* * *
Проходит жизнь – остаётся свет,
в пыли сутулый сапог,
и детский синий велосипед
в траве по ржавый звонок.
И небом веет в дверную щель,
и так тишина тонка,
что можно даже услышать трель
с дороги пустой звонка.
Преображение
Человек проявился из света.
А до этого вышел во двор,
не спеша, закурил сигарету,
посмотрел на окрестный простор,
на рябинку прозрачную рядом,
на мерцание ягод в лучах,
на чистейшее небо над садом.
Нежно пёрышко сдунул с плеча,
и поймал на секунду сначала,
а потом всё глядел и глядел
как светилось оно, улетало
за земной и небесный предел.
Человек проявился из света,
улыбаясь в проёме дверном
своему несказанному, где-то
глубоко зазвучавшему в нём.
* * *
Грядущее лежало перед нами
то морем, то дорогой полевой,
то дикими волнистыми снегами.
Шло ветром инородным над землёй.
У косяков дверных, у рам оконных
стояли мы в рубашках и пальто.
И будущность казалась нам бездонной,
что в результате обрели потом?
Корявый сад,
ботву в росе горящей,
фасолину, блестящую в руке…
И всё же мы прекрасны в настоящем
в простёртой в несказанное тоске.
В конце октября
Соберу много груш золотых
под ветвями, входящими в сон.
Приготовлю я брагу из них,
буду чистый варить самогон
в день субботний – уже в ноябре,
будет иней на ветках белеть.
Печь лозой разожгу во дворе,
а потом стану долго смотреть
как по ниточке капля течёт,
даже пальцем её подхвачу,
и легонько язык обожжёт,
и отведать ещё захочу …
Будет праздник у нас золотой,
будут окна пустые и даль.
Выйду в ветер с хмельной головой,
и слетать будет с неба печаль,
то есть снег на метёный порог…
Нет любви, чем и жив человек…
Но и этого вдосталь и впрок –
только снег,
только снег,
только снег.
* * *
По мотивам картин Эндрю Уайета
Меж бытом и небытием
сорняк и мёртвая ворона,
в покой вошедшая и в тлен,
и дерева сухого крона.
И парень в куртке у ствола –
весь ожиданье и тревога –
всё смотрит, как ложится мгла
на бесконечную дорогу.
Телега в поле грозовом
белеет хрупко, тонки спицы
её колёс, и грянет гром –
она взлетит скрипящей птицей
над безотрадною землёй,
где вещи, люди и растенья –
не плоть, а музыки живой
вне форм печальное движенье.
* * *
Большая зима приходит к маленьким людям
с охапкой метелей, сутуля по-бабьи плечи,
с трещоткой мороза...
Они говорят: «Мы любим
тепло наших близких и жар раскалённых печек.
Окна обили плёнкой от стужи тёмной,
впрок напекли вчера золотого хлеба»…
Вровень зиме умерший и нерождённый,
дарит она им своё потайное небо,
цветущее, нежное…
Сигнальщик
Кому сигналит пугало, кому?
Истлевшими всё машет рукавами,
истрёпано дождями и снегами,
пустынную пронзающее тьму
безумным взглядом, брошенным вперёд…
Мяч-голова уже гудит от ветра.
И в этом есть отчаянная вера.
И холм плывёт…
Фантомы
Вот цыган с вороньим глазом,
с вострым, чёрным, точным взглядом
ходит с детскою коляской
вдоль обветренных дворов.
Собирает он орехи:
в листьях высмотрит упавший -
хвать и в торбу,
и коляска вновь по улице скрипит.
И пропал за поворотом –
словно не было его.
Вот Ванюша-колокольчик.
так у нас его прозвали –
постоянно говорит
звонко, быстро и сумбурно.
В лёгком часто он подпитье,
энергичен и приветлив.
Тащит хворост на тележке.
Исчезает в длинных тенях –
словно не было его.
Вот бродяга – Миша Филин,
бомж, любитель книг, художник.
После выпитой чекушки
на скамейке сквера грезит,
видит чудные миры.
У него блокнот, и ручку
уж занёс он над бумагой,
но в последний миг заснул.
Видит мир невоплощённый...
И мне кажется, что все мы –
только образы его.
* * *
Памяти Э. П.
Когда засыплют воздух мой землёй,
тогда… тогда мы встретимся с тобой,
и ты расскажешь тихо и подробно,
как дышат там – в немыслимой среде,
как ходят по невидимой воде
и как порой глядят в земные окна.
Я стану зреньем – только и всего,
последнее утратив вещество
и речь иную обрести не чая…
И человек, стоящий у окна,
расслышит, как ночная тишина
на стёкла дышит музыкой печальной.
* * *
Сморгнуть бы смерть – да как её сморгнёшь?!
Не тёмная соринка, не ресница.
Запоминай листа сухого дрожь
И паданец клюющую синицу.
Ещё одной предзимней тишиной,
орехом юным и случайным клёном
прирос мой сад – нетленный и сквозной,
в сердечных небесах укоренённый.
И в нём с вином дощатые столы
и лампы керосиновой мерцанье.
И те, кто смертной наглотались мглы,
здесь обрели безмерное дыханье.
* * *
На последний кукурузный сноп
сядет в полумраке и закурит.
Кашлянёт, почешет потный лоб,
на закатный поглазеет сурик.
Ни цикад не слышно, ни сверчков –
в ноябре откуда взяться пенью?!
Только мерный шелест ветряков,
на меже стоящих в отдаленье.
Да полёт вороний на ночлег
из окрестных опустевших далей.
Посидит уставший человек,
без особой думая печали:
жизнь почти прошла…
А полю нет
ни начала, ни конца, ни края…
И пойдёт он, кукурузный свет,
как ребенка, к сердцу прижимая
* * *
Зимою дереву не больно,
к тому же – ветвь сухую срезал…
Поглажу ствол его невольно,
и с шаткой лестницы я слезу.
Зажмурюсь, стану бестелесным
молчаньем, сном, покоем – будто
в бездонный обморок древесный
сам погрузился на минуту.
* * *
Рукавом, пропахшим весёлой влагой –
виноградной кровью, бурлящей тьмою,
вытираешь лоб, говоришь с собакой,
говоря на деле с самим собою.
Пусть вино побродит в дубовой бочке,
наберётся истины и мерцанья…
Каждый миг кончается многоточьем,
каждый звук кончается умираньем.
И теперь ты чувствуешь всё острее:
кислый вкус дымка от дворовой печи,
что горит, безлиственный воздух грея,
замиранье снов,
убыванье речи.
А начнут мести снеговые мётлы,
и графин наполнишь ты жизнью винной,
мы тогда оставим глоток для мёртвых
и немного музыки
неисполнимой…
© Сергей Пагын, 2021–2022.
© 45-я параллель, 2022.