Сергей
Плышевский

Львов

Я удрал от зимы во Львов –
От уральской зимы белоштанной,
И давлю решетом каблуков
Переспелые ядра каштанов.

Старый город петляет, горбатится
И брусчатка расходится веером,
Тут ещё надевают платьица
И не пахнет в воздухе севером.

Здесь поют за цветными стёклами,
А на рынке – капуста бочками,
И красуется старый оперный
Голопупыми ангелочками.

Здесь трамваи – с двойными гармошками,
Чтобы втиснуться в тёмные улочки,
Здесь витрины пестрят сапожками,
А в подвальчиках – кофе и булочки.

Не пытаюсь понять законы,
По которым петляю косо:
Кто-то сгрёб все дома ладонью,
А потом невпопад их бросил.

Черепичные крыши, башенки,
Я ваш пленник, и это здорово.
Мир сегодняшнего и вчерашнего,
До свиданья. Теперь – до скорого.

Покров

Сегодня перрон свердловский
вползает в окно купе
на две часовых полоски
позже. И в снежной крупе.
Я-то думал, приеду в темень,
а уже серым-серо,
я спускаюсь по скользким ступеням
и шагаю вокзальным нутром.
Что ж ты, город, седеешь рано,
зря, родимый, октябрь всего;
не смотри, что на небе рваном
не осталось иных погод...

К автобусной остановке
старушка – в руке узелок –
проталкивается неловко:
– До церкви мне как, сынок?
– Сейчас, – говорю, – поедем
вместе – почти по пути;
я выйду, бабуль, а ты – следом,
на следующей выходи...

В холодном вонючем Икарусе
мимо врущих часов горсовета
мы поехали в дымной хмари
серо-пепельного рассвета.
Автобус, часы и погода
обязательно бы разозлили,
но не здесь, не в этом городе,
где улицы в детство вплыли...

– А что, – говорю, – бабуля,
сегодня – какой праздник?
– Покров, – отвечает пулей, –
Покров. Забыл разве?
– Такой вот покров, снежный?
– Снежок, – говорит, – будь здоров...
И мы смотрим в окошко бережно,
про себя повторяя: «Покров...»

* * *

Всё вашими молитвами, пока
не сосчитаю лёгкие ступени
того помоста, где твои рога
и нимбы обветшалые кипели,
где властвовали речи и усы
и охраняли девственные стражи
нестройный ряд костюмов и фуражек
и шляпников воинственно-босых.
И как не упираться каблуком,
и как не упиваться произволом,
когда плиту, что вы считали полом,
мы, там, внизу, считали потолком, –
когда б не оттого, что было б злее
блюсти диету, печься о здоровье,
и всё ногами – всласть – по мавзолею,
и хмурить неестественные брови,
и пилочкой приглаживать рога...
Да что мне, впрочем, берегите лица,
пурпурьте плечи: мы ж, как говорится,
всё вашими молитвами... пока...

* * *

Уж как-нибудь доковыляй,
пусти все корни,
смотри, за городом – земля,
земля накормит...
Ей ни к чему не привыкать,
она всё помнит;
когда б не комья,
когда б не гать...
Когда б не шпалы да мосты –
вода в копытце,
у тракта пыльные кусты,
репейник выцвел...
Где твой плетень и огород?
А коровёнка?
Где плач ребёнка,
где твои следы, –
когда-то ж были?
Да нет, всё шпалы да мосты,
и те остыли...
Ты подойди. Земля простит.
Она немая.
Ты отогрей её в горсти –
пускай оттает.
Пусть неумело, не беда,
поймёшь позднее,
смотри, качается звезда,
и время сеять...

* * *

Мне пьяно скалится в глаза
Москва конца восьмидесятых,
не голосующая за,
сползающаяся на запах
того, что раньше было высшим...
Теперь его объели мыши.
Чело, растоптанное в слизь,
употребили для пропитки
головки факела. Попытки
разжечь его пока не удались –
но в будущем – весьма возможно...
Здесь всё зависит от толпы;
что пламень – грешника костёр
иль свет, чтоб не расквасить лбы?
Погожим
вешним днём,
прохожим
улыбаясь невпопад,
Я шёл – как все – играть с огнём...
А сыгранное выстроилось в ряд:
все эти женщины, «не» жаждущие денег
или другие, вьющие в семье,
полковники военных академий,
рантье,
кооператоры (их можно отличить
по транспорту, загруженному полно),
историки настырные (почин
сомнительную истину упомнить),
чинуши в шляпах, шляпы без чинуш,
законодательная снедь в тарелках грязных
и много разных
барышень-копуш
и чушь,
неподражаемые фразы:
– Как Ельцин? – Полно, победил,
– Но говорят жену – того, убрали.
– Да, и шофёра – насмерть, трах!
– Егор, конечно, позади...
– А «Жальгирис» вчера...
– Но прелесть всё-таки в металле...
– Сто пятьдесят? Помилуйте, за что?
За тряпку? – Эй, посторонитесь!
– Художественный штоп.
Какие нити! Мулинэ!
– Ага, забыли, вижу, что забыли!
– Четвертого шофёра – насмерть, трах!
– И «Спартаку» весёленький забили...
– А фон под Киевом-то – страх! –
Пятьсот каких-то микрорад.
Пятьсот – не двадцать! –
– Вот же ж гад!
– А в Пензе – мыло по талонам.
– Куда им, нашим панталонам.
– Колготок нету... Бурда шьёт...
– Ты плохо просишь – он пришлёт...
– Конечно, он ведь выскочка из масс...
– И верно, там все родственники, раз,
Второе – все они друг с другом – вырожденье...
   Я устаю.
Мне ради траты денег
ходить Остоженкой, Волхонкой и Полянкой,
принадлежать цыганкам –
мысль!
Мы (все) – принадлежим
своим пропискам, кошелькам, портфелям,
тефтЕлям – тЕфтелям и трюфелЯм – трюфЕлям:
последний, синий, жим
мы можем взять –
и то! – последним вздохом,
а так – всё только: ять,
всё – ижица, фита;
всегда – по крохам,
лысая коза
спокойно блеет с лобного помоста –
мне трезво супится в глаза
Москва начала девяностых.

* * *

Темно. И нечего читать.
И отрыгается отравой.
Внизу валяется Чита
И китаёзы где-то справа...
А в том краю моей Земли,
В три раза далее Востока,
Вам подает китаец Ли
Муть апельсинового сока.
В стране сыров и маслобоен,
В плену неоновых огней
Пьёт керосин усталый «Боинг»
В аэропорте JFK.
Он так распахивал подушки,
Он предлагал: «Не уезжай...»
Но наши души – наши души.
Вот их-то, в сущности, и жаль.

* * *

Дождливый сумрак за окном
В моё стекло настырно бьётся
И тени ходят ходуном
Как злые гривы иноходцев.

Всё мутно-серое, тугое,
И не отъять от ночи день,
Но за окном струится воля,
Как злые гривы лошадей.

Зажечь бы свет, задёрнуть шторы
И распластаться, лёжа ниц,
И слушать волосы, их шорох,
Как злые гривы кобылиц...

* * *

Над Темзой, не чистой, как Обь,
Стою я и думаю об
Америке, тоже нечистой,
Но всё-таки – родине твиста.

На Боинге Virgin Atlantic,
Я завтра устроюсь, как бантик
На шее US президента,
И джину хлебну на сто центов.

И буду стоять у Гудзона –
Покедова, русская зона!

* * *

Не поминайте всуе –
Не будьте недобры:
Господь для вас рисует
Евклидовы миры.

Ему бы вашей болью
Уверовать в закон –
Без хрупких колоколен,
Поклонов и икон...

* * *

Сентябрь.
Грибы ещё в лесах, и паутина
Опутывает жёлтую траву,
И стволики осин паллиативных
Берёзам, сосенкам и въедливому мху, –
И небо – синее, в свечах аквамарина,
Стоит или ползёт – не разобрать,
И хочется на лиственной картине
Лежать,
Закрыть глаза – о, в сентябре! –
Ещё не тронуты забвением иголки
И тонкий комариный звон
Ещё вас будит на заре,
И в полдень пчёлки
Особенно спешат, как в сентябре,
И ты не знаешь – чувствуешь: спасён
От летних неугадываний, зимних
Лесов, покрытых ватою волос,
Надежд весенних, малых вер интимных
И лёгких, чуть трепещущих, стрекоз, –
Спасён!
Ты – однолик и ты отделен
Ото всего, ты стал самим собой,
Ты сам себе играешь на свирели
И ждёшь свидания с тобой...
Сентябрь?

* * *

Моя любовь живёт в твоих глазах,
В не очень чётком незнакомом фото...
Я принимаю за тебя кого-то
И мчусь встречать на аэровокзал,
И, не найдя тепла твоих ладоней,
Смотрю на предзактаный горизонт, –
Поверь мне, есть ещё один резон,
Не вслушиваться в сущности ироний.

В твоих глазах любовь моя живёт,
В твоих руках и в голосе негромком
И собирает душу из обломков,
Тепло в неё загадочное льёт;
И я живу до той поры, пока
Горька любовь, как жимолость горчила,
Её не выставляю напоказ, –
Поверь мне, есть ещё одна причина...

За тенями пушистыми ресниц –
Твоих ресниц – живёт твоя загадка,
Твоя любовь, задуманная сладкой,
Но не нашедшая сопутствующих лиц, –
Готова выплеснуться брызгами огней,
И не смолкать восторгами оваций.
Не избери меня, пожалуйста! Не смей!
Я не найду причин сопротивляться...

* * *

Ну вот и ты, зима, моя награда
За зной и солнце, пыль и суету,
За то, что не прибит ещё к кресту
С той стороны кладбищенской ограды, –
За то ещё, что с этой стороны
Не разгласил предчувствия и сны...

Зима... ну вот и ты... я убелён
Твоим дыханьем, а не сединою,
В твоих снегах мне чудится родное,
куда роднее, чем красавец-клён, –
люблю, когда обманы листьев клёна
уносятся порывами циклона...

Зима... и неба низок потолок,
и ветер по земле волочит вьюгу
Как хорошо, что я далёк от юга,
немного жаль, что от тебя далёк,
Дождись весны, а зиму мне оставь –
Одну, как я, из более чем ста...

* * *

Я забуду тебя, забуду, –
Про себя повторяю веско,
Отпусти меня, жизнь не путай,
Тёмноглазая ирокезка.
Я не тот, я смущаю племя,
Зря помог арбалет настроить,
Отпусти меня, вышло время,
Пока нас не случилось трое...
Я опять убегу, послушай,
Мне колдун показал все знаки,
Я насыплю табак за лужей,
Чтобы след не нашли собаки,
Ты не знаешь меня, я хитрый,
Впрочем, это пойдёт во благо...
Хватит, кончим все эти игры...
Погоди, ну не надо плакать!
Успокойся! И ножик ржавый
Положи. Ну обсудим трезво...
Ну иди сюда, обожаю...
Колдуна прикажи зарезать...

* * *

Пока ещё мы даже не знакомы,
Но мне приятно думать о тебе.
Накатывают образы, как волны,
Как тюбиками краски на мольберт.

Вот ты идёшь, сидишь, читаешь, едешь,
На море смотришь и на облака,
Кому-то улыбаешься в беседе,
Мы не знакомы всё ещё пока.

Мне кажется, не ветер я вдыхаю,
А свежий запах волн твоих волос,
И близость морем пенится тугая,
И поднимает мысленно до звёзд,

Туда, к твоим следам, на чёрном небе,
На бархатном, с серебряным путём,
К рассвету, что неярок и целебен,
С тобой мы вместе всё-таки уйдём,

Рассветы будут гнать нас по широтам,
По маленьким буранам и большим,
Мы авиакомпании торопим
На трансферы отчаянно спешим,

И встретимся, обнимемся, повиснем,
Застынем молча города внутри.
Мы всё друг другу написали в письмах,
Нам не о чем с тобою говорить.

* * *

Я не люблю эту баню,
эти нудные разговоры,
соседку не люблю – тётю Аню,
перемывание всем костей,
не люблю, когда чёрный ворон
мне подглядывает в постель.

Наверное, надо уехать
в великолепие буржуа,
где десятки сортов орехов,
и всякие «па-де-труа».

Уехал, но мне не любы
частые телефонные звонки,
излияния москвички Любы,
бедность телесетей,
а ещё мне обидно, что Жонкиль
переселилась в мою постель.

* * *

Шипела кобра, до земли
из цепких рук свисая на пол,
и посетители могли
смотреть, как яд на блюдо капал,
последний миг – и ярость глаз
исчезла, напоив молчаньем,
сверкнул ещё жестяный таз
и зелень, пахнувшая в чане...
и полстакана крови мутной
разбавив водкой, пили вкруг,
и мясо кобры в миске супной,
и воздух – жарок и упруг,
всё в ход – китайский ресторан,
и мандарин в тройных пижамах,
и жизнь – достойная игра,
пока в ней есть кого ужалить...