Сара
Погреб

* * *

Бездомность некая уюта:

И беспорядка вроде нет,

Но ты в бегах, и почему-то

Особенно рассеян свет.

До поглощённости от лени

Не два шага, а только вздох.

Оглохла ты? Или весенний

День неожиданно оглох?

Бочком, обнявши спинку стула,

Плывёшь ты вдаль, и в той дали

Ты вся, ты будто утонула

И будто на краю земли.

А улица меж тем промокла,

И, сплющив мягкие черты,

Снаружи дождь прижался к стёклам,

А изнутри прижалась ты.

* * *

Блаженство обид и укоров.

Разрыв – это всё ещё связь.

Как сухи становятся влажные взоры,

В отсутствие чьё-то вперясь.

Но в убыли – малая прибыль.

Душа, точно пашня, пуста.

Кто выбыл из счастья, тот всё-таки прибыл

В иные края и места.

Тут лес, предвечерний и хмурый,

И тесно деревья стоят,

Но высятся где-то просветов фигуры

Лицом на простор и закат.

В Переделкине

В гремящей небесной лохани

Подсинены белые тучи.

Покапало с них и подсохло,

И ветер обмёл все углы.

И вынутый мне попугаем

Закрученный трубочкой случай:

Пригорок спускается к соснам

И к серой плите из скалы.

О, дачных веранд запустенье.

Прихожая. (Раньше бы – сени).

И узкая лестничка круто

Приводит вас прямо туда.

По вымытым

           в дождь непролазный,

По вытертым этим ступеням

Он в шлёпанцах – через ступеньки...

С обувки стекала вода.

А там – широко и высоко.

Простор поредевшей поляны.

Восток загляделся на запад,

И свет переменчив двойной.

На травах настоянный запах

Процежен сквозь марлю тумана,

И в блещущих стёклах сполохи,

И вечность бредёт стороной.

Там книги. Их меньше чем мало.

Там вдавленность узкой кровати.

Конторка его ожидает,

Запрятаны в ящик листки.

Повыросли быстро берёзы,

И, боже, берёзы некстати! –

Ведь застят любимое поле,

Дышавшее с правой руки.

Не диво, что угол поэта

Всему человечеству нужен.

Стихи его с музыкой мира –

Родня. Как полоска зари.

Смотрите, как вещного мало,

Как скупо,

           как вольно снаружи,

Когда так без меры – навынос

И так безоглядно внутри.

* * *

В июне, в том году суровом

Идёт поверка: все ли тут?

На фронт уходят Миша с Лёвой,

Меня с собою не берут.

Отправки ждём. В кулёчке – вишни.

Ограда вся в тени берёз.

И я за ней, как третий лишний:

Ведь у меня туберкулёз.

От Кировской – не по проспекту,

А по Шевченковской крутой –

На запад был прочерчен вектор

С неумолимой прямотой.

Идут не быстро. Потихоньку.

Поют. И сбоку я пою

Про казака, что на вийноньку

Поехал и погиб в бою.

Каверна – это плохо дело,

Но, если честно посмотреть,

И я как Лёвка бы успела

У пулемёта умереть.

О тот прощальный край перрона,

И грохот грома отдалённый,

И руки холоднее льда.

Отцов увозят эшелоны,

Сынов увозят эшелоны,

Увозят милых эшелоны

Совсем не так, как поезда.

* * *

Б. Х.

В самых разных скопленьях света

           одновременно существуем.

Я готовлю к обеду котлеты.

           Неожиданно блещет река...

Босиком обхожу по песку я

           эту линию береговую –

Над чугунною сковородкой

           неотрывно колдует рука.

Многомерность, ну, многоканальность –

           это главная божья милость.

Мироздания универсальность

           в малой капле души уместилась.

В каждом дереве сосуществуют

           кольцевые годичные взносы,

И, соседствуя, в нас кочуют

           детский лепет и поздние слёзы.

Не успев надивиться чуду,

           от истока близимся к устью.

В океан, в Навсегда и Повсюду

           по родимому млечному руслу.

А за нами, сквозь гул расстояний –

           сновидения, воспоминанья,

Хлороформный обвал расставаний

           и земных облаков очертанья...

Едет сын. Домываю двери.

           Куст волнуется у калитки.

Напеваю песенку Мэри –

           вы не помните? Пушкин и Шнитке.

Сбоку в зеркало поглядеться...

           (Все мы дети до старости лет).

Кто на этой плите без дверцы

           будет после готовить обед?

* * *

В уши мне напел хамсин:

«Реве вiтер вельми в полi».

Всё очнулось поневоле,

Память – демон-властелин.

И веселье, и тоска.

И поминки, и застолье.

Даль томительно близка –

«Реве вiтер вельми в полi».

Вот история какая

1

для чего объяснить не могу

киноплёнку в себе берегу

не какой-то особенный день

а посмотрит другой дребедень

лодки мокрый дощатый мосток

длинный остров кусты и песок

[склейка] тащится наш эшелон

по бескрайности наискосок

дети мамы кругом старики

чемоданы узлы узелки

чтобы легче достать в мой рюкзак

втиснут сверху борис пастернак

полки сбиты подобие нар

тэбэцэ это кашель и жар

и сиянье коричневых глаз

и готовность к судьбе про запас

пью из кружки отдельной моей

из раздвинутых тянет дверей

лязг на стыках качает и мчит

со звездою звезда говорит

[склейка] едем а двое стоим

от костра подымается дым

тихо рань предрассветная тьма

жив ли ранен

           умру без письма

2

И когда зараза минет,

Посети мой бедный прах.

А Эдмонда не покинет

Дженни даже в небесах.

А. Пушкин, А. Шнитке

«Пир во время чумы», песенка Мери

пускай ничто не вечно под луной

но я зажмурюсь и возникнут сбоку

скамеечка где ты ещё со мной

магнитофон в одном из верхних окон

и голос

           сердце дрогнет неспроста

мелодия трагически чиста

её мы вместе до смерти любили

ни ты ни я до смерти не забыли

но что мы можем унести туда

есть разная чума

                      пока я тут

хочу до крайних тающих минут

на том пиру упиться без предела

печалью и весельем

                      красотой

которая нас краешком задела

и чудом вознесла над суетой

темнеет небо гаснущего дня

пылай огонь

           спой мери для меня

3

была в ухабах вся дорога

зато не жалуюсь долга

не хлеба

           неба было много

бульваров что почти луга

и заштрихованных дождями

и колким снегом фонарей

и расстояний между нами

и поездов

           скорей скорей

война победа но эпоха

гнала и гнула не туда

не просто впроголодь и плохо

а лжа а лагеря

                      беда

свой невезёж тащили сами

и всё темно

           не полоса

меня лечили и спасали

больших поэтов голоса

уже я с горочки спустилась

а даль как в детстве далека

ну как иначе

           утомилась

но всё мне кажется

                      легка

планете худо жизнь хлопочет

но где-то к близкому концу

в мои как дочка смотрит очи

и будто гладит по лицу

* * *

Всё-таки полуостров –

                  это не то, что остров.

Будто бы разбежался, но недостаточно быстро.

Будто бы разбежался,

                  будто на всю железку,

А всё же не оторвался от взлётной своей полоски.

Полуостров похож на лошонка,

                  что расстаться с маткой не может.

И мила родная лощинка, и просторами растревожен.

А остров плывёт в океане,

                  не оглядывается, не тонет,

И взмылены волны, как кони,

                  а он не боится погони.

О, остров – это не просто!

                  Почти – это полуостров,

Контур чего-то и остов –

                  тоже ещё полуостров,

Полуостров – всё наше рвенье,

                                    и терпение,

                                             и упованье,

А остров –

         дрожь оперенья

                  стрелы в момент попаданья.

И вот я в комок сжимаюсь,

Я кнопку в себе нажимаю,

Осечки не остерегаюсь,

Смотрите: опять разбегаюсь...

* * *

Деревьев смутные фигуры.

Слепое шастанье ветвей.

Залётный ветер – снеговей

Трубит начало увертюры.

Чуть слепленные хлопья влаги

Бессонно сыплются с небес,

И промокательной бумаги

Не вдоволь заготовил лес.

И в булькающие потоки

С холмов и с гор вода помчит,

И флейты голосом высоким

Вторая тема зазвучит.

И предусмотрены капели,

И птичьи посвисты и трели,

Сосульки падающей звон.

Отринь, душа, ошмётки скуки,

Расправь, раскинь вольнее руки,

Чтоб спеть со скворкой в унисон.

Ах, вольность! Достоверность чувства!

А нет её – одно паскудство. 

Жажда

З. Г.

Не знаю за что, но за что-то в награду

Внимательный блеск мимолётного взгляда.

А голос – от Бога. Сбывание снов.

Стихов водопад,

                    и поток,

                               и прохлада,

И нет утоленья!

                   Бесценен улов,

Но нет утоления... Шторы раздёрни:

Просторы апрельскую пьют тишину.

А голые ветки похожи на корни,

Из неба сосущие голубизну.

* * *

З. Ф.

Зимние яблоки. Не скороспелые.

Поздние. Твёрдые. Зрелые. Целые.

Ливнем их било. Грозой колошматило.

Солнце им было суровою матерью.

Ветки сгибались, и листья ржавели –

Яблоки зрели. Яблоки зрели.

* * *

Из Ариэля в Иерусалим...

Вершины и долины молчаливы.

В склонённости седеющих олив

Сквозит намек на ниспаданье ивы.

Намёк, что нет, не сгинуло, с тобой

То, что взаправду за душой имелось –

И ранний свет, и ворох бед, и зрелость,

И что сбылось, и сколько не сумелось,

И смотрит вниз сквозь сумрак голубой

Созвездие,

                 слывущее судьбой.

(Пустое! Суть – в эпохе, и в стране,

И в тоненькой не рвущейся струне).

В дороге от хлопот отчуждены,

Мы сваливаем в кучу впечатленья:

Вот склон почти отвесной крутизны,

Вон серый гурт пасущихся каменьев.

Теперь я возвращаюсь в Ариэль.

Ныряет и взбирается автобус...

И гор неповторимых карусель,

Как будто поворачивают глобус.

Йом-кипур

Сыну моему Авруму

Такая синь и облако – гора.

Над взгорьями такой распах простора!

Мне с этим чудом расставаться скоро.

Но нет, ещё не сказано: пора.

Минута – это, знаете, не миг.

Подумать только: целая минута!

Достанет, чтоб приник ты и отник

И полдуши, любя, отдал кому-то.

А час? А день, что до звезды светил?

А если – год?

          Вторая жизнь. Без шуток.

Чтоб вспомнить всех,

          вразбивку сотни суток,

Для грусти, для улыбки промежуток.

Подарок? Дар…

          То Он тебя простил.

* * *

Как мы любили, как жалели

Тех первых мальчиков своих!

И, несчастливее иных,

Те чувства вправду не ржавели.

Мы были из единой плоти,

Ещё тянулись и росли,

И вот они уже в пехоте – 

На вздыбленном краю земли.

Одни и песни, и порывы.

Одним волненьем души живы.

Одна родная сторона.

Губами мы к губам прижались,

Прощальным взглядом обменялись

Да карточками поменялись...

А встречи не было. Война.

* * *

Как стремителен мутный ручей!

Птичья трель и быстрей, и звончей

У весны и у раннего лета.

Ветер молод и нетерпелив.

И кружится он, заворожив

Все аллегро, да и аллегретто.

А у осени медленный взгляд.

В невесомости звуки звучат

Чуть замедленно, будто куранты.

Уходя, оглянувшись назад,

Я возьму, если выбрать велят,

Эти чистые реки анданте.

* * *

Д. Ш.

Когда становилось мне плохо

И меркло свечение дня

И жёсткою хваткой эпоха

За горло хватала меня,

И ласточки – на карантине,

И страх, как у мух в паутине,

И гнилью тянуло не зря, –

Бегом.

          К Пастернаку. К Марине.

Как к пробке от нашатыря.

О, свежести дух неразменный!

Окрестность души суверенной.

Созвездия. Ветки. Вода.

И что – по сравненью с Вселенной –

Не смерть, а всего лишь беда?

По гроб задолжала когда-то

И Галичу я, и Булату.

Все любят сегодня Булата– 

Я ими лечилась когда-то.

От шока, от грусти тяжёлой

Просветом, намёком, крамолой.

Стихи проступали сквозь шумы,

Гитара бренчала в крови,

И времени облик угрюмый

От гнева светлел и любви.

* * *

Купы зелени сырой.

Cпит бульвар подобьем луга.

Ты открой меня, открой,

Я заволгла, как фрамуга.

Взаперти нельзя глотнуть

Ни глотка родной погоды

И лица не окунуть

В неба дремлющие воды.

Просто настежь! Хорошо...

Млечен путь рассветных улиц.

Ветер поверху прошёл –

Все деревья оглянулись.

* * *

Мне снился шум прибоя,

А это только ветер.

Уже меня с тобою

Знакомые не встретят.

У облаков летучих

Нет вести ниоткуда.

Запропастился случай,

Не говоря про чудо.

Листва оттрепетала,

Под ветром поредела,

А я ещё не стала

Какой тогда хотела.

* * *

Мы теперь – самаритяне.

Озираемся безмолвно.

Горизонт, как в океане,

И холмов застыли волны.

Всё торжественно и скупо.

Ось вращается без скрипа,

И огромный синий купол

За несуетность мне выпал.

Каменистые террасы.

Пятна крон.

         Внизу – посевы.

В мире нет древнее красок,

Чем оливковый и серый...

Ветер смаху налетает,

Паруса белья мотает.

А над вами снег кружится

И в душе моей не тает.

* * *

На север смотрю, не на юг, не на запад.

Туда, через светлые дали и мрак,

Где, жёлтой листвой тротуары заляпав,

Гуляет Маринин российский сквозняк.

Что стоит пустяк пограничного знака

И сколько – родная возвышенность черт!

Со мной переделкинский дом Пастернака,

Пахра, где Твардовский и Зямочка Гердт.

Тот север – твержу, не привравши ни грамма, –

Мне близок – иначе, чем Ближний Восток...

И там над Днепром моя бедная мама,

С еврейского древа слетевший листок.

* * *

Нам кто-то отпускает сны.

Нездешний город на рассвете.

Ступени каменные эти,

Толпа деревьев вдоль стены.

Неподалёку, за углом

Однажды я тебя искала.

Нашла. Руки не выпускала,

Но жизней не связать узлом.

Не часто. Если суждено,

Мы снова где-то в зазеркалье,

Где те, кого мы потеряли

И с кем навеки заодно.

Как у Тарковского в кино

Косящее смещенье далей.

Не видно...

За речку, бежавшую около детства,

За вербу спасибо судьбе.

А я добежала, и некуда деться,

Возьми мою душу к себе.

Лопочут кусты, низвергаются воды,

Прислушиваюсь к ворожбе...

Не видно земли для второго исхода,

Возьми мою душу к себе.

Меня не смущает суровость обряда – 

На лавке в последней избе.

Ограды не надо. И гроба не надо.

Возьми мою душу к себе.

* * *

Нет, так не пахло блюдо никакое,

Как мамино фальшивое жаркое.

Картошка, лук и шелуха для цвета –

А мяса и на свете будто нету.

Жизнь полосата – вот замёрз, вот жарко.

И небеса то пасмурны, то ярки,

Но нетерпенье, притворясь терпеньем,

Обожествляет самый жест подарка.

Я не жадна. И мне не нужно много.

Но без просыпу всё темна дорога.

Блесни на солнце светлой полосою –

Уже глаза повыело росою.

* * *

О, это сопряженье линий

И вознесение холмов.

И небосвод, в зените синий

И побледневший у краёв.

Какой простор. Светло и грустно.

А дали все зовут: «Гляди»!

И собственническое чувство

Шевелится в моей груди.

Здесь жили первые евреи.

В шатрах. Задолго до стропил.

Здесь солнце ближе и мощнее,

А кровь и море – солонее.

Для этих мест нас бог лепил!

По красной глине дождь лупил...

* * *

Ш. Ш.

Он был, благословенный этот миг.

Как среди всех фигур явленье круга

И как в столпотворенье встретить друга,

Простор веков передо мной возник.

Божествен легкомысленный покой

Между вчера и завтра. Посредине.

Стада холмов сошлись на водопой,

Плывет звезда над глубиною синей.

Я полюбила камни и траву.

Я не уйду.

           Я тоже уплыву.

* * *

Пирамидальный тополь у ворот

Похож на кипарис под здешним небом.

И возникает город ранний тот,

Который был, а кажется, что не был.

А кажется – приснился на заре,

Когда в окно вошёл рассветный холод.

Мой юный друг – он только будет молод.

Всё впереди:

          и вьюга в январе,

И март процокает за февралём,

Кроша на лужах ледяные кромки.

Нас метят грозы мелом и углём,

Пока над вымыслом мы слезы льём,

И строчкой околдован голос ломкий...

Потом запели песни про войну –

И ту, где дан приказ ему на запад.

Потом война. Победа.

В ту весну

К воде и к ветру примешался запах

Уже заметный – гнили и вранья.

И будто потемнело без огня.

У власти – зоркой! – есть на всё цена.

Но мы из рук не ели,

                              и отчасти

Могла бы меньше мучить нас вина:

Да, выживанье. Но не соучастье.

За стих держусь. За цельный небосвод

Держусь.

          И подоспел исход, излёт.

Отрыв... Но много раньше – отслоенье.

А до всего – прекрасный тополь тот

И длинный клин неомрачённой тени.

Про это

1

Припомнишь – будто тронешь снова.

В моей душе хранятся впрок

Зимы свалившейся обновы

И речки летний бережок.

Но погляжу – и поспешаю

В мой Ариэль, домой, сюда,

Где дали без конца и края,

А за грядой – гряда… гряда…

У всех кончается дорога.

И лист слетит, и ты умрёшь.

Твой дед и сын узрели Бога,

Ты ж, басурманка, если строго,

Чего же просишь или ждёшь?

Ни дальних сфер. Ни воскрешений.

Мне хочется звезды во мгле.

И снов, невнятных сновидений –

Как на земле. Как на Земле.

2

И если я сейчас умру,

То всё равно сверх ожиданья

Соприкасалась с мирозданьем

И утречком, и ввечеру.

За что такой мне даден срок,

Стесняюсь спрашивать у Бога.

Как выпало, легла дорога,

И край холмистый рядом лёг.

Все беды вспомнить не могу,

Но были чудные мгновенья…

Как драгоценные каменья,

Перебираю. Берегу.

3

Сколько лет, сколько зим!

Путь влечёт сквозь года –

То длиннее, то круче, короче.

Ох, известно куда,

                      неизвестно – когда,

Вот поём и, бывает, хохочем.

Голубая планета, что будет с тобой?

Гнев стихий не имеет границы.

На закаты в полнеба,

                      на бегущий навстречу прибой,

На соседскую кошку –

                      хвостище пушистый трубой –

Всё гляжу и гляжу: там, боюсь, не приснится.

Но зато пустяков я и знать не хочу:

От инфаркта или от инсульта?

Призовут – опечалюсь,

                      но в срок улечу,

В утешенье – пока доберусь – захвачу

Ту партиту под пальцами Гульда.

А финал – без меня – и торжествен, и прост.

Раздвигаются кем-то кулисы.

Нет у жизни конца –

                      многоточие звёзд…

Восклицательный знак кипариса!

* * *

Пробудиться, когда темнота не как сажа черна,

А уже посерело от первых корпускул рассвета.

Ухватить волоконце сквозь пальцы уплывшего сна –

Боже мой, ерунда, –  и расстроиться как-то при этом.

– Ничего, – говорю я себе, – ничего. Но зато

Ты увидишь мистерию:

                              вынырнет жёлтое солнце

Между двух самарийских пологих кремнистых холмов,

Что раскосы и смуглы,

                              как скулы японца.

Сон уплыл, но куда? Неизвестно куда.

Не туда, не туда ли,

Где мы жили,

          дружили,

                    тужили,

                              служили?

Где нас обижали?

Где хаос и напасти. Пахнет кровью от власти.

А лужи и листья – всё те же...

И откуда привозит недобрые свежие вести

Любой мимоезжий.

Наконец я на этой земле. Я в еврейской стране,

Чтобы всё, что случится, со мною случилось.

А Россия во мгле. Но Россия осколком во мне.

Мы бываем вдвоём.

И она мне приснилась.

* * *

З. П.

Просыпаюсь от щебета. Древа рассветного чудо –

Это тремоло птичьего хора, органного гуда.

Нет, не выхлопов треск, не будильник, представьте,

                                                                                а щебет.

Ну, не детство, не юность, но все-таки ветер оттуда.

Отучиться сердиться. И заболевать от обиды.

Что такое обида для сердца, видавшего виды?

Если даже врасплох.

                              Есть секрет, я тебе его выдам:

Сделай медленный вдох.

                              И особенно медленный выдох...

Просыпаюсь – и щебет! Зовёт ариэльская птаха:

– Поскорее расправь свои длинные крылья для взмаха!

* * *

Д. С.

Рассвет и сумерки. Рассвет

И сумеречный час природы.

В их красоте избытка нет

И есть подобье непогоды.

Как март, бредущий по воде

Сквозь туч опущенные гривы,

И как ноябрь, его порывы,

Лицо в слезах – в сплошном дожде.

По мерке сшитая пора

Для светлого воспоминанья,

Для запоздалого признанья,

Для подозренья, что пора.

* * *

Синее небо. Чёрная птица.

В странном наклоне пространство кружится.

Ствол... Ухватиться успела едва –

Это кружится моя голова.

Будто на палубе, будто морячка,

Нет, не упала. А на море качка.

Видишь, сравненьями я не нова –

Это кружится моя голова.

Как на качелях – выше и ниже.

Дальнее – дальше, близкое – ближе.

Так прилепиться без клея и шва!

Это кружится моя голова.

Мимо меня – многогорбое стадо.

Око верлибру верблюжьему радо.

Шёрсткой к холму припадает трава.

Это кружится моя голова.

Вот уже звёзды разного ранга.

«Брызги шампанского» – давнее танго...

В парке, не в зале.

                   Память жива.

Нижутся сами на нитку слова –

Это кружится моя голова.

* * *

Судьба припасла мне заброшенный парк.

Про сад и мечтать невозможно.

Чтоб тихо редел, ненавязчиво пах

И чтоб без автобусов можно.

Чтоб посуху шла, а по лужам брела.

Пакет целлофановый в сумку взяла

И села на дальней скамейке.

Чтоб осень хозяйкой дорожку мела.

И зябкость пространства бессмертной была.

И – скок воробьиной семейки...

Наш дом с телефоном за ближним бугром.

Сюда б хорошо забираться вдвоём.

Расхристанный клён осенит нас крылом,

А если еврейский случится погром,

За нас заступиться попробует гром,

И куст задрожит, и кровишку прольём

Не дома, не на пол с потёртым ковром –

На землю.

          На милую землю.

* * *

Сырых ветров колокола,

В разрывах – синева.

Весна плыла. И уплыла,

Но где-то здесь жива.

Луну и звёзды отдала,

И – кругом голова.

Любовь цвела. И отцвела,

Но где-то здесь жива.

Тоска черна – хоть свет, хоть мгла,

И ни к чему слова.

Беда пришла. Потом прошла,

Но где-то здесь жива.

Здесь, где пульсирует родник,

Ещё свежа листва.

Как чувства срез, повиснул миг,

И край небес к нему приник,

И в обертонах звук возник –

И явь не так жива.

* * *

Так загадочно налип он,

Так от всей души насыпан,

Что деревья и кусты,

Словно в августе, густы.

Сквера белые страницы.

Что на них напишут птицы?

На фонарике берет,

Как на мне в пятнадцать лет.

Для меня вся эта милость,

Солнца зимнего огонь,

А снежинка не кружилась –

Села прямо на ладонь.

* * *

Темны предрассветные глуби.

Тоска не такая на вкус:

Не то что меня не полюбят,

А будто сама не влюблюсь.

И горькая канет утеха –

Обиды хлебнувши сполна,

Свою остановку проехать,

И даль не узнать из окна.

Несчётно – ну что нам считаться? –

Cветало над миром при мне.

Но как это –

          не улыбаться

В толкучке, как наедине?

* * *

Тот овальный каток небольшой

С фонарём, удлиняющим тени,

Промелькнёт и исчезнет порой,

Как забытое стихотворенье.

Он и близок, и странно далёк

Вечер тот без особых событий,

Словно я вспоминаю каток,

Где встречаются Левин и Кити.

Фигуристов у нас ещё нет,

Телевидения – и в помине,

Но деревья от инея сини,

И качается в сумраке свет.

На виду у заснеженных крыш

Ты на миг уподобишься птицам

И летишь – ну почти что летишь! –

И виньеткою росчерк круглится.

Репродуктора хриплый мотив,

И касанье щеки, и смятенье –

Я забыла вас, не позабыв,

Как хорошее стихотворенье.

* * *

Я вижу, куда я уйду:

За ближнюю эту гряду,

За ту, что за ней. За другие,

Такие уже дорогие.

Над древней землёй полечу

Вперёд, забирая направо,

Ни речки тут нет, ни дубравы,

А песенку я захвачу.

Там белая едет коза,

И детские видят глаза:

Товару полно на тележке –

И сладкий изюм, и орешки.

Там едет коза торговать.

И предки мои торговали.

Убили их всех. Постреляли.

Фарфален*. Уже не позвать.

Еврейское сердце болит,

И боль эта неизлечима.

Не козочка – белая тучка бежит

По небу Иерусалима.

_____

*Фарфален – потеряно (идиш).

* * *

Марии Петровых

Я домолчалась до стихов,

Хотя так истово молчала,

Как если бы пообещала

Пропеть всю жизнь свою без слов.

То вверх, то вниз, но больше вниз

Меня судьба моя вела,

И грустный этот вокализ

Я пела чисто, не врала.

Не знаю средства я от бед,

Но крашен детством белый свет,

Холмы пустынны и тихи,

И всё кругом – стихи, стихи...

И листопад. И снегопад.

И всхлипы ветра невпопад.

* * *

Я прощаюсь со слякотью.

В первые дни октября

Над Москвой дотемна просевают снежок через сита,

Тороплюсь надышаться скользящею влагой досыта,

Окунуть в эти лужи обувки осенней копыта,

А уж туч волокнистость,

российскую их волокиту

Не затмит для меня никакая на свете заря.

Эта хлябь, эта твердь – на роду мне написанный мир.

Братья в братских могилах.

Над предками чахлые ивы.

И родимыми стали районного ветра порывы,

И залистаны дали, как детские книги, до дыр.

Изложил Шафаревич,

                     Куняев пристукнул печать –

Про меня, русофобку,

                     вердикт повсеместно размножен.

Если вправду взашей, и проклятье вдогонку –

                                                                уложим

Серебро нашей речи.

                     И золото рощицы тоже

(Как растерянно светит, застигнута днём непогожим!),

Чтобы спрятать поглубже. Укрыть.

                                           И потом завещать.