Сергей Нежинский

Сергей Нежинский

Четвёртое измерение № 11 (143) от 11 апреля 2010 года

Нам времена молчанья не простят…

 

 
* * *
 
Сегодня небо дало течь.
И чертыхаясь, издалече,
Ватага туч сошлась на вече,
Чтобы над городом истечь.
 
Лютует дождевая сечь.
И листьев падаль золотая,
В холодном пламени сгорает,
Как письма, брошенные в печь.
 
Сквозь ливня серую картечь,
Усталой поступью предтечи,
В глухие сени входит вечер,
Потёмки скидывая с плеч.
 
Я жду внезапных этих встреч,
С дождём, и вечером, и садом,
Когда в пустынных анфиладах
Огонь разрешено зажечь,
 
И ветер в разговор вовлечь
Затишье голосом испачкав,
Чтоб, словно килевая качка,
Свечу качала его речь.
 
Гортань анапестом ожечь,
Из тела вырвавшись наружу.
И чувствовать, как кто-то душу
Несет в бессмертие оплечь.
 
Женщине
 
Дымились тощие свирели
Далёких труб. И на горе,
В футляре города горели
Кривые грифы фонарей.
 
В лучах таинственного круга,
Совсем иной струя эфир,
Мы словно тянемся друг к другу
Сквозь этот непроглядный мир.
 
Душа – о, шхуна Лаперуза!
Зачем, тебя разбередив,
Несёт губительная Муза
В Её объятья, как на риф?!
 
Там, как кулон, на гибкой шее
Горит смертельная блесна.
И тело бледное немеет
Под хищной паволокой сна…
 
Но в прозе нашего союза
Сомнений вычеркнув главу,
Скажу, как говорят французы:
«On va fixer un rendez-vous».*
 
---
*давайте договоримся о встрече
 
Зарисовка
 
В такой глуши, в таком дремучем срубе,
Где речь не дребезжит, не ахает мотор,
Где пасмурной воды колышущийся бубен
На ветхом языке ведёт свой разговор.
 
Тут будто вынут слух из тёмного чулана.
Все отзвуки его тревожат и шерстят:
То листья мельтешат, то шепчутся емшаны,
То накрахмаленные сосны шелестят.
 
Тут пробует гора на острый зуб светила
(Когда То включено) вольфрамовый накал.
Тут ветви стеснены, как персы в Фермопилах,
И тень в ложбине спит, как старый аксакал.
 
Тут сумерки вокруг звенят сторожевые.
Тут ветра тихий гуд срывается на плач,
И, словно паруса, туманы неживые
Спускаются с дерев, как с корабельных мачт.
 
* * *
 
Пройдут сто лет, задымленные мглою,
Вдали забрезжит новый Аркаим.
И хроникёр, как археолог, вскроет
Могилу времени, в которой мы лежим.
Легко качнётся метроном сирени,
Очнётся лес, проснётся труп реки,
И ты, как тень, отброшенная тенью,
Вся оживешь под скальпелем строки.
 
* * *
 
При открытых дверях плохо спится и воздух горит
На покатых бровях целомудренных висмарских кровель,
Тёплый вермут открою,
С горы мне откроется вид
И ворвётся в окно оглушительный запах левкоя.
 
В этих лунных прогулах фольга на деревьях сильней.
И чернее большак,
И, задохшись, звезда коченеет…
Скоро лампы зажгут,
Очертания станут прочнее
И точнее ударит готический почерк речей…
 
Расстояние меркнет…
О боже, какая печаль –
Обниманья в подъездах, лафит, толкотня на платформах,
(Тяготенье к эпохе увязшей в пустом хлороформе),
И с похмелья курьер… и под утро письмо при свечах…
 
Восемь кряду недель я болею бронхитом тоски…
Грязь. Вокзалы в разъездах. Аптеки. Сырые фелюги…
Взять отгул у зимы и пальто затянуть, и подпруги,
И трястись целый день под обвалом стеклянной лузги…
 
Но расходится ширь…
Чую слабость и затхлость души…
И убогость вершин… и убитость в полночном хорале,
Когда рвётся в тиши и крошится, и к скалам спешит
Макленбургский каракуль, набитый чадящим металлом.
 
Голос в горле застрял…
Ледяная гуляет чума
По карнизам и кирзе, и харкает хлопьями в лица,
Город стаями звуков летит из-под рук пианиста…
Шорох где-то в передней…
Очнулся…
Всё кончено…
Тьма…
 
* * *
 
Жизнь надо пробовать на ощупь,
Как ценный пробуют убрус.
Вгрызаясь в бытность всею мощью,
Жизнь надо пробовать на вкус.
 
И надо брезговать бойкотом,
Без отлагательств на потом,
Повторов вечную икоту
Запив события глотком.
 
Рассвет с руками повитухи
Вдыхает в сонный город дух.
Прижмись сильнее к жизни ухом –
Жизнь надо пробовать на слух.
 
Жизнь надо пробовать на запах.
Её, как мускус обонять.
И всей душой, на всех этапах,
Ею, как женщиной дышать.
 
* * *
 
Нам времена молчанья не простят.
Скажи, как быть мне в доме опустелом?
Что делать мне с душой моей и телом,
Когда весь голос тишиной отнят?
 
Сестрица жизнь,
Что делать мне, скажи?!
Сверчок во ржи не ржёт,
Умолкли птичьи стаи,
Лишь опустевший дом мой надрывает
Голосовые связки тишины.
 
И мрут века в залысинах стихов,
Тоска, как пёс, в них смотрит, оробело.
Быть может, Бахус скажет, что мне делать
Без вдохновенья, музыки и слов?
 
Под сенью звёзд плакучих,
В страшной мгле,
Что делать мне?
Дымит листва, как ладан,
В беззвучном пламени ржавеющего сада…
В его огне,
Скажи, что делать мне?
 
Из горла бьёт: «Простор мой осуждён!..»
…И виснет лист, и льётся лес осенний…
Что делать мне, когда в подтёках тени
Луна, как сердце, бьётся в рёбрах крон?
 
…Но глух во мгле сентябрь-негоциант.
Замолкли дни и онемели дали,
Так замолкает голос у рояля,
Когда ложится в землю музыкант…
 
Зима
 
Забрызган снег шрапнелью мелюзги.
Мир пахнет, как постиранная простынь.
Аллеи дышат медным купоросом.
И парк стоит с симптомами цинги.
 
Белесой мутью горизонт тесним…
Тут сиплый ветер строит краснобая.
И это самое, чем склеены стихи,
Из всех вещей наружу вылезает.
 
Распахан лист.
Надменный, как памфлет,
Мой чалый мир в камнях души не чает.
Но карандаш, сосны однополчанин,
Через меня, по памяти случайной,
Выводит срубленной тайги автопортрет.
 
О, горло мозга!..
Жадный абсорбент…
Сквозь белое бельмо ты различаешь,
Как у Адмиралтейства величаво
В бокалах туй качается абсент.
 
Но вот, близка, ползёт с востока зга.
Под смятым дымом облачного крепа,
Наморщен лоб измученного Феба,
И дня сукровица сочится из виска.
 
Стекает год по стрелке часовой
(Живое тянется к своей первопричине).
И лёд лежит на сирой мостовой,
Белей налёта в горле при ангине.
 
* * *
 
Теперь утихла денная возня.
И всё бытийствует согласно Эпикуру.
Небритый лес вдали жует окурок
Безвременно скончавшегося дня.
 
Взглянул вовне – постылая мазня:
Глухая ширь напялила обновку,
Весну-бродягу тащат в «уголовку»,
И у ларьков вечерняя грызня.
 
О, чуждый мир, ужели мы родня?!
Ты приказал – толочь реальность в ступе,
Ловить кусок побольше в этом супе.
А я ищу, каким таким шурупом
К вещам прикручен принцип бытия.
 
Как битое стекло, горит стерня.
Дробится тень под гулким щебнем ливня.
Идут часы. И выглядит наивно
Недвижная хламида пустыря.
 
Душа «бухает» время «на коня».
Мы вписаны в процесс самораспада.
 
Я записал, по клавишам скользя:
«Во тьме шёл дождь подробнее доклада.
И всё казалось – больше нет меня».
 
* * *
 
Так прочен ночи мрачный дух.
Потух свечи стеклянный почерк…
Молчит Селены лик порочный
И чёрный ветр звучит в саду
Извечным зовом «Аве Отче»!
 
Очнись, психея! Вечность – прочь!
Господь, зачатый в недрах строчек,
Яви свой голос в час урочный,
Чтоб гибель речью превозмочь
И светом стать на злобу ночи…
 
Ночная пейзажная импровизация
 
Смысл крепко заперт на замок.
Мертва пустынная квартира.
И месяц бледно-жёлтый сок
Уныло льёт на блюдо мира.
 
Закат был выдворен взашей.
Хрустальной музыкой, надсадно,
Блюет чудесный соловей
В дурдоме праздничного сада.
 
Сияют звёздные зрачки,
Как переполненные вёдра.
И весь отлог оглох почти
От хрипа скрипок крутобёдрых.
 
Золоторогий небофил,
Мой секретарь ущербноликий,
В часах цифирь остановил
И время перестало тикать.
 
Перо от сердца ждёт вестей,
Но ожиданье – невозможно.
В стеклянной копоти ветвей
Душа крадётся осторожно.
 
Лампадно корчатся лучи.
Как раны, кровоточат вишни.
И страшно в полночи молчит
Пространства колокол недвижный.
 
* * *
 
Был спор минут.
Плыл звёздный сор.
Опал горел дремучих сосен.
Я будто спал.
Мне снилась осень.
Косились капли.
 
Как простор,
Открыты были речь и взор,
Был слух наполнен птичьим вздором,
Был страшен бор, как лепрозорий,
В позорной бледности озёр.
 
Я будто спал.
 
Листвой шурша,
Пространство шаткое ветшало.
И в чаще маялась душа.
И суша медленно дышала.
 
Плыл шум.
Я вышел налегке.
Мне дождь читал завет Начала.
Февраль маячил вдалеке.
И речка за плечом качалась.
 
Кончалась клинопись кустов,
Причал изглодан был тоскою.
Я будто спал,
И надо мною
Горела вечность, как свеча…
 
* * *
 
Шарахался воздух от вздоха. И в мозге
Шарахались мысли. Катились шаром
Гремящие тучи по крышам на роздых.
Всё было открыто, как перелом.
 
И локон аллеи сродни был лекалу.
И всё шло, казалось, вразброд.
И в горле у дали, казалось, застряли
И лес, и кирпичный завод.
 
Мой разум голодный впитал до детали
Все шири за взвесями, где
Обломки расплёсканных плёсов блистали,
Как олово на верстаке.
 
Обращение к жизни
 
Ты – тех дней круговая порука.
Полистать бы псалтырь иль букварь,
Но заломлены за спину руки,
Словно за поворот тротуар.
 
Тишины добиваюсь, как женщины…
Дни, срываясь, идут под откос.
И горят золотые затрещины
На чахоточных лицах берёз.
 
Предан Цезарь и продан Иосиф.
Небо гордо и шумно, как Рим…
И кустов золотистые осы
Превращаются в каменный дым.
 
Ты не веришь в позорные числа.
Вокруг пальца весь мир обведя,
О, лишенная всякого смысла,
Помоги мне осмыслить тебя!
 
* * *
 
Грозит небесное темнило.
И, став у мира на виду,
Весь день апрель на город стылый
Справляет вешнюю нужду.
 
Вода шуршит, как шёлк в борделе.
Толпясь, в сторонке ото всех,
Осины, будто на расстреле,
Дрожат, поднявши руки вверх.
 
Мой век молчит на очной ставке.
Я перед времени лицом,
Стою у дней на полустанке,
С безмолвием заподлицо.
 
Я вижу, как дойдя до точки
И перемирие поправ,
Войска деревьев взяли почту,
И окружают телеграф.
 
Темно и тихо, как в чабарне.
И мнится в этой тишине,
Что Бог, оставив круг гончарный,
Рукою тянется ко мне.
 
© Сергей Нежинский, 2007–2010.
© 45-я параллель, 2010.