* * *
Нас веселила сила ветра –
ныряли яблоня и верба
в его предмайскую волну –
хоть и угадывалось верно,
что саду следовать ко дну.
От наливной древесной стали
сквозь время ветви прорастали,
и стыла робкая листва.
И мы прикидывали – та ли,
что и в безвременье жива.
Садилась пена дождевая,
до верных слов не доживая,
и без усилия со дна
была вся божья душевая
до сит отчётливо видна.
Нам открывалось их устройство
и вишни вымокшей геройство,
и вышней страсти правота.
И было нам куда как просто
принять, что истина проста.
Как наши зряшные уроки,
как жизней выжатые сроки,
листвы юннатовской вода –
шум легкомысленной мороки,
ушедшей в землю без труда.
* * *
Шум в Первомайском драного шапито
перекрывает ропот широких крон.
Пуля за пулей идёт в молоко, в ничто,
шатким животным не нанося урон.
Пенятся листья как пиво окрест ларька,
лезут по форточкам ближних к нему квартир.
Жизнь студиозуса, как ни крути, горька –
разве что цирк, шалманчик да старый тир.
Сад оголтелых, но колдовских причуд,
майских претензий выдюжить диамат –
там лишь хвостисту истому по плечу
определить, в чём соль и кто виноват.
Впрочем, ему и прочее нипочём –
всё веселуха перцу, всё до и по –
даром, что предки поедом – стань врачом.
Или завидней гайки крутить в депо?
Чопорный Гегель, яростный Фейербах
машут Асклепию из-за своих словес,
чтобы гороховый нежился на бобах
шут с чумовой воздушкой наперевес.
Чтобы кабан по проволоке скользил,
чтобы ковёрный пьяную тёр слезу,
чтоб и впустую не убывало сил
вышнему шуму радоваться внизу.
* * *
Где оформляется весёлый формалин
в черты медички у вечернего окна,
мерцает уголь мертвеца, неутолим,
чтоб тень и здесь была длиной наделена.
Блефует лампа над коробкою конфет
и пухлым атласом с устройством рук и ног,
чтоб нежил головы токсический эффект
и оживлял давно почившего как мог.
Фосфоресцируют косые живота
у перепутий препарированных жил,
чтоб синим пламенем горела нищета
и бог на бедность обольщенье одолжил.
По этой чёрной развороченной руке
блажному цинику грешно не погадать,
как он прошествует с подругой налегке
до той страны, где мнятся тишь и благодать.
Но даже фильм про анатомию любви
в слезоточивом пересказе не суметь
ему представить ясноглазой визави,
поскольку между – обязательная смерть.
Лишь сквозь неё, лукавотелую, одну
и проступает ослепительный зачёт –
ведь если тень имеет форму и длину,
то время праха только завтра потечёт.
И загустеет формалиновая мгла,
и опустеет взгляд товарки у двери,
что без ошибки выбрать сладости могла –
поди о горьком только с ней заговори.
* * *
Когда мороз трескуч как мадригал
чумазой ночи северной промзоны,
перед глазами мечется кагал
жильцов забвенья, где свои законы.
Там глаз зазря не кажут сквозь дымы,
там кроют власть и тешатся махрою,
хлебнув и от сумы, и от тюрьмы,
как подобает здешнему герою.
Стоит слеза как в цехе конденсат.
Гуляют сны, не смея притулиться.
Всё это было много лет назад,
и оттого ускальзывают лица.
И лишь мороз во славу пустоте
берёт самозабвенные регистры –
температуры и поныне те…
Броня крепка, и танки наши быстры!
* * *
печать печальников громила
для форсу и проформы для
и тусовались у кормила
ушами чутко шевеля
и чем смешней тем было хуже
и все в округе только за
призыв спасите наши уши
а также глотки и глаза
но шило-мыло волны шума
и на исходе редких сил
редактор вздрагивал угрюмо
и стопку к пасти подносил
печаль молчальников долбала
мочаля чуткие сердца
и ежегодно было мало
народу хлопка и сырца
и чем смурней тем было ближе
ушами хлопать в никуда
вострить засиженные лыжи
желать всеобщего суда
и поднимаясь ежечасно
из-за накрытого стола
дурить что всё кругом напрасно
дуреть от водки и тепла
печаль печатников душила
но в духоте дурной души
лишь мыло прошлое да шило
одни навеки барыши
* * *
Клочья афиши – Кузьмин, Серов –
по ветру в пух и прах.
Ночь неразборчива, день суров –
хмель на семи ветрах.
Семь перестроечных лет и зим,
яростный карапет,
прыгал Газманов, неотразим,
в одурь былых побед.
Позднесоветский подсевший пыл,
песенный шум и гам.
Кто же мёд-пиво тогда не пил,
чаш не швырял к ногам?
Как ту закваску ни понимай,
как ни суровь нутро,
ласковый опровергает май,
что дурковать старо.
Необоримый щенячий зуд,
шалая жизнь вразнос
подстерегают и там, и тут
средь маеты до слёз.
В позднем такси задрожит оплечь
«Дым сигарет с менто…»
Важно ли нынче, о чём там речь,
если кругом темно.
Цепкий мотивчик возьмёт своё,
перевернёт вверх дном
всю небывальщину и быльё
в проигрыше одном.
Что это было, к чему свелись
все эти до и си,
если до дрожи беззвучна высь
ночи всея Руси?
* * *
Вечер пробирается по крышам,
занавески в окнах теребя.
В августе под небом тёмно-рыжим
сладко ожидание дождя.
На пороге нового ненастья
не взыщи за старые грехи –
в тишине окраинного счастья
поминать былое не с руки.
Положи антоновки в тарелку,
чтоб молчанье наше превозмочь.
Будем нынче слушать перестрелку
яблок, обрывающихся в ночь.
Лобовые частые удары.
Голубые молнии вдали.
Ах, какие тары-растабары
мы б с тобою за полночь вели!
Дабы миром всё срослось к рассвету
и не ныли битые бока
у плодов, тревожащих планету
мокрых трав и грязного песка.
Чтоб разряды прожитой тревоги
не дошли сквозь дождь и темноту.
Чтобы мы запомнились в итоге
на промытом временем свету.
* * *
Вдоль всю излазил и поперёк.
С кем не братался? Кого не клял?
Чай не кончается, чифирёк,
хоть и казалось, что чайник мал.
Всё подливаешь – а он горяч,
иссиня-бурый до черноты.
Сколько дымилось дурных удач
в сказках, куда сожжены мосты?
Сколько потом допотопных бед
в былях, куда хоть сейчас кати…
Но если стукнет сто лет в обед –
с прежними днями не по пути.
Нужно с заваркою колдовать,
чудные свойства её блюсти.
В десять проследовать на кровать,
а задремать как всегда к шести.
День прибывает, свисток поёт
песню про тронутого сурка.
Сызнова терпок рассветный йод.
А сокрушался – что коротка…
* * *
Пока на оставшихся омах
последних
настольные лампы горят –
лета минусуют знакомых,
лишь в сплетнях
все сызнова живы подряд.
Мои возжелатели жизни
бессменной
в исчёрканных черновиках
на выцветших весях отчизны
безмерной
в один обращаются прах.
И дела подзолу, дитяти
успенья –
сжимал ли блажное стило,
секиры дурной рукоять – и
опять песнопенья
по тем, кому в том повезло.
Из всех оконечностей счастья
без спросу
вы облюбовали одну.
И время ломая на части,
к откосу
пришли заглянуть в глубину.
Там солнце идёт по теченью
и сбоку
подводные стебли густы.
И не сдобровать заточенью
в эпоху –
огромен огонь с высоты.
© Сергей Попов, 2016–2021.
© 45 параллель, 2021.