Сергей Хомутов

Сергей Хомутов

Четвёртое измерение № 25 (517) от 1 сентября 2020 года

Когда реальность холодна

Расхожие мысли

 

В городке своём провинциальном,  

От забот обыденных не дальнем

И далёком от высоких сфер,

Я живу не хорошо, не плохо,

В меру грешник, в меру выпивоха,

Множеству безмерных не в пример.

 

Жалко не себя, других, пожалуй, –

До чего теперь народ усталый,

Согнутый от водки да борьбы.

Ненадолго солнышко проглянет,

И чуть-чуть светлее в мире станет,

Зазвенят и клёны, и дубы.

 

Но в холодных трещинах строенья,

И нигде священного горенья

Не найду, лишь видимость его.

Знать, и впрямь подрублены основы,

А слова плакатные не новы,

Нету в них живого ничего.

 

Нищие шапчонки распахнули,

Да в базарном забубённом гуле

Мало кто способен сострадать.

Жёлтыми бананами торгуют,

У других тихонечко воруют,

Чтоб торговлю как-то оправдать.

 

Брат мой, ты ли это, я ли это,

От кого сегодня ждать ответа,

Сколько прозябать ещё в тоске?

Лишь один звонарь в убогом храме

Говорит влюблённо с небесами

На забытом нами языке.

 

Весна 2020

 

Очевидно, молитвы сегодня слабы.

Не спасают… А если спасают, – немногих.

Увеличится, видимо, спрос на гробы,

Станет больше повсюду людей одиноких.

 

Тонем, бьёмся на диких извивах дорог,

Надрываем сердца, рвём работою жилы,

И уроки минувшего так же не впрок, –

Знать, прозрения вышнего не заслужили.

 

Сколько горя в России. Да в ней ли одной?

Над землёй нависает кромешное нечто.

Постоянно грозят самой страшной войной,

Что, по сути, последнею станет, конечно.

 

Никуда не сбежать, никакие щиты  

Не укроют, – хоть кто-то надежду питает.

Но спасёшься ли, если бросаешься ты

Из жилища горящего в мир, что пылает?

 

* * *

 

Милее мука, если в ней

Есть тонкий яд воспоминаний.

И. Анненский

 

Виденья незабытых дней

Опять питают и пытают…

Воспоминанья всё тесней,

Назойливее обступают.

Особенно из юных лет, –

О тех, кто был тогда в расцвете,

Пусть их давно со мною нет,

Иных и вовсе нет на свете.

 

Вокзалы, тесные купе,

Собратья, жаждущие славы, –

Всё память бережёт в себе,

Конечно же, не для забавы.

 

Жизнь сказочно была полна,

И это годы не скрывают, –

Когда реальность холодна,

Воспоминанья согревают;

Возможно, даже и хранят,

Но скоро, у черты предельной,

Останется лишь этот яд

С последней каплею смертельной.

 

В застойные годы

 

Кроме дворников и сторожей,

Были поприща многотиражек,

Хоть, случалось, и гнали взашей

Всех, кто этих не вынес упряжек.

 

Если мы попадали на мель,

Здесь «пахали» за гроши смешные,

Да не мучил партийный бордель,

Где творились грехи озорные.

 

Благородный портвейн под столом,

Двести строк – и гуляй на свободе…

Я сквозь этот прошел дуролом

В целом даже уверенно вроде.

 

Согревала весёлая страсть –

Жить, как только хотелось поэту,

Лишь бы слишком глубоко не впасть,

Словно в ересь, в газетчину эту.

 

Пронесло, и теперь поминать

Можно время былое сердечно.

Славься, многотиражная мать,

Уходящая нынче навечно!

 

Давних годиков дух, да и плоть,

Остаются лишь странными снами…

И хранил нас, наверно, Господь,

Что смеялся и плакал над нами.

 

* * *

 

Какому поколению

Теперь доверим власть?

…У памятника Ленину

Уныние да грязь.

 

Одни прокисли заживо,

Другие впали в гнусь, 

Казалось, то, что нажито,

Мы знаем наизусть.

 

А нынче всё минувшее

Представилось, как срам,

Его перечеркнувшие

Вселились в тот же храм.

 

С какими жить нам лицами? –

По всей России в ряд

Засиженные птицами

Вожди, вожди стоят…

 

* * *

 

Великий пережив момент,

Что был нам, к счастью, дан,

Уходит славный инструмент

С названием стакан.

Гранёный, звонкий, разбитной,

С напитком по края,

Сполна использован и мной

В эпоху пития.

С ним обреталась высота,

С ним – и по морю вброд…

Сегодня снасть уже не та,

Да и не тот народ.

Фужеры, стопочки, от них

Такая ли волна,

Когда бутылка на двоих –

За раз в два стакана?!

Мгновенно – искорки в глазах

И по сосудам ток,

И нету стрелок на часах,

И к месту всё, и в толк.

Припоминаю вновь и вновь

Стаканный перезвон,

Как будто первую любовь

Мифических времен.

 

Рынок

 

Девушка, торгующая телом,

Занята вполне приличным делом,

Не ворует, отдает своё.
Что ещё ей нынче остаётся,

Если всё буквально продаётся:

Обувь, и продукты, и тряпьё;

 

И заводы, и земля, и реки,

Словно пирожки да чебуреки,

Недра, точно семечки, на вес,

Должности и званья, и награды,

Мысли гениальные и взгляды, –

Всё, к чему имеют интерес?

 

А она – лишь собственное тело,

Коль оно для этого созрело,

Да и спрос, к тому же, на него;

И совсем недорого, без разных

Взяток и откатов безобразных,

И другого мерзкого всего.

 

Девушка уже не выйдет в поле,

Чтобы сеять что-нибудь на воле,

Иль к станку, чтобы точить металл,

Ни швеёй не станет, ни ткачихой,

Ни врачом и ни училкой тихой, –

Век ей право на торговлю дал.

 

Чем ты упрекнешь её сурово,

В этом нет позора никакого, –

Истина убийственно проста, –

Депутаты покупают, судьи,

Мэры – уважаемые люди,

Что твердят про совесть и Христа.

 

* * *

 

Ну кто ж он, Герасим*? Покорный мужик,

Его никакой не тревожил вопрос,

Под властью недобрых, жестоких, чужих

И сам очерствел, точно камнем оброс.

 

Сначала собачку свою погубил, –

На шею кирпич, и делов-то всего…

И снова терпел, но подспудно копил,

Как видно, другое совсем естество.

 

А после история круто пошла, –

Изжил немоту, возопил, вострубил

И вовсе взъярился – была не была, –

Россию в слезах и крови утопил.

 

…Столетье другое. Опять немотой

Герасим измучен. Что явится, что?

И столько собачек уже под водой,

Но этого не замечает никто.

____________

* Персонаж рассказа И. Тургенева «Муму».

 

* * *

 

Какой бы удел ни довлел над тобою,

С какой бы ни встретился ты высотой,

Не стоит играть, как девчонкой, судьбою, –

У этой особы характер крутой.

 

Шагнёшь ненароком на скользкую бровку,

И резким паденьем означится путь.
А если всю жизнь примеряешь верёвку,

То должен когда-то её затянуть.

 

Реальность

 

Помутились у века глаза,

В них кровавые мальчики пляшут,

Видно, чёрная ждёт полоса,

Дни грядущие это покажут.

 

Мир людской, словно дьявольский сход,

Одержимый корыстью одною.

Достоевский из гроба встаёт

И стоит за моею спиною.

 

Он уходит, а я остаюсь

Посреди разноликого сброда,

Сумасшествием власти давлюсь

И безверьем родного народа.

 

Отстранённый от правды сполна

И в правах поражённый навечно,

Не гадаю уже, чья вина

В том, что столькое бесчеловечно.

 

Только чую, как сердце стучит,

Да лицо небесам подставляю,

Только слышу, как совесть кричит,

И блаженную благословляю.

 

* * *

 

Выбирай себе, что хошь, –

Всё равно не угадаешь,

Много денег – вдруг запьёшь,

Нет совсем – оголодаешь.

 

Трудно что-то изменить,

Коль на это права нету…

Вот решили упразднить

Нынче малую монету.

 

Видно, впрямь она мала,

К меркам новым не пристала,

Сколько же веков жила,

А сегодня лишней стала?!

 

Хоть и не закатишь пир

С нею ни горой, ни горкой,

Но её восславил мир

И стихом, и поговоркой.

 

Смысл душевной широты

Без неё открыть сумей-ка,

Если не воскликнешь ты,

Как бывало: «Жизнь – копейка!»

 

Творческое

 

Не место здесь торговцам и безбожникам,

Политикам и прочим обвинителям, –

Отдайте Крым поэтам и художникам,

Возвышенного таинства хранителям.

 

Здесь Музы пребывают в ожидании

Творений, что для вечности назначены,

А в нынешнем духовном прозябании

Порывы благородные утрачены.

 

Кощунственны глумленья над треножником, –

Довольно препирания убогого.

…Отдайте Крым поэтам и художникам,

Отдайте им, – верните Богу Богово.

 

* * *

 

Случайное и неслучайное – 

Всё устоялось… А теперь –

Любовь нежданная, прощальная,

Горчайшая из всех потерь.

 

Казалось, будет что-то жалкое,

Порыв, похожий на испуг,

Но чувство жадное и жаркое

На волю выплеснулось вдруг.

 

Пускай в последний раз исполнится

То, в чём нельзя уже солгать.

…Приходит время не любовницу, –

Душеприказчицу искать.

 

История

 

Всё знает владыка, да немощи плен тяготит.

И что же теперь остаётся ему – раболепство?

На рабовладенье имеет ещё аппетит,

Но страх леденит: ну какое оставит наследство?

 

А выбора нет – или рабовладелец, иль раб,

Палач или жертва – ему не отпущено третье,

Да немощен он – и рассудком, и духом ослаб,

И этим отмечено будет когда-то столетье.

 

В безумье решится последним, жестоким грехом

Себя утвердить, и печальному быть послесловью:

Лохмотья державы, бесплодного времени ком –

Комедия та, что людскою написана кровью.

 

* * *

 

А что, если вечности попросту нет, –

Ступил за предел, словно выключил свет,

И стало внезапно бесплотно, темно…

Неужто нам прошлое только дано?

 

И всё обрывается с жизнью твоей,

Сколь хочешь о том бесполезно жалей, –

Кончается данная свыше стезя.

…Но всё же без вечности как-то нельзя.

 

* * *

 

По-своему – любя, иль не любя, –

Придумайте меня, каким хотите,

Я сам весь век придумывал себя,

И представал так часто в разном виде.

 

Копаясь рьяно в собственной душе,

Порою неприемлемо всеядной,

То в пьяном проявлялся кураже,

То в трезвости, почти невероятной.

 

В работу уходил, как в небеса,

В безделье погружался, как в трясину,

И, словно мальчик, верил в чудеса,

И ни во что не веря, горбил спину.

 

Придумывал себя на год, на миг, –

Довольно было для того затравки, – 

А, может быть, искал тот черновик,

В котором сделать мог ещё поправки.