.

А в далёком Вашингтоне

Запретить уж, коль повинны,

Издавать для содомитов

Их похабный бюллетень.

На холмах Грузии

На холмах Грузии усталых

Гремят ручьи снегов исталых.

Одутловатая луна

Видна сквозь полог клочковатой,

На склонах гор проволгшей, ваты.

Мы с Якобидзе каплуна –

В хорошем петушином теле –

Над угольками завертели.

Луна с небес на Землю зрит.

Огнями яркими искрит

Жар очага. Оранжевеет

В огне шампур и не ржавеет,

Могучий получив закал.

Нико – художник, аксакал –

Отдал «Джигитов в карауле»

За лаваши. Киндзмараули

Рекой прохладной потекло.

Свечей багрится свет. Ткемали

Привычный мяса вкус «сломали».

Сквозь тьмы прозрачное стекло

Созвездья в небесах затлели.

Меридианы, параллели

Вокруг тугую сеть сплели.

Завыли в темноте шакалы;

Взлетели в облака «шагалы»

От кахетинского «шабли».

Мужские подхватили хоры –

И задрожали эхом горы –

Сход катавасий, круговерть.

Дрожала и Тропа поэтов –

По ней когда-то Грибоедов

Шёл пешим в Персию на смерть…

Спустились с гор мегрелы, сваны

К нам на огонь – на ужин званый.

За день душа изнемогла…

Проводником Святаго Духа

Мне тихо шепчет тень на ухо:

«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»*

__________

* Начальная строчка известного стихотворения А. С. Пушкина

ОФО*

Моя кровь стала ржавой. Теперь она ферромагнитна –

Меня тянет к металлу. И вовсе не тянет к добру.

Потаённую дверцу в душе своей я отопру,

Чтоб увидеть в пугающем чёрном пространстве огни на

Бесконечно далёком и близком от нас берегу

Речки времени Стикс, что впадает в безвременье Леты.

Недоступны в цене за продление жизни билеты.

За ценой не стою – я готов на любой перекуп.

Всё, что было сверх меры отсыпано Вышним, профу…

Мне теперь часто снятся Тартар и горящий детинец.

Я решился всё бросить и срочно уехать в Уфу,

Чтоб пожить там немного в одной из доступных гостиниц…

Расписался я быстро на бланке в последней графе

И стремглав – черепахой – в свой номер. Спасибо Зенонам!

На карнизе моргало страдальчески слово «ОФО»,

В темноте освещая дорогу мертвецким ксеноном.

Мне мерцал, будто дальние звёзды, искусственный свет,

Проходя через мутные стёкла на старом балконе.

На столе три тетрадки и книга – потрёпанный Фет.

И трёхлетний зловонный коньяк в огранённом флаконе.

Я плеснул из флакона на донце напиток хмельной

И его проглотил, заедая полоской лимона.

Вдруг в движенье пришла моей чёрной изнанки флегмона,

Сквозь каверны исторгнув наружу скопившийся гной.

И, воспряв, возмечтал я: «Себя на труды обреку.

Буду строить дома, и высаживать парки… et cetra».

Кружит голову маслом эфирным лимонная цедра…

Мчится жизни река – я стою на её берегу.

____________________

ОФО (башк.) – транскрип. Ефе – Уфа 

* * *

Отдал мне на даче огромный булыжник

В зачёт за полтинник знакомый фуфлыжник.

На вид – несомненная древность.

Вкрапленьями чёрен, с бочины оплавлен.

Халдеем он был бы звездой озаглавлен.

К халдеям я чувствую ревность.

Смотрю и вопрос задаю неэтичный –

Ваш возраст? Неужто период третичный?

Пространств неизведанных гаджет,

Летевший веками сквозь пламя и стужу…

Кайлом раскрошу его твёрдую душу…

Он тайны миров мне подскажет.

Отчим

Озверев от беспредела

Бил наотмашь маму отчим.

Просто так, совсем без дела.

Просто так, промежду прочим.

Отчим в драке был умельцем.

Вжавшись мышкой в пол от страха,

Я дрожал тщедушным тельцем

После каждого замаха.

Боль в моих зубах скрипела.

Я готов убить был жлоба.

И в моей душе кипела

Детства праведная злоба.

Повзрослеть хотелось очень.

Очень повзрослеть хотелось.

И вкусить, тут буду точен,

Ярой мести оголтелость.

Мне хотелось (как иначе?)

Стать начальником Казани,

Чтобы отчиму назначить

Семь обидных наказаний.

Я подрос довольно рано,

Отомстить за маму чтобы.

Но во мне, и это странно,

Не осталось детской злобы.

Злоба вся перегорела.

И тому Господь свидетель.

А в душе моей созрела

Всепрощенья добродетель.

Годы шли. На пилораме

Стал я опытным рабочим.

И теперь на встречу к маме

Мчусь… а рядом с нею отчим.

Встречу ждать душа устала –

Сердце скачет вверх тормашкой.

Мама старенькою стала.

Отчим – просто старикашкой.

Вспомнив жизненную драму,

Мы глаза слезой промочим.

Жалко мне не только маму…

…и его, промежду прочим.

Петербургские тайны

Я гулял вдоль Невы, где за век – никаких изменений,

Где на старой стене след воды от былых наводнений.

Посетил Эрмитаж, был в театре на «Пиковой» драме,

И, уйдя с площадей, я бродил проходными дворами.

Всё смешалось во мне: половодья, протоки, каналы,

Анекдоты, романы, легенды, преданья, анналы,

Бесконечность дуэлей, балы, с аксельбантами звёзды

И, из камня, в классическом стиле, дворянские гнёзда.

Снег кружился по льду вдоль канала, позёмкой влекомый.

Здесь жила Лизавета – прамать моей близкой знакомой.

В лунной дымке их дом. Я зайду – ничего не задену –

И увижу, что видеть нельзя сквозь эпоху и стену…

Тонкий запах лимона – в стакане сухая мелисса.

У окошка сидит, в ожидании, бедная Лиза.

Лиза, полночь настала – а Германа нет и в помине.

Может, снова с друзьями бюджеты верстает в кабмине?

Если б так, но, увы…

Я не мот, не пройдоха, не Joker,

Но готов на ломберном столе раскидать с тобой покер,

Чтоб утешить тебя. Но не слышит меня Лизавета.

В темноте бой часов и мерцанье лампадного света.

Небо сыплет снега и они, пав на землю, не тают.

Душу мне любопытство и жажда познанья снедают.

По моим телесам растекаются жар и истома.

Манит вглубь тишина и сакральность старинного дома.

Скрип сухих половиц, за портьерой «газон» из левкоев.

Я в потёмках, на ощупь, добрался до барских покоев.

Дверь открылась. Туда б не вошёл – мне сказали бы если,

Что сидит там, как мрамор, старуха в вольтеровском кресле.

И увидев старушку, ей бью, с извиненьем, поклоны.

Но графиня молчит и глаза у неё непреклонны.

На старушечьих плечиках кошкой облезлой шиншилла.

Вдруг раздался щелчок… И старушка как будто ожила.

Мну со страха картуз, козырёк пятернёй «парафиня».

«Три, семёрка и туз» – прошептала внезапно графиня.

И, вдогонку – рефреном – последняя бабкина фраза:

«Будешь, парень, богат, только если сыграешь три раза…»

Я совсем не игрок, мне не надо богатств Ротердама!

Ты мне в душу не лезь, окаянная чёртова дама.

Я из дома на улицу вылетел бешенной пулей.

Не дай Бог повстречаться опять с этой страшной бабулей.

Небеса над снегами чернее девчонки-чернавки.

Ищет призрак графини пропажу вдоль Зимней канавки.

Я сбежал от неё, нос уткнув в воротник-чернобурку...

Я бродил этой странной зимой по тому Петербургу.

Предвестье

Смотрел Кто вниз, должно ослеп –

Синеет Твердь свинцом.

Не колосится в нивах хлеб,

Не вызрело винцо.

Полгода ветер тучи гнал,

Холодный дождь хлестал –

Я Откровенье у окна

В полуденье листал.

Когда б не Вера на весах,

Подумал я а то б,

Что нам на хмурых Небесах

Готовится Потоп.

Журчанье вод клонит ко сну –

От снов болят бока.

Мир канул в страхов новизну –

Предвестье Апока…

Клеймо шестёрок – зла штрих-код,

Мир снидет* в адский пождь.**

И я пошёл на крестный ход,

Чтоб прекратился дождь.

Кричал, из зева вырвав кляп –

Просил нам мир подать.

И прекратилась злая хлябь –

Услышан был, видать…

Разверзло тучи, и июль –

На радостной волне –

Послал фотоновых пилюль

Достаточно вполне,

Чтоб урожаем в сто пудов

Созрел в колосьях хлеб

И после праведных трудов

Скотом был полон хлев.

Хвала тебе – о! – Сотворе…

Погода – «пистолет»!

Такое лето на дворе

Впервой за тыщи лет.

____________

* Снидет (старорус.) – снисходит, опускается, погружается

** Пождь (старорус.) – испод, низ, дно

Протоязык

Сбросил наземь багровое лес-трансвестит,

Обнажив бездну чёрных рогуль.

Жду со страхом – быть может, опять просвистит

Метеор, осветив Чебаркуль?

Я сижу на мансарде в посёлке Тотьма́.

В октябре звёздный рой падуч.

Но кучкуется за горизонтами тьма

Чёрных стад мериносовых туч.

Озарил яркий всполох гряды островов.

Дождь куда-то бежит, семеня.

Что же хочет неведомый мне Саваоф

В этот вечер смурной от меня?

Что-то тяжкое вспомнив, вздохнул Аркаим.

В чащах леса трещит кедр.

Слышу, как сопрягается с ритмом моим

Первородный пульсар недр.

Чую боль углекопов в подземье  Фусинь

И биенье их нервных узлов.

Вижу бездну глубин и бездонную синь

В неохватной прасущности Слов.

В хвойном море – Байкал, в древних скалах – Иссык.

Мчит спирально наш мир земной.

Понял я, что Поэзия – Протоязык.

Так Господь говорит со мной…

Саня

Профессору А. Г.

Проверив памяти загашник,

Я вспомнил, как Молдовы бражку

Пил однокурсник, однокашник

На зависть всем. Я вспомнил Сашку!

Вожак – умом всех нас трансгенней –

Толпы студентов многолюдной.

Для нас ты, Сань, почти что гений,

А я для вас что пёс приблудный.

Как ветхий схимник Аз из Сафдра,

Ты укрощал страстишки долгом.

А я что будет послезавтра

Не мог себе представить толком.

Зубрил ты – были те билеты

Грядого ношей отступною –

А утром начищал штиблеты

Моею щёткою зубною.

Откуда весть? – Обрывком бреда

она пришла во сне витальном.

А может, проявилось это

Виденьем параноидальным?

Тебя за всё – за нескладуху

На общежития платформе –

Простил. Мы близкие по духу,

Но очень разные по форме.

Символ времени

Время – это древний пепел

На кострах сгоревших истин,

Что развеян был над миром

Из сердоликовой урны

Самым мощным из титанов,

Ставшим главным богом Кроном.

Миг – суспензия событий,

Абразив из абразивов –

Соскребает всех налипших

безрассудно к стенкам жизни,

И смывает к тьме бездонной

За пределы Ойкумены.

Я кружусь в водовороте,

За опоры не цепляясь,

И несусь в потоке щепкой,

Супротив грести не смея.

И с восторгом принимаю

Всё как Дар Судьбы суровой…

Синдром

Болит в груди – не плачу, не ворчу.

Опять пора отправиться к врачу,

Чтоб что-нибудь он сделал для здоровья.

Мне душу травит давний мой синдром–

Как только ночь, горит аэродром

На проклятой полоске Приднестровья.

Я помню треск пылающих громад.

Повсюду жуткий смерти «аромат» –

Смесь страха, пота, крови и отдушки.

Черным-черны кровавые бинты

И я смотрю, как рушатся винты

Моей, объятой пламенем, «вертушки».

Нависла грозно красная луна.

С разбитых губ солёная слюна.

Я прочь ползу от тлена и распада…

Так совесть из разлома бытия

Напоминает молча мне, что я

Не смог из пекла вытащить комбата…

Танго с Парижем

За стеною у соседа

Мучают клавир.

У меня в руках анкета –

Хоть сейчас в ОВиР.

Я решился, всем на зависть,

Умотать в Париж.

Осмотреть каштанов завязь,

Черепицу крыш,

Как крепчает в чанах круглых

Терпкое вино.

Но смущает – много смуглых,

«Голубых» полно…

Вдруг, как гуд басов фагота,

Рядом низкий глас:

«Прежде чем судить кого-то,

Вынь бревно из глаз»…

…Я в анкете всё «открыжу»,

Вытащу бревно.

Мчусь в мечтах я по Парижу

В голубом «Рено».

Едешь влево – там Сорбонна.

Вправо – будет Лувр.

В нём сушеная Горгона

И портреты курв.

Сгинул город в птичьей мантре.

Пейзажист-апрель

Взмахом кисти на Монмартре

Пишет акварель.

Как Полынь в пыли ураньей,

Тлеет в тьме каштан.

Распахнул порою ранней

Дверь кафешантан.

А в полях, где нет селений –

В местности Орли,

В медный рог трубя, оленей

Гнали короли.

По Булони, где овражный

В перелесках склон,

Ищет попусту вчерашний

День Ален Делон.

Издаёт сухой валежник

Под ногами хруст.

В нём следы мгновений прежних

Не отыщет Пруст.

Тихий август

Устремлённый наверх, я натянут струной в ожидании вызова.

Призывает собраться пульсар – для решения – звёздному кворуму.

Но в бездонном тумане меж звёзд, от мерцания сизого,

Нет мне места – заблудшей душой, неприкаянной – хворому.

Я хочу поклониться – но как? Своего отыскать где мне пастыря? –

Словно римлянин древней волчице, вскормившей заблудшего Ромула.

Среди слов – для леченья – ищу я обрывок сакрального пластыря,

Но, увы, позабыта душою моей покаяния формула.

Перебрав в голове воспалённой всё то, что никак не слагается,

И, с глубинным желаньем постичь, что не может быть в принципе познано –

Те слова, что к спасенью души отыскались – пытаясь покаяться,

Про себя потихоньку шепчу я упорно, да, видимо, поздно…

Но…

Тихий август – на крыше сижу. Небо брызжет кровавыми струями:

То ночной небосвод изрубили намедни дамасскими саблями

Три наездника в чёрном – их кони сверкали слепящими сбруями.

Или грешников слёзы с кругов, раскалившись, горящими каплями,

Прорываются – вспыхами мир освещая – спасая от пагубы?

Потухающий свет не вернёшь, не излечишь алтайскими БАДами…

Говорят, что на Землю так Твердь просыпается звёздами якобы.

Я готов – на краю – в Небеса недоступные взмыть водопадами…

Улугбек

Над ямой всплыло облако-тюрбан,

Эпох прошедших звук дошёл до уха.

В лучах зари – как огненный тюльпан –

Дрожит флюид разбуженного духа…

Над ним летали раньше стерхи, но…

Теперь здесь в прах размолотые квадры.

Я вижу, словно в стереокино,

Прошедшего разрозненные кадры.

Когда века достигли середин,

Устав от мук безудержного бега –

В стране, где жил пройдоха Насреддин,

Взошла звезда эмира Улугбека.

В руках он держит жезл и калам,

В зиндане мирно спят топор и плаха.

В его лице обрёл седой Ислам

Слугу и сына вечного Аллаха.

Властитель дум, поэт, и звездочёт,

Ходжа и маг восточного глагола –

Познал при жизни славу и почёт

Великий внук великого Могола.

С младых ногтей до белой бороды

Он время жизни посвящал, с лихвою,

Тому, чтоб вникнуть в сущность доброты

И тайны звёзд над спящею Хивою.

Но вдруг мятеж. Секира и кинжал

Обагрены и души нищих ржавы.

Как в балагане кукловод, держал –

Перевернув вверх дном судьбу державы –

Один из сыновей в руках событий нить.

Чего творит, не понимая толком,

Отдал приказ отца скорей казнить.

Распорядившись так сыновним долгом…

Зажатые у Вечности в тисках,

На дне воронки древнего раскопа

Среди пустыни в выжженных песках

Лежат руины башен телескопа… 

Эпоха

Не знакомые с Дао и чудом бонсая,

Наши предки, кайло в мёрзлый камень вонзая,

Шли вперёд, всё своё доверяя котомкам,

Чтобы счастье досталось далёким потомкам.

И привиделось мне, как в кристалле друидца,

Будто счастье большое сквозь время струится

И мерцает, подобно миров мириадам.

Протяни только руку, и вот оно – рядом…

Но до счастья, увы, безразмерные вёрсты.

В небесах бесконечные хляби развёрсты,

Отражаясь зеркально в бездонных глубинах.

Нам не светят сакральные звезды в рубинах.

Вместо них залетел на кремлёвские спицы

Двоеглавый орёл позабытых амбиций.

Эта дивная птица, как сказочный кочет,

Золотым опереньем гордыню щекочет.

Мы всё время в шальном ожидании чуда.

В нашем мире больном коронован Иуда.

У Кремля притулился гранитный некрополь.

Нас, как пеплом, бедою осыпал Чернобыль,

Край времён очертив под звездою горючей.

Этот век награждает судьбою байстрючей,

Вылепляя уродцев из душ наших воска –

Наша жизнь опрокинута в триптихи Босха.

Ненасытные гложут Россию обжоры.

Мимо нас наши недра уходят в оффшоры,

Превращаясь за морем в чужие караты.

Вместо золота чёрные всюду квадраты.

Мы ослепли, отведав свободы глоточек.

Нас пиарят клинками словесных заточек,

В лица нагло швыряя, как камень, перчатки.

В книге нашей Судьбы каждый день опечатки.

Время мчится, сжигая мосты – циферблаты,

Чтобы в миг, предназначенный нам для расплаты,

Дать под дых хитроумным финтом апперкота.

Жизнь лишилась способности плавного хода.

Видно, в небе сгорели опять реостаты.

Полыхает душа аденомой простаты.

Усыханье стыда. Вивисекция духа.

Принимала нас в мир, знать, не та повитуха.

Год за годом идут, а всё так же фигово.

Объясни, Ты куда нас ведёшь, Иегова?

Слёзы душат от чада глубин преисподней.

Мы несём Русский крест, вместо правды Господней.

Всё слабее и тише стихи пилигрима.

Гаснут отсветы дальние Третьего Рима.

Тяжелеют басы и трагичней аккорды.

Наша кровь закипает в глубинах аорты,

На беду отзываясь глуши кандопожей.

В этом гневе я чувствую промысел Божий.

От далёкой яранги эвенка простого

До дворцов белокаменных папы – Ростова

По просторам разносится топот забойный.

По земле растекается посвист разбойный.

Это свищет судьбина лихими годками.

Это время грохочет стальными катками,

Убегая от прошлого, словно из плена.

Нас планида поставила всех на колена

Перед строем казённым на плаце дисбата.

Это участь периода полураспада.

Созидая и тотчас свергая кумиров,

Мельтеша, будто в клипе рекламы «Nemiroff»,

Время мчится, приметы былого стирая.

Я кричу, до разрыва гортань раздирая –

Хоть расплющен, подобно коровьей лепёхе, –

«Аллилуйя!» навстречу летящей эпохе.

Юрок

В ланитах, пышущих здоровьем,

Смесь крови с молоком коровьим.

Весёлый взгляд под чёрным бровьем.

Фигура вольного борца.

В домах далёких поселений

В портретах многих поколений

Мужей иудиных коленей

Узнают нашего Юрца.

Притонов грязных посетитель.

Седых старушек восхититель.

Сердец девичьих похититель.

Топтун венерина лужка.

Идя по жизни бодрым маршем,

Он блудно жезлом патриаршим

Сзывает, словно капельмаршал,

Девчонок своего кружка.

Сквозь щели чёрных перекрестий

Из глаз его десятки бестий

Глядят во след моей невесте.

Взор алчным пламенем горит.

В ночи стенает пол дощатый

И нет моей любви пощады.

Не знает слов таких хрущатый

Повеса, мот и сибарит.

С остервенением пилота

В режиме бреющем полёта,

И ненасытностью проглота,

В руках зажавшего стакан,

В неё бесстыдно вперил вежды

И целомудрия одежды

Сорвал, лишив меня надежды,

Страстей безумных истукан.

За то, что он моей подружкой

Играл, как брошенной игрушкой,

«Прокукарекает» кукушкой

Над головой зловещий рок.

И юность призрачной химерой

Растает, слившись с атмосферой.

Ты боль познаешь полной мерой.

Придёт и твой черёд, Юрок!

Январь

Скуп нынче холодом январь

И не пылает киноварь

Залётных снегирей.

Зато – и это не слова –

На крыше белая сова,

Заблудшая скорей,

Чем прилетевшая «спецом».

Не инкрустирован резцом

Пока ледка кристалл.

Погода – только заболеть.

Кружится, шкуря гололедь,

Колючих звёзд  фристайл.

Я сел финансово на мель.

Выходит новогодний хмель.

В графине скис крюшон.

Тошнит от запаха сардин

И едкой горечи «Jardin» –

Вновь кофе пережжён.

А завтра снова торжество –

Вселенский праздник – Рождество.

В тот день Господь пришёл.

От Магадана до Пинег

Покроет тихо землю снег…

И будет хорошо!