Сергей Пагын

Сергей Пагын

Четвёртое измерение № 3 (567) от 21 января 2022 года

Нетленный сад

* * *

 

Проходит жизнь – остаётся свет,

в пыли сутулый сапог,

и детский синий велосипед

в траве по ржавый звонок.

 

И небом веет в дверную щель,

и так тишина тонка,

что можно даже услышать трель

с дороги пустой звонка.

 

Преображение

 

Человек проявился из света.

А до этого вышел во двор,

не спеша, закурил сигарету,

посмотрел на окрестный простор,

 

на рябинку прозрачную рядом,

на мерцание ягод в лучах,

на чистейшее небо над садом.

Нежно пёрышко сдунул с плеча,

 

и поймал на секунду сначала,

а потом всё глядел и глядел

как светилось оно, улетало

за земной и небесный предел.

 

Человек проявился из света,

улыбаясь в проёме дверном

своему несказанному, где-то

глубоко зазвучавшему в нём.

 

* * *

 

Грядущее лежало перед нами

то морем, то дорогой полевой,

то дикими волнистыми снегами.

Шло ветром инородным над землёй.

 

У косяков дверных, у рам оконных

стояли мы в рубашках и пальто.

И будущность казалась нам бездонной,

что в результате обрели потом?

 

Корявый сад,

ботву в росе горящей,

фасолину, блестящую в руке…

 

И всё же мы прекрасны в настоящем

в простёртой в несказанное тоске.

 

В конце октября

 

Соберу много груш золотых
под ветвями, входящими в сон.
Приготовлю я брагу из них,
буду чистый варить самогон

в день субботний – уже в ноябре,
будет иней на ветках белеть.
Печь лозой разожгу во дворе,
а потом стану долго смотреть

как по ниточке капля течёт,
даже пальцем её подхвачу,
и легонько язык обожжёт,
и отведать ещё захочу …

Будет праздник у нас золотой,
будут окна пустые и даль.
Выйду в ветер с хмельной головой,
и слетать будет с неба печаль,

то есть снег на метёный порог…
Нет любви, чем и жив человек…
Но и этого вдосталь и впрок –
только снег,
только снег,
только снег.

 

* * *

 

По мотивам картин Эндрю Уайета

 

Меж бытом и небытием

сорняк и мёртвая ворона,

в покой вошедшая и в тлен,

и дерева сухого крона.

 

И парень в куртке у ствола –

весь ожиданье и тревога –

всё смотрит, как ложится мгла

на бесконечную дорогу.

 

Телега в поле грозовом

белеет хрупко, тонки спицы

её колёс, и грянет гром –

она взлетит скрипящей птицей

 

над безотрадною землёй,

где вещи, люди и растенья –

не плоть, а музыки живой

вне форм печальное движенье.

 

* * *

 

Большая зима приходит к маленьким людям

с охапкой метелей, сутуля по-бабьи плечи,

с трещоткой мороза...

Они говорят: «Мы любим

тепло наших близких и жар раскалённых печек.

Окна обили плёнкой от стужи тёмной,

впрок напекли вчера золотого хлеба»…

 

Вровень зиме умерший и нерождённый,

дарит она им своё потайное небо,

цветущее, нежное…

 

Сигнальщик

 

Кому сигналит пугало, кому?
Истлевшими всё машет рукавами,
истрёпано дождями и снегами,
пустынную пронзающее тьму
безумным взглядом, брошенным вперёд…
Мяч-голова уже гудит от ветра.
И в этом есть отчаянная вера.
И холм плывёт…

 

Фантомы

 

Вот цыган с вороньим глазом,
с вострым, чёрным, точным взглядом
ходит с детскою коляской
вдоль обветренных дворов.
Собирает он орехи:
в листьях высмотрит упавший -
хвать и в торбу,
и коляска вновь по улице скрипит.
И пропал за поворотом –
словно не было его.

Вот Ванюша-колокольчик.
так у нас его прозвали –
постоянно говорит
звонко, быстро и сумбурно.
В лёгком часто он подпитье,
энергичен и приветлив.
Тащит хворост на тележке.
Исчезает в длинных тенях –
словно не было его.

Вот бродяга – Миша Филин,
бомж, любитель книг, художник.
После выпитой чекушки
на скамейке сквера грезит,
видит чудные миры.
У него блокнот, и ручку
уж занёс он над бумагой,
но в последний миг заснул.

Видит мир невоплощённый...
И мне кажется, что все мы –
только образы его.

 

* * *

 

Памяти Э. П.

 

Когда засыплют воздух мой землёй,
тогда… тогда  мы встретимся с тобой,
и ты расскажешь тихо и подробно,
как дышат там – в немыслимой среде,
как ходят по невидимой воде
и как порой глядят в земные окна.

Я стану зреньем – только и всего,
последнее утратив вещество
и речь иную обрести не чая…
И человек, стоящий у окна,
расслышит, как ночная тишина
на стёкла дышит музыкой печальной.

 

* * *

 

Сморгнуть бы смерть – да как её сморгнёшь?!

Не тёмная соринка, не ресница.

Запоминай листа сухого дрожь

И паданец клюющую синицу.

 

Ещё одной предзимней тишиной,

орехом юным и случайным клёном

прирос мой сад – нетленный и сквозной,

в сердечных небесах укоренённый.

 

И в нём с вином дощатые столы

и лампы керосиновой мерцанье.

И те, кто смертной наглотались мглы,

здесь обрели безмерное дыханье.

 

* * *

 

На последний кукурузный сноп

сядет в полумраке и закурит.

Кашлянёт, почешет потный лоб,

на закатный поглазеет сурик.

 

Ни цикад не слышно, ни сверчков –

в ноябре откуда взяться пенью?!

Только мерный шелест ветряков,

на меже стоящих в отдаленье.

 

Да полёт вороний на ночлег

из окрестных опустевших далей.

Посидит уставший человек,

без особой думая печали:

 

жизнь почти прошла…

А полю нет

ни начала, ни конца, ни края…

 

И пойдёт он, кукурузный свет,

как ребенка, к сердцу прижимая

 

* * *

 

Зимою дереву не больно,

к тому же – ветвь сухую срезал…

Поглажу ствол его невольно,

и с шаткой лестницы я слезу.

 

Зажмурюсь, стану бестелесным

молчаньем, сном, покоем – будто

в бездонный обморок древесный

сам погрузился на минуту.

 

* * *

 

Рукавом, пропахшим весёлой влагой –
виноградной кровью, бурлящей тьмою,
вытираешь лоб, говоришь с собакой,
говоря на деле с самим собою.
 
Пусть вино побродит в дубовой бочке,
наберётся истины и мерцанья…
Каждый миг кончается многоточьем,
каждый звук кончается умираньем.
 
И теперь ты чувствуешь всё острее:
кислый вкус дымка от дворовой печи,
что горит, безлиственный воздух грея,
замиранье снов,
убыванье речи.
 
А начнут мести снеговые мётлы,
и графин наполнишь ты жизнью винной,
мы тогда оставим глоток для мёртвых
и немного музыки
неисполнимой…