* * *
Я родом из детства, из тихих его городов
с наличием строек, бульваров промозглых и длинных,
с наличием скорых, спешащих сквозь ночь поездов,
с наличием серых развалин и зданий старинных,
сидящих на лавочках строгих и стройных старух,
голодных собак и детей, про игру позабывших,
где редко «люблю» произносится гордо и вслух,
где много уставших, где много себя опустивших
в спасительный омут безмолвной и пряной тоски.
Я родом из детства, в котором душа затерялась,
где дружеской важно ещё ощущенье руки.
...Но вместо тоски пробирается в сердце усталость.
И я – хоть давно по иным переулкам брожу
и часто в потоках огней уезжаю на скором –
немую усталость из тихого детства ношу
и эту усталость, я знаю, избуду не скоро.
Я родом из детства!.. И детство зачем-то светлей
всего, что светлей, что потом в моей жизни случалось.
Мне хочется в омут промозглых и пряных аллей,
где птица-душа под покровом ветвей затерялась.
Мне хочется в мир, где ещё поднимали глаза
в просторное небо, где звезды на крышах встречали,
где мимо неслись – но ещё не несли поезда,
где пели печаль – но ещё не встречали печали.
* * *
Что так сердце болит
и опять нереального хочет?!
Это прошлая жизнь,
где всему воплощеньем мечты.
...Как безумно темны
эти первые, чуждые ночи,
где на смену мечтам
заступает пора тишины.
Принимаю, как есть!..
(Очень многие жизнь принимали
без особенных схем:
– Всё, что свыше дано, береги!
Ты не в зоне войны!
Не живёшь каждый день на вокзале!
Раз ещё есть друзья,
две руки есть ещё,
две ноги.
Раз ещё есть любовь,
пусть по жизни она не такая,
как встречалась в мечтах,
но к тому все сшибающий быт.
…Я живу, каждый день
в себе прежнюю память ругая,
но порою не память,
а сердце во мне говорит.
Говорит эта девочка –
я же из первого класса.
Она смотрит в глаза мне –
мне стыдно в ответ посмотреть.
Знаю, это бывает,
к тому же случается часто:
все рождённое чахнет,
потом превращается в твердь.
Но я с девочкой той
не посмею отныне расстаться!..
И выходят мечты,
точно войско,
врываясь в мой быт.
И я снова учусь,
точно в детстве,
всему удивляться.
И учусь не смиренью,
а просто и верно
любить.
* * *
Он позвонит!.. И скудный быт кляня,
про все забыв и сдав ребёнка маме,
косыми каблучочками звеня,
его встречать поедет на вокзале,
прихорошится, сколько хватит сил,
и даже о болезненном не спросит:
зачем ее он нынче навестил
и где его теперь по свету носит.
Уснёт в кроватке позабытый сын
(его родной, но он о нем ни слова).
С ней проведя всего лишь день один,
зайдёт в вагон и в ночь уедет снова.
И в позабытом городе большом,
оставшись жить воспоминаньем встречи,
она притихнет за своим окном.
_______________________________
А за окном опять начнётся вечер.
Плач Ярославны?!. Но какой тут плач?!
Мечты-мечты... В тени домов старинных
её ребёнок вскоре бросит мяч
и побежит среди проспектов длинных
за тем мячом, как за судьбой своей
(о чем не нужно – он молчит, не знает).
А кто уехал – он теперь ничей
и долгих встреч, как прежде, избегает.
Она его заранее простит...
Заранее ни просьб, ни обвинений.
О всем, что больно – с болью промолчит.
Но грянет час, и вновь откроет двери
своей души, как только он войдёт,
хоть десять лет промчись, а хоть бы двадцать.
А чем жива?!. Да кто её поймёт!
Как может так спокойно улыбаться?!.
Увы, живёт такая не одна,
готовая любить без промедленья,
и чашу пить без устали, сполна,
не требуя ни слов, ни сожаленья.
И что важней: так много на Руси –
в России нашей этих славных женщин,
готовых все, что ведомо, простить,
и, только этим злобу приуменьшив,
растить детей и тайный крест нести,
к отмщению богов не призывая,
способных мир терпением спасти,
и потому Любовь – она живая.
Москве
Это я – голытьба татарская
без тебя – не сказать – жива.
Не петрова столица – царская,
с мягко-женским звучит – «Москва».
Возвращаюсь в тебя нагадано,
как с ключами в свой отчий дом.
И стоят фонари оградами
на Садовом и на Тверском.
Ты – страна, что дана не каждому
и не каждый тебя поймёт;
точно в землю домишки всажены,
в жёлтых ризах, наперечёт.
Кремль-чудило пурпурной кручею,
точно яблочный взбит пирог.
Если Бог бы задумал лучшее,
он бы лучше создать не смог.
Эх, Москва – пестрота татарская
и церковен славянских ряд,
а душа у тебя цыганская,
слишком гордая, говорят.
Не полюбишь – так планы начисто,
а полюбишь – так впрок, сполна.
Все препоны твои, дурачества
наблюдает в неон страна.
Мною парки твои исхожены,
но спешу к ним, как в первый раз.
И стихи про тебя все сложены,
а я снова пишу сейчас.
Потому что душа излечится
от бульваров твоих и стен,
потому что ты тоже женщина,
что не раз угождала в плен.
То царёвой была, то ханскою,
то боярской, а то чумной.
Эх, ты доля моя цыганская
на широкой меже земной!
Под символом детства
Холодные прутья кровати,
промозглые стены
и возгласы Кати
о том, как отец умирал,
о том, как себе не простил
её маме измены
и целую ночь,
обернувшись в подушку,
орал.
Горжусь своим детством.
Оно не такое, как надо.
Оно интернатское,
с привкусом горя и хлеба,
а Катя была
тем нежданным, большим листопадом,
что вдруг появился
над майским проваренным небом.
Не помню лица –
её голос отчётливо помню,
как папу звала,
задыхаясь от грусти и боли.
Как мама брела
к её папе по улице темной.
Потом – как в больничном
в крик маму звала коридоре.
Ромео с Джульеттой?!.
Здесь пафоса жизни не надо.
Он умер от рака,
и год не проживши с другою.
А мама её
своё горе наполнила ядом,
оставив ему
все бесценное, все дорогое
под именем Катя.
Мы с Катей почти не дружили.
Лишь только за завтраком,
в косы друг другу вплетая
ажурные ленты,
о счастье в любви говорили,
о всем же больном,
недосказанном
чаще молчали.
Не знаю, куда
и исчезла та самая Катя.
Уехала к лету,
а после уже не вернулась.
Но долго висело в шкафу
её тёмное платье;
в десятки других,
точно в тёплую шаль
обернулось.
А наш воспитатель –
высокая, статная баба,
встречая его среди прочих,
упорно твердила:
«Ещё месяцок подождём
нашу Катю хотя бы!
Дай Бог, что у ней всё слеглось,
все, как надобно, было».
__________
Ещё помню мышь,
что жила у нас прямо за стенкой.
Её не ловили, а даже, скорее, держали,
как хлеб ей несла из столовой
вихрастая Ленка,
как пойло для мыши
она разводила в пенале.
__________
И первый роман,
что случился у Ирки с Серёжкой,
не то, что отчётливо,
даже и с завистью помню.
Дедтомовец – он,
а она – голытьба, недотрожка,
встречались под вечер
под лестницей старой и темной.
__________
Ещё помню двор
и дрова, что когда-то рубили
заместо уроков,
как мёрзли на холоде руки.
И все же мы счастливы,
искренне счастливы были
под шёпот листвы
и под шорох воинственной вьюги.
__________
Прощай, моё детство
и дом с вечным привкусом каши,
с рядами железных кроватей,
столь с нарами схожих,
Столь многое было,
но все-таки не было краше
той дружбы, которая
в праздности вызреть не сможет.
Не знаю теперь,
где живут эти Катя, Иришка
и где обитает бунтарь
и новатор Серёжа…
И, если по жизни
нам встретиться даже не вышло,
но знаю, что нас наше детство
спасло и поможет
в миру удержаться,
не сдавшись печали и злобе,
и даже и падая,
даже и веру теряя,
остаться людьми,
для которых жестокость не в моде
и верность в любви – не пустяк,
а подобие рая.
Горжусь своим детством.
Оно не такое, как надо.
Не правда, что жизнь интернатская
губит – не лечит.
Я небу всегда лишь за то
благодарна и рада,
что все, что потом,
оно было и проще: и легче.
Но вот в чем беда:
сколько б жизнь мне потом не дарила
волшебных друзей
(и дома были больше и краше),
но первых друзей
я сильнее люблю и любила.
И первый наш дом
с вечным привкусом горя и каши.
Сухаревка. Москва. Сентябрь 2017
* * *
В кипении чайника, в самом непраздничном быте
есть капелька праздника, если два любящих рядом.
Есть мир из чудес... И леса, и моря для открытий,
когда согревают друг друга два любящих взглядом.
Есть солнце под крышей, что в мир их без устали светит.
Есть радость и слезы, восторги, надежды, печали.
И сладко, когда за окном начинается вечер,
а ветер в душе замолчал и пребудет едва ли.
За окнами – холод... Но холод сердец не пугает,
когда добротой наполняются мысли и взгляды.
Вселенная дома нас лечит и оберегает!
Мне кажется даже, что прочих вселенных не надо.
Приеду домой – и уже забываю про горы,
чужие моря... И такое во мне ощущение,
как будто бы там, за стеною, и горе и годы,
а здесь – ничего, только вечная мера прощенья.
А чайник кипит!.. И, как Ноев ковчег, проплывает
над миром наш дом, наша комната, окна и двери…
Я знаю: у многих на свете такое бывает!..
Увы, не у многих!.. Но мне в это хочется верить!
* * *
Как выглядит счастье?.. Я думаю, выглядит так:
смотреть на зарю, когда солнце горит нестерпимо,
и маленький мальчик – весёлый и светлый чудак
бежит по росе благодатного, южного Крыма.
А море шумит, спотыкаясь о выступы скал,
и тихо вокруг, потому что щебечет природа.
А после – спешить в суету, в кутерьму, на вокзал,
чтоб ждать в городах наступления Нового года.
Как вступит зима в свой широкий и белый разбег,
как втянут дела (так, что будет и некуда деться),
я к берегу Крыма тогда прибегу на ночлег –
пускай лишь во сне – но чтоб солнцем наполнилось сердце.
Я руки омою в прохладной и плотной воде.
Волшебный Форос и в кругу заточенная Ялта
таинственных гор – они будут мне сниться везде,
из суетных дней в моей памяти время и чартер.
И, встретив рассвет и набравши в охапку лучей,
я утром проснусь – и зима эта будет счастливой!
И в памяти каждой найдётся хоть пара ключей,
что делают жизнь ощущением счастья красивой!
© Саша Ирбе, 2016–2018.
© 45-я параллель, 2022.