Семён
Крайтман

* * *

«вот и ушёл наш муж» – говорит она.

витамины что ли,

в смысле любовь – весна...

и смотрит в глаза мне

и голову наклоняет.

а я шучу:

– а как же, шучу, ремонт?

и потом говорю:

– хорошо ещё не на фронт.

«кто ж его знает» –

говорит она. –

«кто ж его знает».

надо бы что-нибудь доброе,

да никак.

порожняк, он, выходит, и в Африке порожняк.

ветер, болтающий

о чём-то своём с листвою.

вот теперь понятно, что значит:

«время не пустишь вспять».

вот теперь понятно.

а что я могу сказать?

да и столько поэтов вокруг,

что слова ничего не стоят.

но ты, говорю, не тушуйся,

смотри в окно.

лучше ранним утром.

вроде ещё темно,

но свет уже намечается.

он уже на подходе.

это единственный час,

в котором великий мир

доступен глазам

без цветастых и шумных ширм.

так высок

и так

недосягаемо благороден…

* * *

а в озёрном городе Удайпуре

пологий берег птицами исцарапан.

как застывшие капли цветной глазури,

блестят их зрачки.

ломкие птичьи лапы,

в совершенстве зная грамоту междуречья,

выдирают в глине

загадочные фигуры,

каких-то не здешних, пляшущих человечков.

точки, чёрточки...

в городе Удайпуре

начинается вечер.

темнеют дома,

дороги

затягиваются сумерками,

смешанными с песком, и

ветер вздыхает.

из ветра выходят боги –

лупоглазые куклы

с повадками насекомых.

солнце теряется

в неуспевших подсохнуть лужах.

голос мой становится тих и тонок.

и отсутствие ночью эха наводит ужас,

как всерьёз размышляющий о грехе

ребёнок.

* * *

вокзальный буфет,

где щербатый пол

тоскливо и тяжело пропах

варёной капустой,

сырой крупой,

тамбурной случкою впопыхах,

закрывают в полночь.

гремит замок.

скуластая женщина

из ведра

тянет серую мешковину.

– куда, милок?

и я говорю:

туда...

и киваю на окна,

где ночь и муть,

и Урал, и Евус,

где по кaмням

да по тропам хвойным

держать мне путь

вернее ему – меня.

и курлычет голубь,

и бьёт в стекло,

и женщина мажет воду

и говорит:

– слышь, нерусский,

прими своё барахло.

и вообще замри.

* * *

гудит пчела.

оборванный платан

заигрывает с собственною тенью.

пчела летит

вслед своему гуденью

от розовых

к оранжевым кустам.

пойду.

размякшим, липким

городам

прощальный взгляд,

как сумку на перроне,

оставив.

слово «никогда» – синоним

всем остальным известным мне словам.

по шелестящим, высохшим пескам,

без цели, с неукрытой головою,

вдоль ветра летнего,

вдоль утреннего моря

пойду.

я так умело расплескал

смешную жизнь,

что, выронив из рук,

вернее, отшвырнув в сердцах лопату,

могильщик мой,

вспотевший и сопатый,

угрюмо пробурчит:

– напрасный труд.

* * *

десяти мужей не нашлось.

не хватило двух.

служка сбивался,

путая звуки букв.

я хотел позвать землекопов.

их было трое,

изменявших дождливый, мраморный, злой пейзаж,

(бородатый Шлиман,

проникший в сырой трельяж)

укрывавших мир,

промокшей, тугой землёю.

но зачем мне чужие люди,

уж как-нибудь....

и не в цифре суть,

и даже не в слове суть.

а потом проступило солнце,

и вот разжались,

как уставшие пальцы тучи

и небеса,

словно женщина,

в женской судороге

закрывающая глаза,

светлели, текли,

взлетали, преображались.

* * *

дождь падает клочьями,

брызгами,

как слюна

бегущего пса.

получилось так, что любые

в последнее время

мною

придуманные письмена

начинались словами:

«прощайте, мои дорогие».

ночь лежит на руке

увесиста и мягка,

напоминая о свежевскопанном чернозёме,

темнота продавливается через пальцы сжатого кулака.

люди, живущие в ожидании поезда, на перроне,

ещё не знакомы с истиной: поезда –

выдумка долгих зим да сырого ветра.

как ребёнок, впервые узнавший

про «никогда»,

я стою, зажмурившись.

опасаясь поверить в это.

за моею спиною дождь шевелит леса,

станционный дядька

греет руки на кружке с чаем.

«что уж теперь...» – говорит.

«теперь – говорит – ты сам»…

господи, бог мой,

я так по тебе скучаю.

* * *

и вот с тех пор

не проходило дня

чтоб утром,

глядя из окна,

меня

не забывала ты.

и получаться

с годами это

стало лучше.

труд,

терпение

всегда своё возьмут.

и вот с тех пор

не проходило часа,

чтоб я, ключом царапая замок

почтовой дверцы,

не искал листок,

записку, букву, чёрточку,

и лишний

раз убеждаясь:

«почтальон в беде»,

не уходил придумывать себе

тебя и всё

описанное выше.

садясь за стол у жёлтого окна,

я ждал, когда слепая пелена

задрапирует стены

и всего лишь

на несколько минут позволит мне

увидеть утро, женщину в окне

и обратиться к зеркалу:

«а помнишь?»

минуты прожиты.

в лицо плеснув водой,

я выхожу во двор.

наперебой

чудные птицы, выражая радость,

чирикают насмешливый мотив,

увидев, как валюсь я,

зацепив

лежащий у порога

пыльный август.

* * *

и дом в горах.

и озеро в горах.

дом в середине озера.

и стынет

туман у берега.

тумана позади

светлеет лес.

прозрачен и правдив.

у берега,

в горах,

посередине

весны,

где тонкий, леденцовый наст,

в себя вобравший выраженье глаз

всех тех, кто прожил жизнь из любопытства,

подламывает талая вода,

текущая неведомо куда.

вдыхать её,

и пить

и не напиться.

всё минет, кроме правды.

по весне

вдруг понимаешь, что стихи честней,

чем человек их некогда писавший.

недвижен лес.

и озеро, и дом.

и лёд на озере.

и небо подо льдом.

и стаи птиц на фоне голубом,

как капли высыхающей гуаши.

* * *

– к червоному вальту, червоный туз!

там дачники играют в подкидного....

выходит в переулок дядя Лёва –

хозяин дачи.

раздаётся хруст,

сырой, мясистый хруст арбузной корки.

они смеются....

– врежь-ка козырным...

хозяин дачи сглатывает дым

и морщится,

как принявший касторки

больной.

сосед мой, мой негласный друг

седой такой, слезящийся, небритый.

– запомни ингеле, он говорит мне,

триппер,

болезнь, он говорит мне,

грязных рук.

мы смотрим с ним на море.

по волне,

бегут, искрятся солнечные тени.

и где-то вдалеке проходит время

любви моей,

не зная обо мне.

хозяин дачи дёргает плечом,

глядит на женщин, уходящих с пляжа...

a по забору бродит паучок.

и вяжет паутину.

вяжет, вяжет...

* * *

когда б ты знала

из какого сора...

не тот, знакомый,

а другой, который

к тебе,

к прикосновенью твоему

так горько, невозвратно опоздавший,

на площади рассветной крошит мякиш

в хлопочущую, птичью кутерьму.

ещё прохладно, муторно.

далёкий,

растерянный, протяжный, одинокий

курлычет ветер тёмною листвой.

пустой трамвай, стуча дверями катит.

любовник, позабытый под кроватью

слезу роняет в тапочек чужой.

и исчезает ночь,

остатки ночи.

уже хромает сказочный молочник

по сероватым улицам пустым.

в корявый колокольчик свой колотит.

уже светает.

и «другой» уходит.

и небо расступается за ним.

* * *

мой сын говорит: – тщета...

говорит: – томление ветра.

из Ливана привозит кедр,

золотые слитки

из Офира...

всему своё время, учит.

когда кончается лето

и воздух сыреет,

вспоминая о первой битве,

ноет плечо.

– маленький, мудрый мальчик,

убийство тоже неслабая повитуха.

я брожу по берегу моря,

в дали маячит

дождь.

из орудий струнных, доступных слуху

он один и остался.

начальник хора

давно ушёл на войну и пропал без вести.

темнеет.

дымит луна.

пора возвращаться в город.

вот такие псалмы, сынок,

вот такие песни.

* * *

о чём бы писали поэты, не будь зеркал,

комнат покинутых,

утренних коридоров?

окна гостиницы открываются в облака.

внизу, в зелёных кустах, копошится город.

говорливый, тесный, высокий.

стекло и сталь.

тем неожиданней среди башен увидеть дворик

англиканской миссии.

в окружении тёплых пальм,

в душной тени – церквушка.

за нею море.

порт.

китаянки.

кукольные глаза

какой-то династии,

давно потерявшей возраст.

чужие мужчины их держат несмело за

детские бёдра.

к лицу прилипает воздух.

жара,

колышется море,

огни.

потом

пары заходят в бар.

садятся за стол у двери.

мужчины пьют и смеются,

пытаясь не вспомнить дом.

и ждут,

чтобы всё это кончилось поскорее.

* * *

отряхивает фартук мукомол.

столяр любовно гладит новый стол.

день кончился, подкрашивает стены

закат.

«уить-пить-пить», – свистит щегол

желтеет кипарисов частокол.

Исус Христос ушёл играть в футбол,

на пустыре.

колено на колено.

и я бегу, я с вами пацаны.

ещё немного, станут не видны

ворота, мяч,

умрёт последний житель....

бегом через преториум:

вольер,

собаки, лаз в стене,

столетний кедр,

легионер, опять легионер...

– пустите, что вы дяденька, пустите.

на пустыре игра, вернее бой.

в пыли мальчишки носятся гурьбой.

закашлялся, в свисток пытаясь дунуть,

судья.

щегол,

кружит над головой.

Исус Христос с разбитою губой

стоит в воротах

радостный, худой

и загорелый.

кто бы мог подумать...

* * *

оттого, что страсть

владычествует над мирами,

жизнь сведётся к рассказу: «как я провёл то лето...».

старику в капюшоне, утром, на переправе,

я не мокрую, медную, мелкую передам монету,

но старый листок,

со следами тоски и клея,

со словами, тебе подаренными когда-то,

уже полустёртыми.

вот подошло их время

саваном стать, оправданием, песней, платой.

и уже на другом берегу

я услышу в речном тумане,

как мой перевозчик, присев на скамью баркаса,

будет читать,

стылыми шевеля губами:

– так прекрасна, моя возлюбленная, так прекрасна.

* * *

покачнулась на ветке.

щёлкнула.

сорвалась.

затрепетала крыльями торопливо.

из ладони в ладонь

я ссыпаю горячий кварц.

ветер ерошит его.

ветер дует с залива.

если к морю лицом,

где косяки сирен

пенную, тихую песню свою канючат, –

слева земля.

её называют «плен».

справа тоже земля.

её называют «случай».

а внизу города,

про которые я писал.

пределы Дана,

отдыхающие от зноя.

словно спящая женщина

с морскими блёстками в волосах.

легко укрытая

тонкою простынёю.

* * *

получилось, из всех твоих

«одноклассников.ру»

я был тем, кто любил тебя,

кто говорил: – умру,

если тебя не будет.

высохшим голосом ржавым,

осыпающимся от волнения, нёс какую-то ерунду...

вот просторные небеса в городском саду,

вот гусар, муравей, Амалия....

евангелие Окуджавы.

ты уехала в каменный город.

потом и я

исчез, как и не было.

вернулся в свои края,

жил среди пальм, похожих на кисточки для бритья.

... – такие же вздорные.

во времена полнолуний

смотрел на море,

смеялся, играл с котом.

писал какие-то письма и только потом

умер.

* * *

прошло сто лет.

полковнику никто...

так что же скажешь о простом майоре?

похожее на старое пальто,

забытое гостями в коридоре,

висит недвижно небо за окном –

в размытых складках, трачeнах, прорехах.

и тянет прелой горечью ореха.

и сам майор

не помнит ни о ком.

приходит вечер.

женщина права.

всё исчезает вдруг,

как скорый поезд

на переезде:

прошлые слова,

потом тоска по ним,

потом способность

почувствовать тоску.

беги, лови

рассеянные по ветру фигурки.

майор ведёт.

майор играет в жмурки.

хватает воздух в поисках любви.

и лета ждёт.

и узкою рукой,

такой обратной званию – военный,

он по окну катает мякиш хлебный –

солоноватый, слипшийся, ржаной.

* * *

рябь на воде.

волны идут рысцой

к тёплому берегу.

неторопливый ветер

на открытых плечах

лёгкую сушит соль.

женщины побережья смеются.

приходит вечер,

внезапный так, что невольно

шепнёшь: «за что?»

закроешь глаза,

станешь искать причины.

как слепой будешь тыркаться

между пляжных нелепых зонтов,

наступать на чужие вещи,

спрашивать: что случилось?

каждый раз, когда я

пробую написать

для тебя письмо,

глаза цепенеют от страха

очутиться с собою наедине.

тетрадь

путается в паутине

не значащих ничего каракуль,

и тогда я спускаюсь к морю.

прохладный шум

не даёт мне услышать

звуки собственной речи.

бормотанье о том, что я ещё напишу...

женщины побережья смеются.

приходит вечер.

* * *

светлеет небо.

за витком виток

в нить переходит пряжа.

лист рябины

приник к окну

и преподобный инок

хвощит доску и в воду льёт желток.

великий князь ждёт божьего суда.

на небо смотрит.

пробует креститься.

дождь тянется.

по полю бродит птица.

великий князь зовёт к себе жида.

и я иду.

и в полушаге от

его руки,

я чувствую, как тесно

по кадыку холодное железо

ползёт

и воздух хлюпает

и вот

бессонный инок,

отворив окно,

в дожде разводит лазурит и сажу.

и троица благословляет чашу.

и падает на пол веретено.

* * *

скол слюдяной

в глазах басурманина –

бес.

злость в глазах,

искра, нелюбовь-печаль.

рука его – кость,

суха, словно летний лес,

как сосновый лес,

узловата рука, горяча.

он смотрит на юг.

всегда и везде на юг.

он живёт здесь тысячу лет,

десять тысяч лет.

он выучил местные песни,

когда поют

их,

то он,

тянет поющим вслед.

поцелуй его – пагубь,

ягода воронец.

не иди к нему сероглазая –

не спастись.

он глядит на юг,

надеется, ждёт чудес,

ищет по небу белых,

нездешних птиц.

но время забыло о тех,

кто живёт в плену.

бросило им:

мол, выскочу на часок,

перекурю.

и пропало.

и высохшую траву

он гладит так,

будто

это морской песок.

* * *

там был октябрь.

и посветлевший лес

шуршал дождём,

как фантиками дети.

и поезда в Челябинск-43-й,

а может в Златоуст-136-ть

стучали глуховато.

номера

тех городов,

среди дубов и сосен

затерянных,

не вспомнить.

дождь и осень...

и снова дождь,

и мокрая кора.

мы шли на станцию.

я торопливо врал,

настойчиво протискивая руку,

и изредка прислушиваясь к стуку

составов уходящих за Урал,

в какой-нибудь мистический и злой,

таёжный оттиск Нижнего Тагила.

мы целовались так непроходимо,

так тесно

и дождливо...

так светло

на полустанке клочковатый кот,

мальчишка с беломориной за ухом...

поджав под бок имущество своё,

на лавке спит, полуоткрывши рот,

совсем ещё не старая старуха

в цветном платке.

октябрь.

небытиё.

* * *

тем временем мой голос опустел.

я говорю, но слов своих не слышу.

их звук внезапно оказавшись лишним

ушёл, оставив место пустоте.

так врач от безнадёжного больного

выходит, прикрывая дверь,

ни слова,

не проронив.

и время стало тем,

тем временем, где мне отведено

отсутствие.

на чёрно-белом фото

видны слова:

«когда-то», «где-то», «кто-то»,

«не восполнимо» и «не суждено».

и женщина из не моей весны

глядит в хрусталик новенького ФЭДа

к её плечу льнёт северное небо.

глаза её

полынны и степны...

* * *

я закрываю книгу и иду

пропащим, чёрным, мраморным, дождливым

февральским утром.

в слипшемся саду,

шевелится листва.

неторопливо

по апельсинам катится вода.

подъехавший автобус увидав,

я ускоряю шаг

и как ни странно

он ждёт меня,

стоит под фонарём,

под утром, под дождём, под февралём.

...пусть Гамлета четыре капитана...

как воина...

я книгу дочитал.

автобус катит.

плещут в лужах шины

и чавкают.

и местный Левитан

день открывает вестью о Едином,

мы едем к морю,

светофоры, спуск

на скоростную.

поворот направо.

дождь.

на востоке трескается мрамор.

вдали на рейде мокнет сухогруз.

* * *

я побежал.

дорога шла на юг.

я знал вперёд все лежины вокруг,

трущобы, волчьи ямы, перепутья.

как приближенье зверя со спины,

я чуял их,

и ветви бузины,

и ветви ясеня, и липовые прутья

хрустели, гнулись, били по глазам.

орешник прел,

срывалась стрекоза,

слепя зрачок мой целлофанным взмахом

незримых крыльев.

по сырой тропе

я шёл, бежал на юг,

и злой репей,

треща, с меня сцарапывал рубаху.

дворовый шут, жидёнок, пионер,

повешенный на собственном ремне

в мужской уборной,

в физкультурном зале,

я побежал....

созвездие Гуся

смотрело вслед мне, холодно грустя,

и ветер пел,

по миру разнося

золу

сожжённых мной

домов собраний.