Сергей
Плышевский

 Колядка 

Пивали вприглядку,

желали вприкуску,

слагали колядки

по памяти русской;

бежали вприпрыжку.

платили в рассрочку,

девчонки мальчишек

рождали в сорочках –

на счастье.

На долю.

На терпкую участь.

На троечку в школе

и хватку паучью.

Летучую рыбу.

Плавучую птицу.

Которых могли бы

держать в рукавицах

от раннего горя –

до позднего счастья,

карабкаться в гору

и с небом встречаться. 

* * * 

Берег морской.

Панцирь ежа.

Галечник – йод – бриз.

Едут верхом.

Повод зажат

Под светляком зари.

Каюсь, не еду,

Только смотрю,

Вкатываюсь ежом

В хронику эту,

В эту зарю,

В этот морской боржом.

Скоро изгладятся

Длинной волной, –

Панцирь, клешня, след.

Лёгкое платьице

Мысли шальной

Море вернёт земле.

Будет – не сбудется…

На берегу

Нити морских трав.

Жизнь – это путаница.

Рагу.

Панцирь ежа. Краб.

* * *

Циклон от Лонг-Айленда до Бермуд,

Обширные ватные космы,

И солнце, посаженное в тюрьму,

Едва освещает космос,

Но стоит нащупать экватор – вниз

Заблещет свежо и жгуче,

И влажность над сельвой, страной равнин,

Прольётся дождём живучим.

Карибская влажность, ямайская спесь,

Креольский тростник плантаций…

Ты мог бы родиться когда-то здесь,

И волен сейчас остаться,

Но солнцем подмоченная, заря

Осветит твой путь преклонный,

И нежно поклонятся якоря

Туда, где бурлят циклоны…

* * *

Одинокий москит над вечерней лампадой

Угасающей ночи тропических звёзд,

Твои предки встречали Дефо и Синдбада,

А теперь ты - меня, как прирученный пёс

Привечаешь и потчуешь манговым зноем,

Непролазной и мангровой горной страной,

Я уже полюбил, и глотаю запоем

Этот странный и ласковый воздух сквозной.

Связники всех широт вроде этого бриза,

Вроде этой лампады небесной оси –

Орион с Водолеем запутались в ризах,

Ты, москит, прямо в вену меня укуси,

Мне не жаль для тебя микрограмма-другого,

Если хочешь, и больше себе отними…

Пусть свидетелей ищут враги Иеговы,

Ты – свидетель, что я посетил этот мир.

* * *

Не увозим шампунь из отелей,

Мыло в лайнерах мы не крадём,

Наши бедные дни пролетели

Канарейкой в оконный проём;

Наше «право» сменилось на «лево»

И обратная смена претит,

Нам не надо ни зрелищ, ни хлеба,

Мы их можем сполна оплатить.

Но не выкупить прошлых и павших

Ни времён, ни людей дорогих –

Подкатился курчавый барашек

И, разбившись о камни, затих.

А в окно обретённого дома,

Завернувшись в старинный шушун,

Канарейкой янтарного стона

Залетит атлантический шум;

И базедова юность, нон грата,

Первородных иванов купал,

На раздвоенных перьях фрегата

Промелькнёт у тропических пальм.

* * *

Начинается март,

Чтобы стало смотреть в небеса

И теплее, и малость ещё безразличней…

На пробор расчесать

Свою жизнь в пожилых волосах,

Чтоб она заметалась,

Забилась в ловушке по-птичьи.

Разлетятся птенцы

Перегретых распущенных солнц,

Облака обновят и распустят по траверсу перья,

Кто родился певцом,

Не сумеет прожить без канцон,

И срывает с небес

Золотых голосов недоверья.

Продолжается то,

Что давно называется «март»,

Что давно понимают метели, наяды и птицы;

Не впадайте в азарт,

Толкователи судеб и карт:

Нам ещё суждено

В предпоследний рефрен возвратиться.

* * *

К субботе сердце устаёт

людскую боль считать терпимой,

и воскресенье мажет гримом

в расчёте вылечить её;

но ветви в души-облака

пускает новая неделя

и в дрёму утренней постели

уже стучит её клюка;

ты не обязан отворять

прощальный сон, простынный саван,

но этой спутнице чернявой

не по нутру иной обряд,

и ты встаёшь и тащишь плети

висящих рук, грядущих дел,

и кофе горький анальгетик

тебя преследует везде;

но в тот момент, когда, казалось,

нет сил пробить вселенский мрак,

светило – яростный камрад

покажет сдвоенное жало,

и солнца вздутый капюшон

качнётся в такт небесной пляске,

и ты, доживший до развязки,

не огорчишься, что дошёл…

* * *

Видишь ли, миленький,

всё это просто:

просо,

ячмень, иногда – мармелад,

если и выпадет крохотный остров,

от бригантины останется остов –

вряд ли ты сможешь вернуться назад

к тем, кто сдирая на камнях ладони,

сдохни,

но выполни

глупый приказ,

к той, что уносят двуглавые кони,

малые пони

в тиснёной попоне,

в тёмное море на слове «баркас»;

глиняный берег,

песчаная отмель,

бодренький краб на отвесной стене, 

ночь без истерик,

главнейший лимерик –

завтрашний день во вчерашней волне.

Знаешь ли, миленький,

маленький, знаешь,

смысл потерялся в обилии слов –

плов

остывает,

и доля сквозная

снова всплывает

как будто назло;

только одно…

только два междометья…

два существа,

пережившие шквал,

пеленг теряется

до Шереметьева

и на приборах –

зашкал.

* * *

Опустошён вчерашними стихами,

ночною музой чудом не добит,

спешу туда, где буйство утихает,

в услужливый канадский общепит.

Несись, мечта, над жареной картошкой,

в цыплятах гриль в восторге обвисай,

протаптывай окольные дорожки

к морепродуктам в стиле «провансаль»…

Судьба, даруй выносливый желудок,

живую печень, страстные кишки,

наполненные выпивкой сосуды

и окорок, подвешенный на шкив.

Кто не согласен ужинать лангустом,

рубайте пролетарскую траву!

Пока я мыслю, думаю о вкусном,

пока мне вкусно, я ещё живу!

* * *

Уезжай, сынок, отсюда,

может быть, ещё успеешь

сохранить живой рассудок

и нетронутую шею,

может быть, увидишь земли,

что у нас учили в классе,

о которых в мыслях дремлет

каждый классовый схоластик.

Поезжай, расскажешь детям

о стране горчайшей скорби,

о войне, о сельсовете,

о безвольном дядьке «Горби»;

пусть узнают о Чукотке

из отцовских наблюдений,

не познав ни вкуса водки,

ни услады заблуждений.

Вспоминай, пиши почаще,

чтобы знали, как и что вы,

мы себе закажем ящик

в отделении почтовом…

Не считай последних ягод,

что отпущены нам свыше –

избавлением от тягот

нам придётся место в нише.

Ну, приедешь, похоронишь,

на пригорке рядом с дедом,

сообщишь сестре в Воронеж

и всплакнёшь под нашим небом,

и оставишь за плечами

слепок памяти и грусти,

чтоб другие величали

нестерпимым словом «русский»

* * *

Полезла в рост картошка молодая –

Кури бамбук, точи свои ножи,

Вот только что Минздрав предупреждает:

Курение опасно! Не дожить

До урожая свежего крахмала,

Пойдёшь громить, чтоб выкроить уют…

Но берегись, Минюсту дела мало –

Поймают, обесточат, заклюют,

Закроют счёт, напустят новых денег,

Потрёт ладони благостный Минфин -

Он тоже за тебя всегда радеет,

Ты просто не додумался, кретин!

Ты просто наглотался чуждой веры

И под матрасом щупаешь кинжал…

Э… пульс частит, и пожелтели склеры…

А ведь Минздрав тебя предупреждал!

* * *

Когда закат застанет голоса

На хорах именных аудиторий

Когда на патентованных часах

Минутный штрих покажет строго вверх,

Радетель канонических историй

Отпустит грех,

Освободив движением руки,

Почтительно мрачнеющее стадо,

Сотрёт с доски

Нелепый лозунг, пламенный призыв,

Составленный по правилам, как надо,

Уложит отслужившие азы

В портфель, защёлкнет лаковые пряжки,

И поплывёт, нахохлившись совой,

Лишь сердце не научишь по бумажке –

Оно обмякнет лоскутом батиста

И грохнется на камни мостовой

Бескрылая душа пропагандиста…

* * *

Дети на улице вновь вопят.

Градусник вылез на тридцать пять.

Небо колеблется – вдруг гроза?

Я – «за».

Душно и хочется лезть в бассейн.

Тучи затеяли карусель.

Тётка торопится снять своё –

Бельё.

Дунет. Шарахнет, раскатит гром.

Звякнет колодец своим ведром.

И закачается в проводах –

Чердак.

Молнии выпрямятся в столбы.

Шарики брызг завернутся в пыль.

И рикошетом от градин-пуль –

Июль. 

* * *

Мы, не знавшие конца и начала,

Мы, чья грудь необъяснимым полна,

Подходили к берегам, где рычала

И дробилась об утёсы волна;

Выносила мишуру и обломки,

Отторгала чужеродную ткань,

Мы стояли у клокочущей кромки

И смотрели алкашами в стакан

Воля времени воздвигла границу

Недоступен вольный парус косой,

И ещё – нельзя из моря напиться:

Воду связывает горькая соль.

И значительней, чем небо и суша,

Океаны поглощают миры,

И вползают в обнажённую душу

Плавниками любознательных рыб.

* * *

Теплотрасса протает нелепым зигзагом,

обнажая репейник и травы сухие,

прошлогоднее лето попятится задом –

запасной тепловоз тупика ностальгии.

Машинист не глядит на блестящие стрелки,

на контактные сети, что виснут мочалом,

и стальные пути расплетаются мелко

в единичные струи конца и начала.

Где затеплилось, кто его, милые, знает?

Где закончится? Вряд ли укажут цыганки…

Унеслось на разболтанных рельсах трамвая,

электричкой на юношеском полустанке.

На платформе – скамейки, чугунная урна,

расписание, касса в кабинке дощатой,

пацаны ковыряют в носу некультурно,

грибники-неудачники шепчутся матом.

Забубнит хрипловато внезапный динамик,

по путям пробегут конвульсивные стуки,

что-то вроде единства родится меж нами –

и оно проявляется дважды за сутки.

Из вагона в зелёной облупленной краске

выйдут сонные дачники с пивом на пробу,

пронесут рюкзаки, надувные матрасы,

и подкатит, пыля, деревенский автобус.

Пожилая добытчица с хлебом в кошёлке

доберётся домой и накормит скотину,

а кондуктор в автобусе держится волком

и плетёт из билетов свою паутину.

Поулягутся пыль и бензиновый призрак,

завихляет автобус кормой кашалота,

с канцелярской уверенностью эпикриза

у заката во рту ноет зуб самолёта.

Наша выскочка-память тасует картинки –

то подсунет хорошую, то золотую,

а плохих мы и сами насыплем в ботинки

и кого-нибудь сглазим, и зла наколдуем;

наша участь петляет по скверам и аркам,

по песчаному дну и распутице клейкой,

иногда освещается газовой сваркой

шириной с пионерскую узкоколейку.

Дату выбьет компостер в картонном билете,

снизу в тамбуре буфер услужливо лязгнет,

память вынет статью: «Вагонетки и клети»,

выбирай, ты – горняк или просто селянин.

Может быть, твоя смена закончилась позже,

чем в небесных просторах составили смету,

и тебе предназначенный номер на коже

достаётся случайному мне по билету;

так и встретимся чудом в плацкартном вагоне,

на молчанье, на взгляд, на одно междометье,

и дрожащая сила колёса разгонит,

раз мы вместе в одной окончательной смете.

Проводник нас усадит на жёсткую лавку

и закроет на ключ до распутиц апрельских…

Тепловоз отправляет себя в переплавку,

увозя за собою ненужные рельсы.

* * *

Библиотекари имени Ленина

в консистории имени Пимена

обнаружили старца из племени

предсказателей вовсе без имени

насмехались дружиной олеговой

над волхвом, обзывая: «Из Киева!

на быки его, на портки его,

за грудки его, хваткой коллеговой!»

но не вынул он членского паспорта

исключать его, стало быть, незачем,

и утихла бухая диаспора

только чуть материлась по мелочи

расхотелось им даже иметь его

усмехаясь и пучась базедово

и они унеслись в Шереметьево,

и во Внуково, и в Домодедово…

и клопами раскинувшись в лености

в креслах вытканных кожей гусиною

рассуждали корректно по-ленински

и молились духовно по-пименски.

* * *

Мечет мечеть,

мачете машет,

кокон костёла -

костями павших;

кирха кряхтит,

искривляя камень,

храм о пяти

глав над Соловками,

колокол выгнутый,

многобокий,

выпуклой гирей

звонит о боге…

Гулом

наполнена

благодать.

Бог – это горе.

Надоедать.

* * *

Утро новоявленных стрекоз.

Крылья залепили плексиглас.

Нужно одеваться не в трико,

Выставляя вольность напоказ.

Отведу с дороги мотоцикл –

Современник гоночных борзых,

Глаз моих наследный антрацит

Отразится в стёклах стрекозы.

Вот скажи, уменьшенный дракон,

Дарвинский потомок меганевр,

Как себя избавить от оков,

Не меняя почести на гнев?

Переждать дрожание осин?

Лето – пустотелая краса.

Сядь на палец. Хочешь укусить?

Ну конечно, милая, кусай.