Сергей
Главацкий

(И)м пат

я в тебя превращаюсь, в тебя превращаюсь, в тебя.

сносит голову мне в этот миг и – метро в крематорий несётся.

арсеналы всех стран в меня целятся, и в унисон окропят –

хором огненным – дом мой. и череп не чашей – колодцем –

полигоном бездонным – научится быть, в этом грохоте – спать.

я в тебя превращаюсь, в тебя, таких Слов не придумали боги,

я Любовью – их всех превзошёл, и кощунственный этот – им – пат –

достиженье твоё и победа твоя, и моё естество, и истоки.

White dot 

Земля стучится в Землю.

Стучится Небо в Небо.

И пахнет лихорадкой

Мой обморочный мир.

Глаза глазам не внемлют.

Сознание – как ребус,

На все горячки падкий,

Коллаж из адских СМИ.

Стена уходит в стену.

Вода несётся в воду.

И не было печали,

Но нас зачали – здесь,

Под девиантным тленом,

Над сингулярным бродом,

Где спит конец в начале,

И нежить на хвосте.

Тебя за мойру держат.

И мир в хмельном восторге –

Как шведская могила,

И мир – как белый шум,

И голоса умерших

В калейдоскопе оргий,

Цейтнотами насилуй,

И дом мой – парашют.

Реальности, дрожите.

Нейтрино вас погубят.

Меня не разрешили.

В июле будет снег.

И, сельский небожитель,

Мой мозг – как кубик-рубик,

И – будь готов к могиле,

И будь готов – к Луне. 

X, Y, Z, T (нулевые координаты)

Что знаешь ты, зеленоглазая моя,

от том, как любят привиденья после смерти,

каков озноб от мнимой боли у предсердий,

как страшно быть амфибией, когда маяк

ревёт в тумане по тебе и прочим бренным,

быть в мире мёртвых и живых – одновременно?..

Где капитаны немы, будто циферблат,

бесплодна Мельпомена, будто саквояж пуст,

где призраки ведут любовь свою, как тяжбу,

и, отлетает в небыль тот, кто стал крылат,

и суженую, даже если и не жил с ней,

он любит в сотни раз сильнее, чем при жизни…

И понимает призрак в этот миг,

что в каждой прошлой жизни суженой, любимой –

не важно, вставшей рядом ли, прошедшей мимо –

была одна и та же девушка (ремикс

лишь!), в каждой жизни только ею был овеян,

и после каждой смерти – думал лишь о ней он…

Что скажешь ты, когда все чувства жизней всех

в одну любовь я соберу, как птицелов, и

беззвучно буду ждать – тебя – у изголовья,
на Рубиконе том, на должной полосе,

где чувства все за ночь одну тебе приснятся,

где все они в одну любовь объединятся?.. 

* * *

Сколько их, тех, кто твоих ждёт ответов,

Сколько их, тех, кто тебя ждёт смиренно,

На поводках семи чакр и кармы,

Скованных секундомерами пульсов?

Под горизонтом толпятся рассветы.

Бог ожидает рожденья Вселенной.

Сны о тебе – обручальные ярма,

Снадобья от орбитальных конвульсий.

Сколько их, тех, кто быть хочет с тобою,

Кто готов стать твоим мужем до смерти?

Множатся от тишины катастрофы.

Вслед за молчанием – выжжено поле.

Не дотянуться стадам к водопою,

Спрятано озеро в панцире тверди…

Хочешь, я стану спасеньем Голгофы

От наводнения жаждой и болью?

«Милосердие Всвышнего»

Курсив стального горизонта –

Как пасть пантеры саблезубой –

Анестезирован зарёй.

Мои – повсюду в небе – зонды,

Но вот опять (и правда, глупо!) –

Мы одинокими умрём.

В снотворной тьме уснуло сердце.

В дремучих шахтах небосклона

Уже отмучалась мигрень.

Её сменяет пульс инерций –

Сердцебиенье Вавилона –

И первобытная сирень.

И если мы ещё не слитны,

И мне неведом твой румянец,

И если Бог нам не помог,

Таким святым и беззащитным,

То Он – дурак и самозванец,

И нам не нужен этот «Бог».

«Серое воинство»

Здесь, на Земле, глубоко,

На самом дне, – по традиции –

В жертву приносят богов,

Сравнивая их с птицами,

И воскресают они

И поднимаются, светлые,

В ноги упавшие ниц

Неба народу оседлому.

Но в небесах, наверху,

Неба жильцы – по обычаю –

Этих богов стерегут,

Зная повадки их птичие…

Лишь вознесутся они,

Сразу ведут на заклание

Их, то на крест, то в огни,

В жертву приносят их, раненых,

И – воскресают опять,

Боги, и – оземь, и – вот уже

Снова их жаждут распять

Люди, кадавров зародыши…

Агнцы – везде и всегда –

Боги взлетят…  И так далее…

Обречена их орда

Шляться меж – боли Граалями,

Беженцы всех эстакад,

Жертвы всех тех, с кого спрошено –

В комнате пьяных зеркал,

Космосе съёженном, съёженном.

* * *

А лето было так возможно…

Колючий хворост вместо мозга,

И август октябрю – безбожный

Зане бесчеловечный тёзка…

У лета страшные симптомы,

Сны имениты, фамильярны,

В них ходят пьяные фантомы

Счастливых клонов нас попарно.

Что изменилось? Снег в теплицах,

Карельский, жжёный вкус заката,

И в нашей прежней небылице

На баррикадах – баррикады.

Мы разделили на фрагменты

Пространство нашей зябкой ниши.

И опоясывает лента

Седая шеи тех, кто дышит.

На ржавые букеты клёнов

Наш взгляд из вечности замылен.

Октябрь августу – холёный

И тёзка, и однофамилец.

Азбука Морзе

Мерно трудятся и ткут станки чудные, ткацкие

Каменную пряжу башен из подручных средств,

В поле всходят в шахматном порядке

Башни – инкубаторы, могилы братские

Для межклеточных существ,

Сейфы без ключей и кладки.

И станков дыханье – тарабарщина, бессмыслица,

Но их выдох каждый в воздухе – окислится,

Будто крики замурованных – в бездонных каланчах.

Люди – существа, которые нигде никак не числятся –

В них живут, и с ними рядом жизнь влачат

Совершенства красоты – инкубы и суккубы,

Что друг к другу приближаясь, пятятся…

В небе красная луна идёт на убыль,

Башен Вавилонских корневища-каракатицы

Курс меняют и растут в надир, как трубы.

В каждой башне – человек, один, и никогда ему

Не увидеть свет соседних маяков, пожарищ

Сквозь хтоническую тишину и тьму,

Не увидеть зарев ада и небесных звёздных зарев,

Он – в своей тюрьме, в своём дому –

Не расслышит криков диких птиц над шахматною пашней,

Гула розового моря, алых взрывов и стихийных бедствий,

Не услышит криков человека с башни по соседству,

И не докричится до него, жильца ближайшей башни…

Даже если кто-нибудь рассыплет по миру военную сирену,

Бисер воющей тревоги, паник обиталище масонское,

По чьему-то умыслу, с чьего-то ведома,

Ни один из них, живущих в башнях, не услышит через стены

Эту странную морзянку, пульс набата, и поэтому

Каждая из этих башен – Вавилонская.

Антропология

Глянь, в этих башнях больных,

В башнях цинготных озоновых,

В сполохах неба неоновых,

Будто цыганские сны,

Кружатся, кружатся над

Мегалополиса навями,

Став кислорода забавами,

Первенцы всех буффонад –

Армия лёгких мессий,

Тех, что на небо возносятся

(перьями – оптом и в розницу)

По недосмотру ветров

(не сверх-искусственных сил),

Просто от собственной лёгкости…

(лёгкость – существенней ловкости,

ветреность – вещней костров).

И потому мы хотим

Быть – как они, чтоб без зауми

Нам – обойти все шлагбаумы,

Чтоб всем богам – по пути.

Лестницы в небо – мираж,

Есть только – чересполосица

И геркулесовых гроз массаж.

Небо, входящее в раж…

Каждый здесь ляжет под нож.

С неба на нас уже косятся.

Все-то мы ходим под космосом.

Что, что с него ты возьмёшь?

Каждый судьбою взбешён.

А я оставляю кровавую полосу,

Такой себе адский крюшон,

Стерильный, как мир, впавший в кому от голоса

Моего

Чистоты.

Белый шумер 

Радость моя, наш сентябрь – ушёл.

Он не дождался нас и – обезумел.

Весь его свет и одежд белый шёлк,

Белый шумер – растворён в белом шуме.

Солнце моё, нами он – дорожил,

Знал, что не будет другого расклада,

Груз его – нашу счастливую жизнь –

Вместе с собою унёс в листопады.

Радость моя, наш сентябрь сожжён

Рыжей листвой инфернального сада.

Выбежав в осень, скрываясь от жён,

Он поражён был такою засадой.

Солнце моё, он – отжил и остыл,

И – обратился в космический холод.

Мы – его бренный, единственный тыл –

Только лишь айсберги, не – ледоколы.

Радость моя, наш сентябрь погиб

Через три месяца после разлуки.

Я не подам ему больше руки,

Ибо бесплотны у призраков руки. 

Бес в ребро

Успехам современной генетики посвящается

Да, наш предок – пробирка. Увы, эволюция – блажь

Удалых чингачгуков мышленья,

Белокожих индейцев науки, плетущих коллаж

Всех просчётов, догадок, сомнений.

В этих недрах, сбиваясь, спивается пульс Паганини,

Снится марионеткою Дарвин

И бредут чингачгуки среди земноводных актиний,

Каждой симпатизируя ларве.

И подопытен мозг, и подопытны мысли и разум.

Гулко недрствуя в сновиденьях,

Мы кладём полоумие в хрупкие алые вазы,

В суету этих камер храненья.

Ночь хранит ароматы всех лун, что упали, взлетели,

И букеты всех звёзд – под копирку.

Мы же – каждую ночь, засыпая в болотной постели,

Угождаем всё в ту же пробирку.

Бесполезное закопаемое

Будь проклят тот, кто нас разъединяет…

Кто нас разъединил…

Убийца даже ада не достойна! –

Но – я в аду поник…

Единственная, вечная, родная! –

Моя душа фонит –

Тобой… Раз этот мир сжигают войны –

Со мною хоть… усни…

Пусть гостем на своей собачьей тризне,

Я буду, но истёк

Мой сон, я еду рядом с небесами

К тебе, в судеб котёл,

Я буду наблюдать всех смыслов жизни

Бессмысленный падёж

И – ждать тебя на Гомельском вокзале,

Пока ты не придёшь…

Боль

1.

Ты знаешь, мир умер. Фантомное счастье –

Как хрономираж, где детей кутерьма.

А здесь – только вакуум, вакуум настежь,

И я в нём – как самая страшная тьма…

Ты даже сейчас – сингулярность, омфал, ось.

Я – только с тобою, я только с Тобой! –

Во мне и себя-то почти не осталось.

Душа разболелась… Фантомная боль…

2.

Ну что ж, всё обернулось адом.

И что с того, что каждый миг,

Как вакуум – залётный атом,

Сны ждут твой знак, чтоб стать людьми…

Пускай ты – смысл мирозданья,

Пускай – ядро души само,

Навек навесь на подсознанье

Амбарный проклятый замок!

И мрак напалмами не выжечь,

Не утопить сны в водоём…

Хоть без тебя душе не выжить,

Оставь, я – прошлое твоё.

Пусть немы без тебя авгуры,

И мир похож на ГМО,

Лишь ярче в камере обскура

На мне предательства клеймо!

Пусть без тебя лишь Здесь я – дома… –

Молчи, скрывайся и таи…

Там – нас счастливые фантомы…

Не плачь. Я – п-р-о-ш-л-ы-е т-в-о-и!

И в этой келье ли, каверне,

В одной из тысячи кают –

Лишь тень твоя и здесь, наверно –

Последний мой, ночной приют.

Печёт Сансара караваи –

От боли слепнет окоём,

И пусть я при смерти, взываю, –

Молчи. Я – прошлое. Твоё…

А что люблю тебя без меры,

Как любят дети – первый снег,

Так это лишь… мой Символ Веры…

И будет мне. И будет мне.

3.

Отринувши купол,

в побеге от юбок,

о колокол – зубы,

и копья свои…

Сугубо суккубы

теперь будут любы,

и званны, во и-

-мя снов саблезубых…

по мне, как по трупам,

хромая, в Аид,

к своим душегубам,

шли дуры на убыль,

как мясо, сбоить.

Сугубо суккубы,

сугубо суккубы

отныне теперь.

В аквариум-кубок

разомкнутым кубом

вмурована дверь.

И если дать дуба

не хочешь, бей в бубен,

растерянный зверь –

ни браков, ни шлюбов,

сугубо суккубам,

суккубам сугубо

дари свои губы

вовеки теперь…

В Арканаре XVI

                                                     Города Иерусалим, Рим, Москва, Киев стоят на семи холмах

И календарь сам от себя отстал, и Гринвич скомкан…

Аркан Шестнадцать в воздухе разлит гортанным гулом…

У рек – нехватка крови, океана ломка

От этого, впервые океан на кровь – почти акула,

И Марс – в созвездье Башни – словно дома,

И городов, родившихся под Марсом, опухоль, саркома,

Экземы крошево, созвездие горячих вечных точек,

Что видно, видно с космоса и днём, и ночью…

Весь этот псевдо-мир, вольноотпущенник – Варавва,

Носящий тысячи названий, прозвищ, кличек,

Из раза в раз рождавшийся под знаком «Дьявол»,

И погибающий под знаком Башни – обезличен,

На всех людей – одна судьба, один лишь Зодиак,

Одна душа – на двух, на трёх (приходится делиться,

Хоть души – ржавчиной покрытые, блудницы,

На части рвать их ветошь каждую, их каждый брак)…

И вот, гадалки лихорадочно расклыдавают карты,

На руки смотрят хироманты, в зеркала – провидцы,

Чтоб распознать, что ждёт меня, тебя, и прочих – миллиарды –

В грядущем, но – увы – им не на чем остановиться,

И – видят, что в один и тот же день, уже знакомый,

У каждого, у каждой – обрывается судьба, и в оный миг

Иссякнут жизни линии у всех, кто был людьми,

И вторят им волхвы, шаманы, звездочёты, астрономы…

Так, катастрофы выпьют нас, как мы доили время,

Пространство, явь и навь, богов и их смешные свиты…

Здесь ожерелье башен перевёрнутых, забытых –

Растущих барохорами везде, где Марса пало семя –

(Что из того, что им – бытийствовать на Марсе лишь уместно?)…

Здесь низвержение – в Аид, фатальность всех календарей,

Здесь кодеин тревог, здесь плавятся ключи от всех дверей,

Красуется парад мифических планет, подземных и небесных,

Здесь эволюция миров, где царствует Аркан Шестнадцать,

Вокруг себя мы видим миллионы Данте Алигьери,

Растерянных, спустившихся в Аид, чтоб – здесь остаться,

На девяти пролётах Башни… Так, в шестнадцать серий

Мы умещаем всю историю людей. Но что за блажь,

Что за юродство – строить города (о, все столицы мира!)

Под знаком Ареса? Какой фанатик дал ориентиры

Дельцов, в оружие переплавляющих и души, и тела?

Когда рождались города, что им мешало появляться

Под знаками другими (Фаэтон, Юпитер, Седна, Макемаке…),

Что им мешало выбрать своё счастье в Зодиаке,

Не брать такую карму на себя, не наниматься

Такому покровителю – в рабы, в монахи, в саваофы?

Что стоило им не расти на тех – всегда семи – холмах

И в небо не тянуться башнями, которые – тюрьма,

Где люди были скрещены и катастрофы?

Что ж, получайте днесь, сейчас, кровавый водевиль –

Созвездье красных городов, созвездие горячих точек,

И мира Дух, который был пречист, а стал – порочен,

И мир, который прямо в этот миг сдают в утиль.

_____

Барохор – растение, семена которого распространяются падением под влиянием силы тяжести.

Седна, Макемаке – транснептуновые планеты Солнечной системы.

* * *

… в Коктебеле

В нашем доме, где море нас без толку ищет,

Где друг в друга влюбляются ветхие вещи,

Размножаются все вещества и предметы –

Слишком лёгкое солнце горит пепелищем,

И над ним, и под ним – волны блещут и плещут,

И лучи покрываются красного цвета

То ль мурашками, то ли веснушками, или

Негативом воздушным окажется память…

Где нас не было тысячу лет или больше,

Где мы не были вовсе, а может, не жили

Никогда – в этом доме всё создано нами,

И пока мы отсутствовать в доме продолжим,

Это синее, многоугольное море

Нас продолжит искать, натыкаясь на стулья,

И до белых листов зачитает все книги,

И в надежде, что мы не отринем историй

Человечьих, не бросим планетного улья,

Будут верить, что все невесомые блики

Старомодного солнца – навечно, навечно,

Что сюда мы вернёмся когда-нибудь, двое,

И поселимся здесь, средь почивших прибоев,

Исхудавших лучей и вещей скоротечных,

Где нас любит, увы, только лишь неживое,

И поэтому только – мертвы мы с тобою.

В нашем средневековье

Не пройдёт и нескольких кайнозойских сезонов,

не успею отпустить в небо ни одной пустельги,

я вернусь таиться

в ту стеклянную камеру обскура,

рядом с которой в другой такой же камере

таилась ты,

и дожидаться,

когда смогу дотронуться

до твоего сонного утреннего лица

руками.

Затем я буду сидеть на самом берегу моря,

которое всего раз за Вечность было неподвижным,

потому что спокойно было нам,

а ему было спокойно с нами,

и пойму, что никогда не покину его,

потому что люди меняются,

а оно остаётся нам в утешение,

заменой тем людям,

которых уже не узнать.

Потом я вернусь в тот день, когда

реки становились морями

и оттого мне было просто читать твои мысли,

прикоснувшись своим виском к твоему,

и потому никто-никто не поднимет голос

за оставленные на энной скамейке

энные солнечные очки.

И наконец, я промелькну мимо тебя

среди грохота ежей по тверди,

шума виноградной оторопи

и шёпота мыслителей,

но мне только на секунду покажется,

что я промелькнул,

а на самом деле мгновение остановилось

и я взял тебя за руку.

Я вернусь в это время

навсегда

из мира, из которого я,как вампир,

выпил всю Любовь

ч-е-р-е-з-т-в-о-и-г-л-а-з-а,

и она сохнет во мне,

и мне некому подарить

её сухой остаток.

Я стану небесным телом

там, в нашем средневековье,

над построенной нами Землёй,

чтобы родиться твоим ребёнком.

В-селенна-Я 

А мы стоим на побережьи моря, как на самой крыше мира,

Под серебристым светом от невидимой, надломленной Луны,

И – эта ночь бессмертна здесь, и быть ей скоро – нашим конвоиром,

Но мир ущербен здесь и продан нам за полцены.

И мы бессмертны, как стоп-кадры, но бессмертие – всегда ущербно,

И живы мы, пока мы не поймём, что спрятало от нас луну,

Пока остановил нас ветер цепкий в недвиженьи нашем вербном,

Пока случайный невидимка миг не провернул…

Индиго-серая волна надломлена медузы дихроскопом,

И линзой аурелии – лилово-бирюзовая волна.

Ты вышла из воды, и Лунный Путь, её ксеноновая копоть,

С твоей не сходит кожи, словно некий тайный знак.

И, как одежды, лучевая эта вакханалия идёт нам,

Но моря органист, и оркестровый вал, и изумрудный рейд

Считают, что мы созданы из шелеста бумаг бесплодных –

Копировальных, из квадратов чёрных – пустырей.

И хочет нам помочь лесов пастельный тихий небожитель-ворох,

И нас спасти хотят гризайли приполярных монастырских льдов,

Но море, оттолкнувшись вдруг от нашего дыханья, наших взоров,

Брезгливо отступает вдаль, на – запад, на – восток.

И в этой странной монохромной голограмме лазерного сада,

Безудержных лучей луны, и отблесков, и птиц, и немоты,

Не всё ль равно, дать морю яда или нам самим здесь выпить яду,

Но – яд беспомощно ущербен, точно как и ты.

Мир-капсула, аттракцион, мир, так и не привитый к Мирозданью,

Ещё упругий и неукротимый, словно маска палача…

И ты, среди него, внутри, стоишь, вся – лунная, вся – ожиданье

Очередных страниц, эпох-ловушек и начал.

Здесь, затаившись, замерев, на самой крыше мира, Хтон и Сирин,

Лежать я буду, здесь – у самой кромки оркестровой бездны вод,

Как будто крыша мира – эшафот, как будто сделал харакири

Мне невидимка здесь, и океан весь мировой –

Моя больная кровь, что превратилась в воду в это воскресенье,

(Шестая ли, седьмая группа крови? – не понять здесь никому),

И то ли крови зараженье, то ли адских снов землетрясенье… –

Она стекла в утробу сумасшествия, во тьму…

А ты – смотри на это свысока, смотри и стой, смотри на это,

Как смотрят свысока на нас мои заморыши, седые сны –

Горя, как маятник, в серебряных лучах неведомого цвета,

На фоне звёзд, откуда лунный свет и нет – Луны.

Вавилонские бездны (поголовье близнецов)

Те, кто делает шаг над великими безднами,

Те, кто строит великие вежи – отвесными,

Так безумно похожи – один на другого –

На одно – все – лицо! – и однажды почудится:

Все они близнецы!.. Но они – просто трудятся

Тут и там, идти прахом и строить готовы.

Словно каждому – первый кирпич уже роздан был

(С камнем в бездну – чтоб камнем закладывать остовы),

Изнутри строят стены колодезных башен,

Вмуровав и себя в них, безумные зодчие…

Это – их назначенье, услада и вотчина,

Потому и живут в них, и облик их страшен…

Те, кто строит и башни, и бездны – похожие,

Как две капли воды, друг на друга, а может и,

Что они – одни люди, одни ведь и те же,

Те же самые, самоубийцы-строители,

Те, кто собственных детищ, увы, не увидели,

И уже не увидят, как видят их – вежи.

Эти бездны, увы – те же башни вельможные,

Их фундамент и плоть, их каркасы острожные,

И скрывают они от людей свою косность,

И стоят эти башни, взлелеяны слугами,

Заболевшие теми же, в общем, недугами,

Что и люди, и бездны, и, в частности – звёздным.

Корни башен – конечно же – бездны аидовы,

Словно корни деревьев водою, пропитаны

Эти корни водой Пустоты, что – колодцы –

Все они… Из камней все простенки их скроены,

И водой не колодезной – мёртвой – напоены,

Только ею – любая из башен напьётся…

И чем выше великие башни вздымаются,

Тем безвольнее, глубже их корни вгрызаются

В водоём Пустоты, бесконечный и пресный.

Какова ж она, Мания – Эго! – Величия

Пустоты? Каковы её пленниц обличия?

Какова же Она, Вавилонская Бездна?

 * * *

Волки ходят по городу, тычутся в фабрики.

Сон уходит сквозь сито сознания детского.

Конец света начнётся – заведомо – с Африки,

Но мне хочется более-менее веского.

Фары пятятся в стойла, но сыплются оползнем,

Беспросветность смыкается льдами сутяжными,

И Господь под забором лежит, и мы об пол – с ним…

Но мне хочется более-менее важного:

Ощутить тебя всю – всеми теми подлодками,

Каковыми Вселенная видеть пытается,

И не знать, что влюблённые могут быть кроткими,

И не знать, что уже за спиной – Апокалипсис.

Все озимые станут однажды осадками…

Но мне хочется скинуть с себя инородное,

И понять, что любимые могут быть краткими,

И узнать, что для них нипочём – Преисподняя.

Все башни

Всё неестественно теперь предрешено,

но обречённым быть – кощунственно приятно,

ведь обречённость – это просто ночь,

уверенность в дне завтрашнем, невнятном,

по крайней мере. То-то и оно.

Да, башни все – повержены давно

трухлявым ветром, взбалмошной водою,

эффектом Страшного Суда, эффектом Домино,

и мимо них – уже не так, как под конвоем,

иду – среди колеблющихся стен,

руин, гордящихся избытком трещин,

и принимает почвы мокрый гобелен

мои следы, как самые обыденные вещи,

и дождь грозит очкам – как ранее окну –

намёком на слезу или, возможно, глаукомой,

но – всё равно глазам, познавшим тишину,

и всё равно ушам, отведавшим отдышку грома.

Следы мои – за мной – всё глубже: борозда

их точно как разломы тверди – под травою…

Вот так заболевают навсегда.

Вот так Земля раскалывается надвое,

и распадается, как взломанный кокос,

на две неравноправных половины

по линии следов моих, по курсу метких гроз

и по маршруту башен, рухнувших картинно.

А я – иду, как шёл, седое существо,

следы всё множа, и не чувствуя того,

что нет уже ни тверди, ни глубин бездонных,

и болен – всем, и умираю от – всего,

и наименьшее из тысяч зол – быть обречённым.

Гавань 

Потому что никто не возьмёт на поруки

Эту тихую гавань и сизое море,

Потому что помечено место разлуки,

Потому что иссохли суставы историй,

И никто ни в кого здесь не сможет влюбиться –

Заколдовано нами под оттепель место.

Эта гавань останется лишь заграницей

Для таких же, как мы – из свинцового теста,

Из сердечного шума, предсмертной икоты…

Ты придёшь сюда – завтра и луны увянут,

Я приду сюда – осенью, сносятся – годы…

Мы опять разойдёмся, как рваные раны-

Континенты, как в кубике Рубика – бездны.

Но никто никогда не предъявит к ней исков.

Здесь увидев друг друга, однажды, так тесно,

Наши души мгновенно сменили прописку.

Эта гавань приклеилась к ветру, прилипла,

Словно пальцы циклопов застряли в пассатах…

Этот ветер не сдвинется с места и, хриплый,

Не смахнёт эти склоны с собою в закаты.

Заворожена гавань волнами и нами,

Стала – нашей и больше ничьей – априори…

Потому что ей – нашего – хватит – цунами,

Потому что ей – вдоволь и – нашего – горя… 

Грамматические последствия

Дней впереди – всё меньше, меньше,

Лишь книга обо мне скорбит –

Один ребёнок от всех женщин,

Всех тех, которых я любил.

* * *

Давай с тобой поедем на косу.

Когда-нибудь. Хоть в прошлом, хоть в былинном.

Не может быть такого в жизни длинной,

Чтоб вечно продолжался Страшный суд,

Чтоб лес был полон стреляных косуль…

Готов молить хоть Господа, хоть джиннов,

До старости ждать времени машину,

Чтоб чёрную покинуть полосу…

За нею будет кедра хризолит,

И хризопраз полыни, прячущей седины,

Там море станет нашим паланкином,

Хранящим сны, которым чужд Эвклид,

Которые ещё не расцвели…

Готов извлечь себя из карантина,

Перекроить себя, как бомбы – паладина,

Чтоб видели дельфинов корабли…

Давай с тобой уедем на косу,

Каким бы именем тебя не звали

И сколько лет тебе в миру бы не давали,

Давай с тобой окажемся в лесу,

Где аисты давно тебя пасут,

Где зиждется берёзовая дача,

Перерастая в Сож. Я не могу иначе,

Иначе не могу, не обессудь.

* * *

Дано: копёром забивали душу

В асфальт, как сваю в глинозём.

Не проросла… Что мир твой не разрушить.

Но ничего. Не каждому везёт.

Она была живой, ей было больно,

Но не беда, не катастрофа, ей.

Мешать богине было бы крамольно

Из первородной пропасти своей.

Довольно и того, что до напасти

Она любила так, что помнит всё:

Смиренное и шёлковое счастье

И первозданный взгляд-гипнотизёр,

И звонкий смех в лицо метели зыбкой,

И руку благодатную в руке,

И эту беззаботную улыбку

На чистом голливудском языке.

Девичья память

Когда я говорю,

что у меня никого, кроме неё, нет,

она говорит,

что меня нет и никогда не было,

и я понимаю,

что такое предательство

по-настоящему.

Иван-чай подле реки,

квантовые меха овнов…

Из моих писем к тебе

можно было бы составить

вторую Вавилонскую библиотеку,

и даже две.

Занимаюсь

уничтожением доказательства…

Я очень хочу,

чтобы никто, кроме неё, не сожалел,

когда я уйду,

но такого никогда не будет.

Жёлтый свет всему.

Красный свет всем.

И только я иду,

потому что не могу сделать ни шагу

от этой боли.

Девичья память – удел тех,

кто хочет улыбаться.

*

У меня на руках умерла.

Только в руки далась и – погибла.

Помоги мне, святая зола,

Пережить этот сон, этот r.i.p., lost.

Он огромен, как жизнь, этот сон,

Он велик, как сценарий Вселеной,

Где порхает в дыму горизонт,

Словно призрак в тебе, несомненной.

Попурри из твоих тет-а-тет –

Словно бабочки на горизонте.

На все стороны тьмы, их квартет –

Самолёт, словно склеп на ремонте.

Страх доверья, объятий испуг –

В нашем доме, в мерцающих стенах.

Вероятности кружат в гробу,

Словно призраки бабочек пленных.

Помоги же мне, пепел святой,

Порешить этот сон, этот trip, love.

Пусть бы только лишь я – за чертой.

Пусть бы только во сне – ты погибла.

*

Она собак любила больше, чем людей,

А я собакой не был.

Любовь, учись жить в абсолютной пустоте.

Смотри, какое небо…

Она себя любила больше, чем собак,

Она любить умела.

И от любви её скопытилась Судьба,

Всё Небо околело…

Её – надежды не осеменят.

Её – измены не обременят.

Простите нас, собаки,

Что твердь себя любила больше, чем меня,

Что льдом стал Макемаке.

За семью печалями

На икону Богоматери

Смотришь долго, словно в зеркало.

Череп детский – на руках её,

Две руки и обе – левые.

Ну и что, что мы, создатели,

Распадёмся – фейерверками.

Ну и пусть Лилит я трахаю,

В тундре сердца – только Ева есть.

Годы – словно расстояния,

В недрах, за семью печалями.

Истина всплывёт над прерией –

Каждый труп всплывает всуе…

Ты пойми, что я – не я.

Мы с тобой – одноначалие.

Утони со мной во времени,

Если время существует.

Заживо

В топлёном небе – таянье

Литой лавины Мирозданья…

Я знаю, что отчаянье –

Фундамент моего сознанья.

Пусть айсберг без фундамента

Плывёт бесстрашно в пойму юга.

Рука – в руке, беспамятно:

Кому – куда. А мне – по кругу.

Здравствуйте. здравствуйте…

Это Вам: печки-лавочки, Вам – дочки-матери,

Разъезжать в теплоходах, кататься на катере… –

Мы – из нашего мира – на Землю – в песок

И асфальт всё бросаем свои якоря

Из девятых небес, чей IQ невысок…

Наши слёзы и создали Ваши моря!

Наши чувства и создали Ваши обочины!

Наши смерти и создали Вам – червоточины!..

Чтоб держаться за Вас, как за нас – Нибиру,

Чтоб за Вами следить, как за нами – Луна,

Мы – свои якоря в заколдованный круг

Черноземья всегда опускаем до дна…

Что же, здравствуйте, здравствуйте, дальше – юродствуйте,

Развлекайтесь и властвуйте, явствуйте, плотствуйте! –

Рядом с Вами сидеть в двадцать третьем ряду,

Рядом с Вами лежать на втором этаже –

Я по-прежнему буду и вряд ли уйду,

Не поставит никто заграждений душе…

Бесконечный фальстарт мой стремится к безбрежности.

В ком-то теплится нежность, кому-то – промежности

Разрыхляют, влачась от тюрьмы до тюрьмы…

На Земле только ангелы – знаю – живут,

А на небе живут привидения, мы,

И поэтому, видимо, все – на плаву.

Этот азимут бреда иссох как пришествие,

Из асфальта глядят перископы на бедствия,

Но летучих голландцев – бесчисленна тьма,

И когда ты поймёшь, что твой суженый ждёт

Тебя в чёрном чертоге сошедших с ума,

Обезумишь сама и тебя он найдёт. 

* * *

И с каждым днём мы – всё родней,

Но с каждой ночью – всё интимней.

Изнежен сонный оклик ливня.

Отзывчив ржавый путь теней.

Но то, что слышишь ты в их гимнах,

Я слышу только в тишине,

И все, что очевидно мне –

Тебе неведомо и дивно.

Ты приложила ухо к морю,

Ты слышишь рёв священной страсти

И снов, фальшивых априори.

А я прислушиваюсь к зорям,

В упор – к беременному счастью,

Носящему зародыш горя.

* * *

Как не подглядывай за томной тишиной,

Как не заглядывай в бессмертье кенотафом –

Ты будешь молча, как замок, следить за мной,

И станет вечный сон моим auto da fe.

Меняет кожу кокон шума, и зерно

Внутри него – горит торшером пустоцветья,

Пустырь растёт, как радиации синод,

И шум, как шелкопряд, родившись, бьётся плетью…

Для птичьих – строгий пост: ни чувства, ни мечты,

Ни – ожиданья разряжённой сном надежды –

Как не вглядись туда, где можешь статься Ты,

Как не смотри, что у молчанья под одеждой!

Ничейный ветра нимб – оков неспелый ум,

И язва тишины – как ржавчина – нетленна,

И – кто спасёт из заточенья новый шум,

И – выйдет чей пароль из кокона, из плена?

Пароль для скорлупы сей будет ядовит,

И грянет гром, и мы узрим в чаду пожаров

На плоскости чудес всю простоту любви

И ливнем оголённых микросхем Самсары.

Мне остаётся ждать, пока падут врата,

И неба тыл разверзнется перед остывшим,

И подтолкнёт Тебя ко мне, и голос даст,

Немотности Твоей вселенской возмутившись.

* * *

Когда я умер? Помню день,

Когда во мне зачат был робот,

Когда я всё перехотел

И всё волшебное прохлопал,

И, разучившись воскресать,

Был удивлён, смятён, растоптан,

И захотел к тебе – назад,

Чтоб ты – всегда, везде и оптом,

Вернуться в прошлое и петь,

Ведь голос – это самый воздух,

Вдыхать свой путь, не видеть бед,

И чтобы всё решалось – просто,

Готовым быть всё воплотить,

Постичь, прочувствовать, усвоить,

И чтобы на моём пути

И ты была со мной – живою,

Носить в себе такой огонь,

Которого бы всем хватило…

И видеть очень далеко

За пазухою у светила…

Влюбляться и в себя влюблять,

И каждый день – как в самый первый…

Моя бескрайняя земля,

Мои ещё живые нервы…

Но робот рос в моей груди

И превращался в чёрный ящик…

Я был прощён и всех простил,

И перестал быть настоящим,

И в паритетной тишине,

Забвенью отданной под роспись,

В котле уже ненужных нег

Расцвёл души колючий хоспис.

И в этот самый чёрный день

Сродни полярной вечной ночи,

Отрёкся я от всех чертей,

Людей, богов, миров и прочих,

Но не забылось ничего,

Никто не стал чужим и прошлым,

А просто это существо

Погибло и уже не ожило.

Красная книга

(1)

Медленный зверь возвращается в ад,

Поенный пеплом, корнями и снегом.

Что ему нынче конвой или нега,

Ведом ему только вектор «назад».

Медленный зверь возвращается в круг,

Сломленный сонмом чужих приключений,

Сквозь можжевеловый саван мигрени,

Сквозь мимикрию к ней прежних подруг.

Каждый и каждая зверя – оставь.

Сам – мимикрия огня и дыханий,

С нимбом из чьих-то сухих подсознаний,

Медленный зверь возвращается в явь.

Мимо миров, безразличных к сынам,

Согнанных в тучу движеньем обмана,

Брошенный будущим и постоянным,

Медленный зверь возвращается к нам.

(2)

Меченый зверь всех распятых мрачней:

Рыжие кони и бледные кони,

Адские твари – на каждой иконе,

Но за спиною того, кто на ней.

Средь задохнувшихся солнц-недотрог

Меченый зверь облетает, как роза,

И осыпается выжженной прозой,

Будто бы сказочный единорог.

Всё ему – меридиан, параллель,

Одновременно – экватор и полюс,

То ли над бездной ползти, то ли в поле,

То ли октябрь встречать, то ль апрель…

Меченый зверь компостирует дни,

Но – одиноки и утлы дороги

Их, ибо все они – единороги,

Хоть и зовутся конями они.

(3)

Загнанный зверь слепотой осаждён,

Держит в котомке – гербарий агоний,

И – уступает безликой погоне

Место под Вегой, всем Млечным Путём.

Сонмом пустот облицован вокзал

Судеб, куда не свернёшь – задремотье.

Всем – и душой, и рассудком, и плотью –

Загнанный зверь попадает впросак.

Кто его знает, зачем он таков –

То ли по-своему жизнь прожигает,

То ли всеядные яды ласкают

Мойр по ту сторону мёртвых веков.

Хоть и не теплятся в жухлой траве

В кладезях пепла, в нордических трюмах

Тихие, тихие белые шумы,

Всё ещё слышит их загнанный зверь.

(4)

Раненый зверь – суть – обратный отсчёт.

Язвами взят он в кольцо и помечен.

Он истекает туманом картечи,

Воском и ртутью, и – кровью ещё.

Пусть Млечный Путь смотрит зверю в глаза!

Веге во ртутную лужу пора лечь.

Всё, что осталось от мира – паралич

Огненных нот в саблезубых лесах.

Раненый зверь знал свой собственный срок.

И оберег, и тотем его – нежность.

Но среди тех, кто плетёт безутешность,

Он ничего для тебя не сберёг.

Словно обрыв, на котором не спят,

Словно успенье, которым не дышат,

Раненый зверь – и всё ниже, и выше.

Он – и себя не сберёг для тебя.

Кромлехи Гаргантюа

_____

Вертиго (от лат. – «головокружение») – головокружение, иллюзия движения собственного тела в пространстве или окружающих предметов относительно своего тела.

Омфал (др.-греч. – «пуп») – древний культовый объект в Дельфах, считавшийся Пупом Земли. Один из мифов утверждает, что омфал был именно тем камнем, который Кронос проглотил вместо Зевса.

Кромлех – древнее сооружение, представляющее собой несколько поставленных вертикально в землю обработанных продолговатых камней (менгиров), образующих одну или несколько концентрических окружностей.

Эгеон – имя Бриарея у людей. Чудовище с сотней рук и 50 телами. Сражался с Зевсом. Вергилий изображает его изрыгающим пламя и несущим 100 щитов, которыми он обороняется против молний Зевса.

* * *

Кто создан из камня, кто создан из глины…

Марина Цветаева

Кто создан для быта, кто слеплен для пыток,

А я от ярма подыхаю!

Как только женился, отбросил копыта,

Я – полупустыня сухая.

Кто вышит для хаты, кто выбрит для скуки,

Обыденным хлебом привиты…

– Друг друга вручили мы хаосу в руки,

И с бытом отныне мы квиты.

Кто склеен для пыток, кто скомкан для муки,

Тому и кастрюли на плитах.

А мне эти кошки в мешках на поруки

И в торбах котята – finita.

Они создают в своих омутах храмы,

А я соблюду свою веру

В стихию свободную, как панорама,

Мятежную, как атмосфера!

Мир без красоты 

И как без висельников виселица одинока,

И как рассеяна без амазонок Ориноко,

Так Апокалипсис – лишь миг, когда одновременно

Все юные, красивые погибнут во Вселенной,

Не больше, чем вселенский акт убийства красоты,

И мерзок он хотя бы потому, что сгинешь ты.

Но я – не Нео, я – фантом последнего мгновенья

Существованья красоты твоей, я – приведенье

Тебя к нулю, освобожденье, как от моветона,

Тебя – от нас, и Юрьев день твой – миг Армагеддона,

И ежели б моим исходом был твой Юрьев день!..

Но призрак я, и мир – моя последняя ступень.

Когда угаснет мир, когда звезда, как прах, задышит –

Я буду здесь, в миру, я не смогу подняться выше,

Со всеми, в – Ноль, в – Небытие. Как – энная предтеча,

Я буду – виселицей, Ориноко, нашей встречей…

Армагеддон – орудие убийства красоты

(Но не страдания, не – преданности, не – мечты),

И только в этом – суть его, лишь в этом – катастрофа,

И только потому – он всей Вселенной уготован.

И Юрьев день, как пограничный столб, стоит на страже

Меж мёртвыми и мёртвыми, и тем обескуражен,

Твой телефон не даст нам говорить между собой,

Двум призракам, из разных Навей, с разною судьбой… 

Мой солдат

Мой боец, мой солдат, я теряю тебя,

Будто армию, будто победу над злом.

Если ангелы спят, когда демоны спят,

Я тобой прикрываю себя, как крылом.

Я тобой прикрывался, ты этим – жила,

Это был твой суровый солдатский паёк.

Моя армия больше не стоит крыла,

О ней грустные песни сирена поёт.

Твоего офицера знобит, мой солдат,

И победа над злом далека, за рекой.

Я поднялся на борт, и – уносит вода

Твоего офицера домой, на покой.

* * *

Мы так давно не видели друг друга,

Как будто и не видели совсем.

Ты в кратере магического круга,

Зачатого на чёрной полосе.

И ничего с тобою не случится,

Не приключится ничего со мной.

Мы не смогли двойной звездой светиться,

Поэтому не стало ни одной.

* * *

Не получается ангелом быть.

Обморок тайных пространств –

Толща воды, карантин

Оцепеневшей судьбы,

Тусклой сетчатки тиран –

Мёртвой жар-птицей летит.

Я удивляюсь твоей слепоте.

Боль сквозь мембрану – цедя,

Противоядья бурьян

Выльешь, как кровь лебедей,

И обратится дитя

В ведьмин живой матерьял.

Мы из пространств на свободу течём –

В бункеры, в наши дома.

Утихомирься, окстись –

С астмой Земли обручён,

Этой эпохи шалман

Волен тебя отпустить…

… И под пространства больные, в окно

Камнем ныряя за – Ней,

Знаю: лунна – Её стать,

Тьмой окольцован геном:

Ангелом станет. А нет –

Сможет лишь демоном стать. 

Непозволительно 

1.

А я уже всем рассказал, что ты – ангел…

Что за руки мы побежим к полустанкам,

Что нашему счастью – ответит Земля.

И будет на небе комета – мустангом,

Предтечей блаженства, вознёсшейся Вангой,

И мы будем вечными в этих полях,

Что я смогу быть – неоправданно прежним,

И ты – непростительно юной и – вешней,

До обморока – оголяя свой взгляд,

Что мы сможем быть с этим миром – небрежны,

Ведь всё Мирозданье – за нас, за мятежных,

Но… луны печали щебечут в груди.

И ты меня видеть не хочешь – суровым

Седым ледником охватив, словно кровом,

Дороги уволили нас – не дойти.

И там, где нас нет – сингулярные дрофы,

В абсурдную пустошь – искрящийся провод,

И сотни дорог, чей обрыв – впереди. 

2. 

А я уже всем рассказал, что ты ангел…

Что ангелы – в сумраке пешем – мустанги,

Что есть в тихом омуте – звёзд исполин.

Но мир уже всюду расставил приманки –

Силки, волчьи ямы, и – даже трепанги –

Готовы сослать меня на Сахалин.

Без компаса в сотом аду и – безгрешны…

Зачем же меня убедил Бог нездешний

Поставить на ноль, свою жизнь обнулив?

И ты уверяешь меня так безбрежно,

Что наши объятия так неизбежны,

Что всё ещё будет, что всё – впереди,

Как будто бы завтра уже – катастрофа,

Как в миле отсюда – рожденье сверхновой,

Как – знаешь уже, что – размыты пути.

Прости, что мир к нашим смертям был готовым,

Прости, что не к месту моё было – Слово,

Что вовремя я не приехал – прости. 

Нирвана

В этом доме живут только окна,

А за окнами – словно растенья –

Неподвижные призраки сохнут,

Превращаясь тайком в привиденья.

И когда ты придёшь в этот злачный

Особняк, босиком, без билета,

Ты узнаешь в одном из прозрачных

Наваждений себя – по браслету

На руке, невесомой, бескровной,

И меня – по глазам окаянным,

И тебе померещится, словно

Не они, а мы сами – туманны.

* * *

О, если б ты была другою, не плела венков

Из кандалов, вериг и сбруй,

Он был бы вечен и звенел так высоко –

Мой первый и последний поцелуй.

И если б я не плёл верёвок из волхвов,

Из боли неродившихся людьми,

Я б сохранил тебя в себе, как божество,

Как самый светлый, самый чистый миг.

Мне б голос твой ввести в свою немую кровь –

Прививкой, что Вселенной всей поёт…

Но одиночество моё, как мир, увы, старо.

Бессмертно одиночество моё.

* * *

О, этот воздух – всеобъемлющ, словно Каин,

И каждый раз, когда к бездонной красоте,

К диковинной и самой редкой из гостей,

Хочу дотронуться, узнать, она – какая,

И руку к ней тяну, мне руку – отсекают.

И я не понимаю, я – не понимаю,

Кто это делает, к чему, за что – опять! –

И – воздух взорванный в руке опять сжимаю,

И – сыпется весь мир, и время – мчится вспять,

К весне, не важно – к марту ли, к апрелю, к маю…

А красота – эндемик в мире браконьеров –

Ныряет – тут же! – в омуты, как в отчий дом,

В свои сусальные чахоточные сферы,

И на неё глядит уже с открытым ртом,

Весь – онемевший, как на шлюху, на гетеру,

Как на юродивую, тот, кто жил лишь – ею,

Кто жил лишь верой, что когда-нибудь потом,

Вновь узрит он – Её, святую ворожею,

Шаманку снов и явей, и – огнём ведом –

Её коснется он, и – не дадут по шее…

И я – не понимаю, что в таком убогом

Миру ещё теперь я должен сделать, чтоб

Снискать приязнь у палачей моих, у Бога,

И право заслужить – когда-нибудь потом! –

К прозрачной красоте дотронуться, потрогать,

И если через много – в спячке проведённых

Порожних лет наступит новая весна… –

Чтоб руки не рубили мне, когда дотронусь

Я к нежной гостье, к ней, божественной, бездонной,

Которую я видел, но – не смог познать.

Озоновые башни

Эти боги – от века – набиты заплатами,

При любом столкновенье с времён катарактами

Выпадают осадком.

В атмосферных садах всё источено шахтами,

В полоумных ветрах разбредаются атомы,

Их всегда – в недостатке.

Шахты-Левиафаны (сетчатка затмения) –

Башни вверх головой, наизнанку – в забвение,

Бронхи штолен – в припадке…

Небо шахты – затмение солнца бесцветного,

Трубка мира, чадящая в стол до победного…

Круг звезды – одномерен –

Словно колокол чёрный, весь – искрами чёрными,

Светом чёрным исходит и воздух – аккордами,

Выпотрошен и скверен.

Под Пизанскими шахтами – круговоротами

Помрачений – мир стынет хромыми исходами,

Кляпом – в рот атмосфере.

Окно невозможностей

Окно невозможностей настежь открыто

В дополненную нереальность спасенья.

Но в точке Лагранжа ты сходишь с орбиты

И падаешь в вечный Гольфстрим воcкресенья.

У леса язык заплетается к ночи,

А длинные руки ночных океанов

Хватаются за колокольные очи

И внутренних будят во мне великанов.

Мой мир совершенный, где зло – на шампуре,

Где напрочь отсутствуют первопричины,

Где маятник стал нечувствителен к буре,

И сон тишины громовой – чертовщина,

Он есть, он заведомо в нас существует,

Он вывернут будет потом наизнанку,

И внутренний мир станет внешним не всуе,

А вследствие нашего с небом цугцванга.

И мир мой с твоим миром объединится,

И общий наш внутренний мир станет дивом,

Таков подноготный закон небылицы,

Хорошая, вечная, прямо из мифа,

Мечта под тропическим ливнем салютов,

Ты снилась де-юре и станешь де-факто,

Ты этого хочешь, ты веруешь в чудо,

Ведь всё, что ты видела – сны катаракты,

Закинувшей якорь в исподнее зренья.

Окутавшей коконом небо седое…

Но внутренний мир не приемлет старенья,

Мы с лиц своих смоем живою водою

Весь морок цыганский от Взрыва большого,

И внутренний мир наш, двух зрений зигота,

Для всех станет домом, дворцом изразцовым,

Исходным – грядущему новому – кодом.

Окоём слепоты

Опаздывающий на казнь

Незамедлительно и точно,

Дантес мой, друг – палач – соблазн! –

Ты улыбнулась внеурочно!

Нас кто-то смехом запугал,

И жернова подводных зодчих

Спилили корни томных скал,

Где заплетали косы ночи.

Монетой с тысячью сторон,

Упавшей в прорубь паранойи,

Не оплатить счастливый сон,

Который нас пытал весною.

И в глазомере слепоты

Нам не простить такую осень,

Где есть – отдельно – я и ты,

Где нас в карманах Завтра носит.

Друг другу нечем угодить,

Ведь дебри дней – из парафина.

И очень хочется простить,

Но понимаем, что – невинны.

Оранжерея салютов

Над погостами судеб пёстро цветут фейерверки

В честь безумных, сошедших с ума и бормочущих башен,

Под мембраной

Всех утопий промозглых, земных, изнуряюще терпких,

Но в упор мы на небо глядим, что нам кажется – нашим,

Осиянно.

Собираются в стаи сияний полярных пожары

И сбиваются в орды пожарища иллюминаций

Сигаретных –

Будто в зеркале отображая земные угары

Перемешанных родин, земель и смешавшихся наций

Пустоцветных…

И мы знаем теперь, что не будет салютов бесшумных,

Мы теперь каждой башни познали придворное имя,

Её знамя…

И горят, и горят фейерверки в честь башен безумных,

Но они догорят, как один, догорят вместе с ними,

Вместе с нами…

От начала начал

Я жил столько лет без тебя, что и страшно подумать…

До энной поры первобытной, до энного времени –

Одни Каракумы, во много пластов – Каракумы,

Оазисы в многоэтажной Сахаре – как премии…

И были хамады Меркурия – словно отдушина,

И были Венеры песчаники – словно оскомина,

И каждое солнце – рубин, аквамарин ли, жемчужина –

Мне тиглем казалось – сжигающим, плазменным, доменным.

Пустыни Вселенной исхожены полностью, полно-те!

Позволь мне дотронуться к воздуху, дай же напиться мне… –

Вот в этой острожной моей, убаюканной комнате –

Всё ждёт тебя – долго, так долго! – сроднясь с небылицами.

Ведь я же погибну, как пить дать – погибну, без глаз твоих,

Без рук твоих, губ твоих, губ твоих – под фейерверками…

Пески переплавились в зеркало, и, пока здравствую,

К нему подхожу я, и ты отражаешься в зеркале…

Ответ

1.

Испуганные сны

стареющих Индиго

впечатаны от века

в решётки хромосом,

как огненный Псалтырь

в лесов живую книгу,

где – кома человека,

познавшего свой сон.

Не бойся испугать,

любимая, родная –

проносится, как поезд,

глухонемой вокзал.

Разомкнутая плоть

свой зодиак познает –

сирот колючий пояс

стучится в тронный зал.

Колодцев тайный быт –

глаза дремучих марев –

играет с верхней бездной

и – с нижней заодно.

Не думай, что теперь,

когда живее зарев

становится Невеста,

заляжет Сон на дно.

И я тебе приснюсь

там, где случилось Чудо –

вослед оледененьям

и пасеке венер.

Храни такие дни,

мы – прибыли – Оттуда,

там – камера храненья

нас, словно общий нерв.

Не тщись не сниться мне –

ни в саване ознобном,

ни в пелене азота,

ни в раненой фате –

мы всё равно найдём

Кристалл в миру загробном,

что так похож на одурь

двух спаянных людей.

2.

Колыхание ветра по кругу, в надир и – обратно,

Шевеленье эпох в сонме чёрных квадратов…

В точку невозвращенья Земли – вход парадный

Утопает в цветах, и в венках, и в костях, и – в распятых…

Вот и я, как архангел Пьеро, как пастух Зодиака,

Каждый раз тебя жду здесь – живой, невредимой,

Облучённый давно чередой ложных знаков…

Я, наверно, привык, я привыкну сильнее, вестимо,

Всякий раз, надевая посмертную тогу,

Улетать в небеса из любых небоскрёбов

И смотреть им в глаза удивительно строго,

Ожидая от них подношения мне в виде гроба,

И спросить с них за всё, что они натворили

С этим местом и временем, с духом и телом,

И – уходит вода – из воды, её боги сморили –

Звонари в храме атомных маятников беспредела.

Но послушай, послушай, ты властна сломиться,

Неразменный мой Ад – ждать тебя – сдастся сам, ведь

Цвет выходит из темени, звук – из жар-птицы,

Жизнь выходит из нас, словно джинн из беременных амфор.

3.

На самых подступах к Вокзалу –

Внезапный сон, сто раз на дню…

Ты никому не рассказала,

Что я тебе в Сочельник снюсь.

Пусть этим снам мой рок поверит,

Что побережье всё – твоё,

Что мы выходим там на берег,

Но не вдвоём, но не вдвоём…

Иная явь – явь лишь местами,

Иные сны – что белый шум.

То, что ты снишься мне годами,

Я и тебе не расскажу.

Отсутствие дня 

Боже, дай мне её или жизнь забери! –

В доме ужас поёт, в небе эхо парит.

Боже, жизнь забери или дай мне её! –

Этот крик навсегда застрял в доме моём.

Что же делаешь ты? Боже, что ты творишь!

И кошмар – словно гром, и кошмар – словно тишь.

И повешенный сохнет под люстрой и ждёт.

И Она – не идёт, не идёт, не идёт…

Перекати-поле 

Пусть вначале был Жест,

А потом уже – Слово.

На твоём этаже –

Ни того, ни другого.

Мир деяний, не – слов,

Мир пространства, не – звука,

Словно шар-змеелов,

Словно жестов порука,

Нам с тобой незнаком.

Мы идём, как бродяги,

От всего, что – потом,

Разбегаемся в страхе.

Сколько лет босиком

Мы обследуем темень,

Не умея в наш дом

Превратить это время!  

Сколько жизней подряд

Мы бредём, будто дремлем,

Не умея в наш сад

Превратить эту землю!

Нас сорвала Луна,

Как траву – буреломы.

Эта вдовья страна

Вся исходит истомой –

Слишком ветрена мгла,

Пахнет ликантропией,

Моя дрожь приплыла

За тобою мессией.

Моя смерть принеслась

За тобою – стоп-кадром,

Как непрошеный князь

За своим императором,

И теперь я могу

Целовать твои губы,

Сам себя душегуб –

Храмом звать звёздный купол.

И мы снова идём,

Окаянные двое,

Под жемчужным дождём,

В даль, в – своё, в – неживое. 

Письмо выдоха 

Как мне сказать тебе о том,

что кроме счастья и боли

во мне уже ничего не осталось,

но счастье рвётся на свободу,

оно – воздух,

и только боль позволяет мне

сохранять форму человека,

оно – оболочка?

Что нет большего счастья,

чем принадлежать твоим лучам,

и нет большей боли,

чем знать, что твоя первая нежность

зародилась задолго до моего воскрешения?

Что твоё первое счастье принадлежит не нам,

что кликни тебя Прошлое –

и ты убежишь,

будь ты даже трижды обручена со мной?

Что моё первое, единственное и последнее счастье

принадлежит даже не нам, а – тебе?

Что я, глупый-глупый,

не могу из-за этого жить?

Что проще отпустить оболочку,

а не воздух?

Но воздух уйдёт и сам.

Воздух тянется к Воздуху.

Как объяснить тебе это

не держа за руку? 

Полуостров Шамань

коктебельского ветра послушать хочу,

его зуммер прерывистый и многослойный,

многословие спутников мне по плечу –

я учу наизусть иллюзорные войны,

я кидаю кольцо в коктебельский очаг,

запрягаю пальто и глушу небылицы…

перевод этой бухты на русский начав,

не могу перестать, то бишь – остановиться.

коктебельского моря наполню кувшин

своей памятью рваной, что сетью рыбацкой,

опечатаю воздухом душной души

и пойду сквозь пространство с улыбкой дурацкой:

пусть в нем варится всё, чего быть не могло,

что упрятал от глаз календарный шлагбаум…

через ветра сигналы, твои в нём алло

каждый день прорастают мои дацзыбао.

то ли это свой в матрице, то ли судьба –

опрокинутый нерв в кочевом инфразвуке…

коктебельского ветра во мне ворожба

всё трубит в горизонта разболтанный флюгер.

Полутени 

Я хочу возвратиться туда, где погиб,

В городок, что нам мал, где петляют ветра,

На ту площадь его, где бессмысленнен Ра,

По которой расходится, словно круги

По воде, нашей встречи сигнал – до сих пор,

И срывает знамёна с флагштоков судьбы…

Я хочу возвратиться туда, где я был,

Но, увы, между жизнью и смертью – забор.

Я хочу возвратиться туда, где убит,

На тот пляж, где священна – любая волна,

На тот берег, который при мысли о нас,

Как серийного киллера, мелко знобит,

В самый радостный угол моей конуры,

Конуры привиденья – холмов и лугов…

Я хочу возвратиться туда, где легко,

Но, увы, между жизнью и смертью – нарыв.

Где был взгляд мимолётен, но путь предрешён,

Где за миг всех богов изменятся суть,

И моря не приемлют ночную росу,

И от атомных взглядов возможен ожог… –

Я над городом этим летаю, и – в ад,

И висеть на погостом своим – ни к чему.

Ежедневно и круглогодично – в Крыму,

Но, увы, между смертью и жизнью – провал.

Может, встретимся снова, на площади?.. Но –

Стой вдали, не давай мне надежду, строга.

И – ни шагу – вперёд. Попрощайся со мной

С твоего расстояния, издалека…

Ты – живая, тебе не пристало – робеть

Ближе, чем за сто метров ко мне – мертвецу:

Мертвецы – губы суженых – тянут к лицу,

Жизнь возлюбленных – жадно – лелеют в себе.

Это – будто раскопана в мире вся твердь,

Это – будто грязна во всём мире – вода…

Я хочу возвратиться в тот день – навсегда,

Но, увы, между смертью и жизнью – лишь смерть. 

Попытка связи 

В утопической комнате, через века,

Где невидимо – смутной тревоги озона,

Где остыл жёлтый плед и озяб кардиган,

Будут две телефонные трубки – бессонны…

Они будут висеть на своих проводах,

Кем-то сняты и брошены, и позабыты,

И бессмысленно будет само «никогда»,

Когда призраки станут шептаться открыто

В эти трубки, и будут слышны – голоса

Их – знакомых – из разных вселенных и капсул,

Их, погибших давно, как и все чудеса,

Их, ушедших в подполье от армий коллапсов.

И – возможно – что случай сыграет ва-банк,

И – сойдутся мгновенья в испарине грусти,

Два тоскующих призрака, раб и раба,

Обнаружат, что есть между трубками – устье,

И дождавшись звонка, через век или два,

И услышав друг друга, узнав по дыханью,

Наконец-то отыщут такие слова,

Что на время – изменится суть Мирозданья…

Плоскость моря – экран телевизора лишь.

Сингулярность де-юре – стоять над обрывом.

В астеническом небе петляет камыш,

Словно древнего Ящера Времени – грива.

И когда – подвенечные радиоволны в одно

Нас сольют, словно воду из всех водопоев,

Я – возможно – поверю, что счастье – дано,

Что тобой станет в тысячный раз – всё живое,

И, при жизни поправ, будто вечность – собой,

Равновесие астмы и воздуха – вьюгой,

Эти призраки бледные, словно прибой,

Наконец-то – быть может – полюбят друг друга.

Последние капли

Моя ненаглядная, свет мой полярный,

Мой северный бог, мой просчёт,

Мы – целое, мы неделимы – попарно…

Я – надвое, я – рассечён!

Я лягу с тобой в одну капсулу, с краю,

Но ты даже так – далеко…

Моя половина – уже отмирает,

Как будто глаза у икон.

Как дервиш, бесчинствует бешеный Инок –

Палач всем, которые спят…

Ты думай, мой Свет, о своей половине,

Иначе забудешь себя…

Сиамские сны наши нас зазывают

В горящую чью-то избу,

И мы себя видим извне, оживая,

Вдвоём – в одноместном гробу,

Давно уже окаменевшем – сутаной,

А Сны уже с нами на «ты»:

В ничейный приземистый вакуум тянут,

В подкожную шерсть пустоты,

И только они понимают, что даром

Дана нам – одна красота,

Что спящей красавице снятся кошмары,

Кошмар за кошмаром – всегда.

Как утлая братская – снам – плащаница,

Которых – вторая орда,

Нас дразнит холёное Небо зарницей,

Вгоняя в озноб города,

И только Оно понимают простую

Безглавую Правду Иуд:

Что вечность прошла мимо нас вхолостую,

Что спящей царевне – капут.

Моя беспробудная, мой покаянный –

Не путь! – лабиринт у моста! –

Пусть даже я буду с тобой постоянно –

Мне будет тебя не хватать.

И ливень последний выходит на финиш,

Уходит твоя в почву дрожь.

Ты думай, мой Свет, о своей половине,

Иначе совсем отомрёшь…

Постельный режим

1. Шестая заповедь

Мать – предательница, мачеха – убийца.

Зиждется в кармане чёрной меткой паспорт.

Потому-то нам, бездомным, и не спится,

Что назло обеим мы решили выжить,

Что ушли в себя, в такие бездны, на спор,

Что душа в погранпостах, как в язвах, иже

С ними даже те, кому война – невеста,

У кого давно на совести, на чести

Днём с напалмом не найти живого места.

Мать – предательница, мачеха – убийца.

Так бывает, что из двух прекрасных бестий

Выбирают ту, что угодит в больницу,

И во всех дверях всегда стоит вендетта

Памятником, истуканом, сталагмитом,

И, увы, теперь мы знаем всё об этом… –

Что ждёт нашу мать, от пят и до макушки:

Без финала Страшный суд и без лимита

Казнь, ведь нет страшней греха, чем грех кукушки.

И апноэ

Нам – плацебо,

Бездыханно небо,

И по воздуху летит

Белое каноэ

За безлюдной, за луною,

Словно синий кит.

2.

Любовная лодка разбилась о быт,

Ничто не забыто, никто не забыт.

Любовная лодка разбилась об лёд,

И больше в деревне никто не живёт.

Ты всё, что успел, потерял. Впереди –

Потери, потери и честь не в чести.

Зуб за зуб, прощай, будь ты трижды един,

Любовная лодка разбилась о тын.

Аминь, богу – кесарево, к праху – прах.

Я сам себе дедушка, кудри в отца.

Взаимная лодка разбилась о страх.

Беги отовсюду, трусливый пацак.

Любовная лодка разбилась о воздух.

3. От сих до сих

Второе имя дипломатов – …скакуны.

Вперёд ни шагу, бро. Потеря за потерей.

До полного истления империй,

до полной, Карл, гибели страны,

которая как тот индрикотерий

к нему отправится, исчезнет, как он сам,

к забытым ими канет, к праотцам.

Отказываюсь верить.

Что предавать они все рождены.

Что нас так просто уничтожить,

что скоро будем у ничто – жить,

и до возмездия – как до луны,

а до победы – как до звёзд расхожих.

Что здесь сработал принцип домино,

и отступление – любой ценой,

уже внутри, под кожей.

Что мы для них – лишь цацка и

всё до последней нашей пяди

земли задаром отдано зла ради,

что ад затылки им кроит,

что увлекут, нам сократив жизнь,

и родину свою с собой в аид…

Какое дело до неё, своих

мессий не защитившей.

4.

Ко дню освобождения Одессы

Так празднуют сегодня Рождество,

Когда Христа распяли.

Освобожденье? Нет его,

Свободные все пали.

Так аккуратно по костям

Мир ходит зазеркальный.

Освобождённым не простят

Их бдений вертикальных.

Иных уж нет, иных уже

Оставили в покое…

Освобождённых миражей

Кладбище за рекою…

Так на свободе мы уснём.

Но что это такое?

Не видели, не знаем, но

Мы видели другое.

Забившись в угол, замолчав,

В углу забывшись напрочь,

Мы рыбьим учимся речам,

Отращиваем жабры.

И мимо нас, как труп врага,

Проносятся фантомы.

Вы знаете, где нас искать,

Мы в омуте, мы дома.

Наш город тих и иже с ним

Плывут свободные миражи.

В реке по горло мы стоим

И шепчемся: когда же?

5. Немотная грамота

Генофонд, геноцид, геномор, геноцирк…

Золотые тельцы нас берут под уздцы.

Кто был ночью убит, тот сто лет уже спит.

За Садовым кольцом обретается спирт,

Под Садовым кольцом пьют коллекторы СПИД,

И за крепкое здравие пьёт инвалид,

И скорбят по нам – Киев, Одесса и Минск…

Поминать уже некого – чёрный помин.

Мы – обрубки без ног, мы – культяпки без рук,

(Девятнадцатый год в наших генах – хоругвь),

Ходим в чёрном – сто лет и не знаем, что так –

Поминаем царя, что мы всё ещё – там,

И морально мы – трупы – уже – навсегда

(С девяностых душа наша стынет во льдах),

И нам снится, что вместо царя мы лежим

На постели его, что – постельный режим.

Это княжество катится в тартарары –

В состоянье искусственной чёрной икры,

И никто никогда не поможет ему,

И на нём – нефтяной чёрной метки хомут,

И славяне ему, будто валенки, жмут,

Все замкадыши молча шагают в тюрьму,

Под замкад, под замок, под кладбищ телеса…

Улетайте, славяне, в свои небеса!

Поход

Под вечер гадают в глубоком окне наважденья,

И воск, и кофейная гуща, и карты – мухлюют.

Дрожа, у обрыва над тьмой мир стоит на коленях.

Дрожа, бездна бездну – смешит, бездна бездну – целует.

Сквозь райские птицы туманностей, их гоголь-моголь,

Проходишь навылет, и кротки пугливые совы.

Ты маленький леший миров, и осенняя тога

Твоя извивается пламенем лун бирюзовых.

Смотри: заземлившиеся, угловатые люди

Не слышат твой пульс, не пульсируют вместе с тобою,

И капсулы тел их обтянуты войлоком буден,

Они герметичны, у них – нет пути к водопою.

Они не заметят тебя, пока ты – несомненно –

Туда не вернешься, блистающей, юной, беспечной.

Но Здесь – твоё место, и ты, домовёнок Вселенной, –

Ты знаешь теперь: твоим пульсом пульсирует вечность.

… Промозглой Вселенной кофейная гуща угрюма.

Линяя, шуршит под ногой насыпь звёзд-привидений.

Внезапно бессмертные люди в текучих костюмах,

Тебя увлекают – в свой каменный век, в свои сени.

И ты так прекрасно нелепа среди всех осколков

Их душ, облачённых в периоды полураспада.

Они от тебя отвернутся так скоро, как только

Постигнут, насколько ты лучше их всех, вместе взятых.

Псалом

Мы, скормлены печали,

Которой поят нищих,

Давным-давно узнали,

Что мы друг друга ищем…

Об этом нам сказали

Закаты и метели,

Прохожие, соседи

С пчелиными глазами,

И омуты проталин,

И мятные капели…

Но мы друг другу в этом

Должны сознаться сами.

Родословная

И мы, дома свои оставив – корабелам,

Прижались (каста полоумных!) к высоте,

Мы – с башнями срослись в одно, душой и телом,

Мы – целое и часть, мы – божества в беде,

Ведь, помнишь, башни все – из Вавилона родом,

И, знаешь, все они упасть обречены,

В песок зыбучий ли уйдут они, под воду –

Мне судьбы их ясны, мне их пути видны.

Они падут. Кто раньше, кто – за гранью граней.

Те, что успеют раньше – обретут покой

На время, но – когда-то Вавилонской станет

Любая башня, низкая ли, высоко…

У них у всех судьба – Берлинских стен бесстрашней,

Тянуть нас в секту дней последних, их вериг

(Берлинская стена была ведь – тоже – башней,

Но, правда, к счастью, – почти полой изнутри)…

И есть ещё у каждой башни – своё имя,

Но на одно лицо мы здесь, теперь – для тьмы,

И башням неизвестно, что случится с ними,

Но башни знают, отчего погибнем мы.

Мы все здесь – узелками – в секте Вавилона,

Здесь, в резервации времён последних, как –

Себя, себя самих – удушливые клоны

В фойе Театра после третьего звонка.

Мы в Заповеднике немотном – без движенья,

В немых силках остановившегося дня,

Пришедшего за Вавилона разрушеньем,

Одетого в кристаллы чёрного огня.

Здесь – обморок Атлантов, морок звёзд и пламень,

В эпилептической горячке бьётся миг,

За нами все следы – потеряны богами,

Метелью сметены, засыпаны костьми…

И башни – Небосвод затягивают в секту

Уже, чтоб стать его промозглым палачом,

Чтоб с ним внутри погибнуть, как погибли те, кто

Богами прежде был и мог бы стать ещё.

И это Небо, и последний Архитектор –

Уже навечно в этой секте, в этой тьме,

В которой заживо народы гнили, все, кто

Покинуть дом и к высоте прильнуть посмел.

И этот полый мир – с его круговоротом,

И неба головокруженьем – мёртв до дна.

Ведь, помнишь, люди все – из Вавилона родом,

И башни все – ждёт то же, что сгубило нас.

* * *

С утра пойдёт толчёный снег,

Такой, что толком не увидишь,

Каков – ослепший человек,

Каков – в глазу обрюзгший Китеж.

Лото снежинок сменит лёд.

Воздушным змеем в Третьем Риме –

Ты в мир отпустишь самолёт,

Чтоб он лавировал меж ними.

Не чуя трещин миража,

Не повинуясь отраженьям,

Войдёшь в начинку гаража

И станешь собственной мишенью.

И не поймёшь, что носишь мор

С собой, что вразнобой – все птицы,

Что я, мой Свет, так и не смог

Принять, что ты – самоубийца.

И станет Змей воздушный сед,

Упавший в Ирий, и, конечно,

Найдя на энной полосе

Тобой растерянную нежность.

Самое время

И башни все, вся эта эволюция камней

Земных (чертог воздушный, пылевая буря,

Песочный замок) в самом деле – лишь реторты фурий,

И наши души – лишь взрывные волны вырожденных дней…

Здесь Вавилон во всём, не в генах он, а – ген,

Почти геном, создателя поделка роковая…

Он жив, Мардук, Судья богов, эпох абориген,

Гнилое тело Тиамат он заново сшивает…

И он, кочующий из дома в дом, из града в град,

Все города, все Ойкумены перерыщет,

Он – на охоте, в поисках духовной пищи,

Съедобной, т.е., нас…

                       Он словно – праздничный парад –

Идёт, шагает по земле (по трупу Тиамат) –

С особым трепетом к растущим на семи холмах

Селеньям (Иерусалим и Рим, Москва и Киев…),

Прильнув, согласно их таблицам судеб…

                                                           Избеги их! –

Все города семи холмов – его обитель, дом…

И раз не в прошлом, не сейчас, то – в будущем, потом…

Он там царил, он будет там царить – в грядущем,

И время самое считать холмы и кряжи

Всех мёртвых городов и всех растущих,

Ведь семь холмов – семь вавилонских башен,

Осунувшихся и разрушенных когда-то

И погребённых под золою, грязью, пеплом…

Ты не оглядывайся, этого не надо…

И пусть остолбенела ты, оглохла и ослепла –

Столпы-то соляные – тоже башни, это так.

Седьмое небо сплющено до плоскости листа,

И это верный знак – Мардук поблизости, он прибыл,

И время самое всем говорить «спасибо»,

Раскланиваться и бежать отсюда восвояси,

Куда глаза глядят, куда уносят ноги,

Всех башен падающих – мимо, без дороги,

По пеплу, по золе, по грязи…

Свободное падение 

И с каждым днём мы – всё родней,

Но с каждой ночью – всё интимней.

Изнежен сонный оклик ливня.

Отзывчив ржавый путь теней.

Но то, что слышишь ты в их гимнах,

Я слышу только в тишине,

И всё, что очевидно мне –

Тебе неведомо и дивно.

Ты приложила ухо к морю,

Ты слышишь рёв священной страсти

И снов, фальшивых априори.

А я прислушиваюсь к зорям,

В упор – к беременному счастью,

Носящему зародыш горя. 

* * *

Там, где фейерверк наложился на зодиак,

Как отпечаток пальца на твою кожу,

Как самый счастливый день на жизнь,

Нас заметило бестелое око Циклопа –

Остекленевшее небо

С крупинками то ли льдинок, то ли блёсток –

И обратилось в стоп-кадр,

Но мы не успели дернуть стоп-кран.

И теперь подснежники –

Будто гремучие колбы тысяч Везувиев –

Светлячками горят,

Закидывают невода с солнечными зайчиками

В тягучие, озимые туманы –

В полях мартовских, бесконечных,

Где мы давно уже ходим

На расстоянии вытянутой руки

Друг от друга

И чувствуем в своих объятиях друг друга,

Но из воздуха, а не из плоти,

И ждём, когда от нас отвернётся

Мир, мешающий нам видеть

И беречь друг друга,

А если дождёмся,

То станет священным

То, что всегда считалось бесстыжим,

И молния станет бить в одно дерево,

Ведь другого просто не будет,

И аисты нас наконец-то услышат.

И никто никогда,

Кроме наших детей,

Не узнает, как я люблю тебя,

Ведь даже чувства такого

Ещё не придумали небеса.

Тембр внутреннего голоса

*

Никто не лев. Никто не прав.

Одна – баран, второй – баран.

В Москву? Уволь! Подай мне трап

to heaven. Мне уже пора!

Инфаркт? Инсульт? Гангрена? Рак?

Болит – душа, а прах – лишь прах…

Cудьба – единственный мой враг…

Любовь – единственный овраг.

Прости меня, моя любовь.

Пусть помянут, но поминутно

я жил с Тобой весь этот сон,

хоть в горизонт твой бился лбом.

Пусть твой устойчив горизонт

и заблужденье – беспробудно…

*

Меня бог от тебя не сберёг,

Хоть и знал, чем закончится всё.

От тебя меня в домну Сварог,

Словно выжженный иней, несёт.

Только лава в моей голове.

На руках, мой разрушенный мир,

Я несу тебя вечно на свет.

Обними меня, мир, обними.

Будет тень, и – иссякнет река.

Будет свет, и – разверзнется дом,

А пока я – тебя – на руках,

И не знаю, что будет потом.

* * *

Теплее одевайся, беглая. На улице, мой Свет,

Так холодно, как в космосе открытом.

Там листья вымирают, птицы ниспадают вверх,

И ветер лепит вновь столб соляной из Маргариты.

Держись дороги аистов. Что для распятья пат,

Четыре света стороны – для птицы.

Я, скошенный, в своей норе кротовьей буду спать

И буду за тебя – тебе – во сне – молиться.

У нас всегда не тот сезон, не наши – времена.

На улице осенней нет ни компаса, ни лоций.

Лети своей дорогой в небесах, дай Бог, она

С моими катакомбами пересечётся.

* * *

Тобою застилать кровать… У энных – больше шансов.

Так выхолощена и так опалена

Ночная боль, что – ни бельмеса.

Я никогда с тобой не разучу всех грязных танцев,

Тех, что танцуешь ты одна

Лишь для себя, но не для бесов.

Тобой – продолжиться в веках… Которых нет у мира.

Лужёная, седая ночь на новый Аркаим

Обрушилась, как студень, т.е. – на дом.

Зачем со мной ты, если тыл твой – вроде тира?

Я ничего не чувствую от слов твоих,

И потому мне больше – ничего не надо.

Что делать мне, скажи, когда всё ложе –

В костях тех из Тебя, кто снились мне, близки,

И умирали утром вместе с бредом на постели? –

Чтоб, не услышав в сотый раз «Ты мой хороший»,

Свет потушить, баюкать ночники,

И плыть на субмарине пустырями прочь, без цели.

* * * 

Ты не найдёшь во мне врага –

Ищи с огнём, ходи в кольчуге,

Спросонья кутай в лёд и вьюги,

Кидай гранаты в жениха…

Мой свет, как трудно мне с тобой…

Но – мчит мой поезд через церковь,

Где купол неба – в фейерверках,

На всё вселенское депо.

Я там – сойду, в эдем огня,

Тотчас забыв про скорый поезд,

Ведь наша вечность в том депо есть,

Где ты стоишь и ждёшь меня.

И бесы, те, что в нас живут,

То подтвердят, что нам известно:

Ни жениха нет, ни невесты,

Но есть душа, одна на двух.

Пока же – жди из пустоты

Меня хоть с атомною бомбой,

Хоть замуруй все катакомбы,

Но верь: я друг, я – это ты.

Взрывай себя – пройдёт ожог,

И взлётом кончится паденье.

Когда мы станем – привиденья,

Поверь, всё будет хорошо. 

* * *

Уходили впотьмах, ибо слепы давно.

В небе плавились камфора и канифоль.

Ты просила, чтоб я заговаривал боль,

Я же мог лишь залечь на безмолвное дно.

Изнутри слышно всё, в глубине ярок слух.

Над землёю растёт пылевой зиккурат.

Я прощенья просил бы, но я виноват

Только в том лишь, что прежде я слеп был и глух.

Не спросить, чем живёшь, вид каков из окна,

Не узнать, на Земле или в Небе жива –

Ничего нет страшней, да и горше едва:

Этот страх – мой единственный страх, тишина.

Жили прошлым и будущим, но не всерьёз.

Не смотрели наверх, раз один небосвод.

Уходили впотьмах, не узнав ничего

О судьбе наших грёз, о судьбе наших грёз.

Перекрёстки на линиях рук – ни к чему.

Мы играя по жизни неслись на убой,

Понарошку мы счастливы были с тобой,

Но ушли – наяву, в настоящую тьму.

Феномен Раудива

Достучаться в утопию. В явь, во – Пространство

Из – загробного мира, из – навьих отрогов…

Это странное, вечное, злое сектантство

Среди призраков – не соглашаться с итогом.

Эта дикая призрачья коллегиальность –

Сквозь воронки ночей возвращаться с приветом,

Сквозь звонки телефонные рваться в реальность,

Сквозь экраны в помехах смотреть с того света

На любимых своих, отчего-то – живущих,

Неизвестно куда – запровадивших – бывших,

Неизвестно кого в свои крепости – ждущих,

Неизвестно зачем – о погибших – забывших,

Пригвоздить себя к городу, к дому, к экрану,

Пристегнуть себя к прошлым родным и любимым

И являться воочию к ним – постоянно,

То смятеньем, то дымкою, то – херувимом…

И я буду звонить тебе вечером, в восемь,

Молчать в трубку, по радио петь одалиской,

И одёргивать страх твой, шатать твои оси,

И – стоять над кроватью твоей – обелиском.

И я буду в помехах экранов – угрюмым

Столь знакомым лицом, без души и без тела,

И – окутаю спальню твою белым шумом,

Белым сумраком, коконом ноющим белым…

Эта странная каста среди привидений,

Возвращающихся, беспокойных, влюблённых –

Оставаться в себе, удлиняться, как тени,

И не знать, что они бьют таможням поклоны…

Это странное действо среди расщеплённых –

Оставаться на связи с порталом могилы,

Приходить к своим суженым – не опылённым! –

То помехой, то ужасом, то – Михаилом… 

Целибат

Ты знаешь, как страшно в заброшенном доме?

В гостинице стынет твоя не-судьба.

Я, может, нашёл бы в отеле твой номер

Но лишь – не тебя. У богинь – целибат.

Смотри, не смеши меня, ибо – расплачусь.

Судьба собирает разлуками дань.

А мы от неё расставания прячем

В больших сундуках из крепчайшего льда.

Мы сами туда не заглянем – боимся.

Судьба собирает налоги – людьми.

Наверное, мы ни на что не годимся

Во взрослой Вселенной, и будем детьми.

Нам Бог подарить два кольца обручальных

Хотел, но – тебя и Ему не понять.

Мне кажется, что ты потому так печальна,

Что так невпопад разлюбила меня.

Я жил и служил тебе верным портретом,

Упавшие звёзды в карман собирал.

И ты почему-то считала, что это

Я делаю лишь для себя. До утра

На снеге отзывчивом я акварелью

Ноктюрны твои рисовал. Научусь,

И стану расписывать алым метель я –

Посланья любви своему палачу.

А призракам – не привыкать к долголетью.

Спроси меня, сколько в кармане тех звёзд, –

На первое и на второе. На третье –

Любовь у других одиноких урвём.

От нас не избавятся эти аллеи,

Серебряных призраков в их тишине.

Мне кажется, ты и сама сожалеешь,

Что ты равнодушна отныне ко мне.

Цех 

Это цех. В нём создали меня. И умру

Я – в мерцаньи светил, среди звёзд без имён,

И тогда – неизвестный мне друг, из амёб,

Мой единственный друг, мне признается вдруг:

«Ты давно уже дух, мой единственный друг,

Вечный поиск её – твой загробный кошмар,

Твоё царствие карцера – карма-тюрьма,

Твой извечный маршрут, твой священный недуг,

А её дух уже растворился в ночи,

Её кожа уже, точно Время, стара,

Её пепел уже разогнали ветра,

И её красота догорела в печи…»

Упокой меня, Господи, в эту же ночь,

В ночь, когда континенты сорвутся с цепи,

Чтобы ту не искал, что давно крепко спит,

Что, наверное, и не могла мне помочь –

Чтобы я не искал ту, что в сердце моём –

На земле и на небе, во снах и в бреду –

Ту, которой давно упокоился дух,

Той, что стал заповедником мой окоём,

И пускай нас потопит в легендах Харон,

Пусть погонит меня в это стойло Пастух,

Упокой мой кошмар, я не больше чем – дух,

Упокой и меня, и над духом – ворон,

Как безмолвны самумы в молитвенной мгле,

Как вороны мою изничтожили плоть…

Но ответил Господь, мне – ответил – Господь:

«Слишком долго искал ты её на Земле,

Слишком долго молился увидеть в сне…

Ты не сможешь иначе, не сможешь – не быть,

Не искать и не звать, не тревожить гробы,

Не молиться её красоте и весне… –

Ваше время прошло, убивай и кради…»

В эту ночь закрываются книги судеб,

Добела накаляются души людей,

И – наверное – всё. Упокой, отпусти… –

Вознесутся Земля, человечество, мир,

Но в аду я – прописан, в девятом, точь-в-точь,

И опять, в сотый раз пережив эту ночь,

Время в точку сожмётся и плоскости – в миг…

Духу – духово, разве не так, разве нет?

Я ищу её след, во все окна – смотрю,

В каждый грот, в каждый лаз и подопытный трюм,

И себя – каждый день нахожу я на дне,

Сотни раз – без успенья – сошедший с ума,

И, мне кажется, вижу – Её – вдалеке,

И кошмар мироточит – аортой в руке,

И мой дух возвращается в этот кошмар. 

* * *

Через тысячи проклятых лет

У истории мира в подбрюшье

Я смогу Ей сказать своё «нет»,

И забрать у Неё свою душу.

По моим безымянным костям

Не ходить ни жене, ни шалаве.

Отрезая себя по частям,

Ничего от себя не оставить,

Разметать этот садик камней,

Растолочь, в мезосфере развеять,

Чтоб не помнил ни атом о Ней,

Этой крайне существенной фее,

Истребить, как волшебный пейот,

Каждый атом истлевшего тела,

Потому что он помнит Её,

Как всё тело моё помнит в целом!

Вместе с ним, не жалея корней,

Уморить, задушить свою память,

Чтоб ни кадра на кадре – о Ней,

Этой крайне вещественной даме…

Разорвать, как последний койот,

Каждый атом души, как заразу,

Потому что он любит Её –

Так, как любят все атомы сразу!

Только так, только так, только так

Стать пожарищу той целлюлозой,

Что не помнит свой прошлый гулаг,

Прошлой жизни тягучую прозу.

Только так стаей белых листов,

О себе позабыв подчистую,

Стать тому, кто веками готов

Куковать без Неё вхолостую.

Расколдованный, выйду в тираж,

Буду к людям искусственным ближе.

Но как только замёрзнет мираж,

Наяву тебя снова увижу.

…Пусть в камине горит чистый лист –

Ты на пачку бумаги умножь всё,

И, узнав, как мой обморок чист,

От меня ты сама отречёшься.

Четвёртая космическая

Ты отрываешься от притяжения

Воспоминаний, фиордов и тропиков,

От глубины своего отражения…

Это позволит тебе аэробика

Сверхсветовых челноков галактических.

Ты отрываешься от тяготения

Волн, Эвереста, пустынь субтропических,

От чистоты своего сновидения…

В этом поможет тебе акробатика

Вечности сверхзвуковой, её паника…

Ты уплываешь в какую-то Аттику,

Айсберг, расколотый страхом Титаника…

В самой сознания обсерватории,

Ты умираешь во мне, покаяние,

Недослучившаяся история,

Недородившееся предание.

В пьяных утопиях, их акваториях,

Ты забываешь, моё ожидание,

Недопридуманную историю,

Недорассказанное предание.

Чужестранцу

Если, путник, ты шёл сюда от вавилонской блудницы

Отдохнуть или скрыться от рыжих коней в этих стенах –

Будь готов или с матерью нашей землёю сродниться,

Или с пеплом костров. Будь готов.

Это здесь, в наших башнях, которыми, духи, владеем,

Демо каждого слова в пробирках мешалось степенно,

И коллоид нирваны мерцал при луне – чародеем,

Средь тепличных таинственных льдов.

В заземлении ангелов – оранжерея истомы,

В бронированном воздухе таинств сгущаются краски

И теряют рассудок слова, и бросаются в омут,

Где идёт этих слов демонтаж.

А над падалью мыслей кружатся безглавые грифы,

Изумрудная капля дождя раскрывается в вязкий

Бирюзовый колосс хризантемы, букет от Сизифа,

В стратосфере горят города…

Заземлением башен довольны казались все птицы.

Заземление наше исчезло, как будто и вовсе

Его не было, будто и должен был в ночь раствориться

Темноты испарившийся противовес.

И вот здесь, где любой зиккурат выкорчёвывал ветер,

Чужестранец, теперь уповать на богов приготовься,

И попробуй понять, как нам было спокойней на свете,

Каково – с заземлением или же без?

Чёрный мёд

1. Кофейная гуща

Тебя находить в зазеркальной вселенной,

Которую в нас стережёт диафрагма,

Сквозь смерть и рождение духов нетленных,

Свинец ледников, измождённую магму.

Дискретное время Её нелинейно,

И сложено время из хвороста жизней.

В нём все наши прошлые смерти ничейны,

Рожденья грядущие в нём закулисны.

Как ребусы в мозге, торнадо цветущий,

Быстра центрифуга планет, малых родин.

И прошлые жизни быть могут в грядущем,

А жизни грядущие в прошлом находят.

И всё к одному, и прозрение слепо,

Эффект до минор и притворные дамы,

Вдали пароход и луна на полнеба,

Песок серебрится, как бритва Оккама.

Тебя обыскаться среди персонажей

Магнитных, где рыщут духовные тёзки,

Заглядывать в жизни прошедшие наши,

Нося на руках прошлых жизней обноски.

Но как мне найти тебя в хаосе судеб,

В движении звёзд, в инкубаторе братском,

Когда не всегда в нас вселяются люди,

Когда не всегда мы рождаемся в штатском?

А с тем, кого здесь второпях развязали,

Легко разминуться. Как с собственным домом.

Но тело, как тот чемодан на вокзале,

Без ручки который, сама невесомость.

Тебя обнаружить на том берегу, чтоб

Потом распознать тебя снова на этом –

Задача моя такова, потому что

Я знаю, бывают туннели без света.

И катер несёт нас в эдемское гетто,

И ты слышишь море, которое вижу,

Мы скоро уже совпадём по билетам,

По миру, по времени, скоро задышим.

И солнце зовёт нас в прозрачное ovo,

Я чувствую ветер твоей млечной кожей,

И чтобы мы встретились снова и снова,

Ты тоже ищи, ты ищи меня тоже.

2.

Земля ежом свернулась,

Озимая планета,

Чудес болото снулых

Растёт по экспоненте.

Ежовы рукавицы,

Похожие на склепы,

И все отроковицы

Идут водой сквозь небыль.

Не год прошёл – эпоха,

А я остался прежним –

От выдоха до вдоха –

Бесснежно-белоснежным.

И родину проведал,

И возмужал, конечно, –

Победа за победой –

А я остался прежним.

И серебрятся пашни,

И колосится вето,

А я, как есть – вчерашний,

Как песня Чокто, спетый.

А я остался прежним –

Печальным и тернистым,

Бездонным интровертом,

Безбожным альтруистом,

Остался человеком…

Я верю – аз воздели,

Мой внутренний Лас-Вегас

Заслуженно расстрелян.

Я верю, верю, ибо

Когда б в такой печали

Оставшимся людьми бы

Скопытиться не дали,

Не скурвиться бы людям,

Не захлебнуться б скверной –

Перун, Юпитер, Вишну –

Как альфа и омега –

Пускай всех нас разбудят.

Бог весть, тогда, наверно,

У каждого бы вышло

Остаться человеком.

3.

Ты поселилась в моей голове,

Хоть обо мне и не думаешь.

Две половинки у мозга, их – две,

Обе глядят в пустоту мою.

Ты прописалась в сознанье моём,

Хоть своё тоже имеется…

Мозг мой рисует картинки вдвоём,

Выжечь любовь не умеет сам.

Мозг состоит из нейронов одних,

Помнящих только тебя одну.

Как мне избавиться напрочь от них,

Как залечить эту фауну?

Этому счастью не вырастить клон,

Пусть живут сны безответные.

Как мне забыть то, что быть не могло,

Как истребить заповедное?

4.

Прогоркла летопись, рука

Уже не помнит букв, вражина…

И ты уже не видишь, как

Ржавеет времени машина.

И притупляется, как тень

Перед восходом солнца, память,

И, оплывая в пустоте,

Качает труп свой меж гробами.

Закидывая сеть до дна

В кротовью нору ножевую,

Она – с мужчиной смущена

Петлять меж снами наживую.

И с каждым днём всё глубже сон,

И с каждой ночью он всё слаще,

И летаргический Кесон

Кладет тебя в свинцовый ящик.

Ты в нём лежишь, не чуя сна,

Но чуя, как кричит страданье,

И, церебральная, Она

В тебе живёт, как Мироздание.

5.

Что память? Только персональный эшафот.

Хоть помним всё сейчас, но всё потом – забудем.

Вот – ты идёшь по набережной днём, а вот –

На день намёка нет, и вместо жизни – студень.

Что жизнь? Как я – в тебе, как в царской водке – ртуть,

Как в очищающем огне – воспоминанья,

Проходит всё один и тот же звёздный путь,

Всё растворяется в могиле мирозданья.

Неандертальцы ли в обносках шимпанзе,

Постлюди или души в ледяных кристаллах –

Нет разницы, для нас нет разницы совсем,

Мы иллюзорны с точки зрения финала,

Нас нет, когда на нас снаружи посмотреть.

Дециллиарды лет ли, несколько минут ли –

Без разницы, мы все – на призрачном одре

Каверн фантомных замерзающие угли.

Вот твой пейзаж, и ты, а вот он – наутёк,

Подводит зренье, мчится к берегу цунами.

Вселенная потом сама на нет сойдёт,

И вместе с нею – всё, что было между нами.

И ложку дёгтя в тёмном царстве, чёрный мёд,

Стреножив миг, оближет чёрная сирена…

Один исход для нас и тех, кто нас уймёт –

Забвение фосфоресцирующей пены.

* * *

Это просто пейзаж, из которого прочь

Уползать по-пластунски мне каждую ночь,

Из которого пятиться, словно отлив,

Наготу твою стряхивать – крайне брезглив:

Прививать черенки обездушенных тел

Мне совсем не к лицу, я давно не у дел.

Не ищу я путей, уж изволь, хоть убей,

Осквернять себя памятью вновь о тебе.

Прирученье тобой девиаций чужих

Мою рваную душу уже не страшит,

Одомашниванье нечистот головой

Для меня и не значит совсем ничего.

Это просто извилины: взять-постирать,

Чтобы за полночь вновь положить их в кровать

И не помнить последние десять веков

Или, может, столетий… Рецепт мой таков.

Ты была божеством, я проник в божества

Потаённый язык, где как ясли – слова,

Но теперь – я не знаю тебя, существо,

В тебе нет ничего, ничего из того.

Так что мне не пиши теперь, разве что из

Наших прошлых ландшафтов, цветущих, как бриз,

Или лишь из грядущего, там, где вполне

И меня уже нет, ведь тебя уже не.

* * * 

Памяти 2 сентября 2012 года посвящается

Я не знаю, что будет. Зачищены тропы.

Ведь тасуя в своей центрифуге спиралей

Миллиарды мозаик и калейдоскопов,

Мир сей сделает всё, чтобы Мы – растерялись.

Здесь святою водой оскверняемы гейши

И взрываются атомной бомбой куранты.

Я не знаю, что ждёт нас, родная, в дальнейшем –

Пустота или чаек над морем гирлянды.

И фонарики в небе грозу оттеняют,

А светила парят на своих парашютах…

Я не знаю, что нас ожидает, родная –

Пустота или астры спектральных салютов.

Ты запомни меня, я неплох на безрыбьи,

И лови этот миг – озорным птицеловом…

Я не ведаю, что будет дальше: погибель

Или твой поцелуй – как рожденье сверхновой.

Я сам себе

Я ненавижу человечество,

Я от него бегу спеша.

Моё единое отечество –

Моя пустынная душа.

К. Бальмонт

Моя душа – бескрайний мир,

Моя питомка и наставница!

Я сам себе – её кумир!

Я сам себе – курорт и здравница!

Я по своей душе брожу,

Скитаюсь в ней и путешествую!

В ней отдыхаю, с ней дружу

И, изучая её, пестую!

Я каждый раз впадаю в транс

От внутреннего продолжения,

От этих таинств и пространств –

Им нет конца и завершения!

Я сам себе – на всё ответ,

И сам – оплот отца небесного!

Моя душа растёт, как свет

Простора огненного, звездного.

Глядят в неё сто тысяч призм,

Чтоб к сердцу мог её добраться я!

Виват, мой внутренний туризм

И внутренняя эмиграция!

* * *

кладбище любовей в тонком мозге

переполнено. шевелятся, лежат.

в нефти, в камне, в формалине, в воске.

перманентный спрятанный пожар.

господи, прости, на каждой метка,

каждая особенная, и

от любой из них нужна таблетка

та, что не подходит для других.

кладбище живое, дышит, дышит.

ты звенишь, по центру ровно встав.

это так естественно – ты слышишь?

ты над ними общий кенотаф.

* * *

ты приучила меня

к другому составу воздуха,

а после перекрыла клапан.

неужели ты думаешь,

что ожидание может быть вечным?

что я не отвернусь,

когда всё узнаю о тебе

и тебе останется разве что

рассказывать мне,

где содержат обрекших себя на одиночество?

пойдёшь ли работать Гиппократом

или хотя бы медсестрой

в тот лунный лепрозорий,

куда меня увезут,

зная, что иначе –

расстанемся?

Давай вздёрнемся?