Салават
Кадыров

Карл родил Владимира,
Владимир родил Иосифа,
Иосиф родил Никиту,
Никита родил Леонида,
Леонид родил Юрия,
Юрий родил Константина,
Константин родил Михаила,
а Михаил никого не родил,
так прервалась династия,
верующих в райскую жизнь.

 

В детстве я жил в интернате,
а сегодня – в интернете,
где всё так, как там –

никто меня не любит,
но я не плачу,
потому что научился
терпеть жизнь
ещё в интернате.

 

 

В скобяной лавке судьбы
я купил хомут по шее,
впрягся в жизнь, гружённую
работой, семьёй, заботами,
и, как кляча своего «я»,
тащу её по дороге времени,
подгоняемый кнутом бытия.
Государство мне в уздечку
вдело шоры, чтоб не шарахался,
а вёз, покуда не дотяну
до холодной сырой конюшни,
чтоб навечно отдохнуть.

 

 

Скажите мне, приезжему,
из зачитанного до дыр городка,
вдохновенно ли живут поэты
в толстых томах домов,
тиснёных на широких проспектах,
и где тот уютный дворик
с вечными критиками на скамейке,
чтоб меня могли заметить
и спросить: Издалека будешь?
Да – скажу я – от Пушкина,
от Гоголя ещё вышел.

 

 

Каждому даётся одно лицо,
которое снимают фотографы
или срисовывают художники
слой за слоем, чтобы время
накладывало свой отпечаток,
удивляя нас на старости
каким оно стало не нашим,
не родным своим, а другим.
Я не помню своего лица,
уже давно вылетела птичка,
унося его в небо времени,
куда я тоскливыми ночами
долго смотрю, не отрываясь,
словно отыскивая себя.

 

 

В «Юности» из «Урала»
всегда тянуло в «Москву»,
увидеть «Новый мир»,
побродить со «Знаменем»
в прохладном «Октябре»,
демонстрируя «Дружбу народов»,
или уехать на «Север»,
подумать на набережной «Невы»,
посмотреть на полярную «Звезду»
и легендарную «Аврору»,
а на обратной дороге
по «Просторам» страны
полюбоваться «Волгой»,
но теперь из «Урала»
ни ногой!

 

 

В скобяной думе,
где долго думая,
изготавливают дышла,
подгоняют хомуты,
ладят подпруги
и гнут пальцами дуги,
очень долго запрягают
прежде, чем красиво
поехать по Гоголю.

 

Меня нельзя,
тебя нельзя,
его нельзя –

в стране Можно
никого нельзя,

а в стране Нельзя
можно всех!

 

 

И снег, имеющий голос,
чтобы говорить со мной,
и неугомонный дождь,
шумно смывающий следы,
желают рассказать мне
о душе своей природы,
что я люблю понимать,
как собеседник небесных
осадков в остатке.

 

 

Мне бы бабу и бабла –

цены бы не было,
хоть бы немного бабла
я нашёл бы себе бабу,
а то живу ни то – ни сё,
нет ни бабы, ни бабла,
мне бы бабла на бабу
или бабу на бабло,
тьфу, ты! Запутался жить,
не зная, начинать с чего:
то ли бабу с баблом,
то ли бабла с бабой,
но всё равно бабла,
бабу, бабу и бабла!

 

 

Читающий стихи
по ту сторону текста
даже не подозревает,
как растут слова стихов,
как переполняют пишущего
и выплёскиваются на бумагу
одним росчерком пера
второпях, чтоб успеть,
пока смотрит читающий
прямо в душу тревожную
с лицевой стороны стиха.

 

 

Те, кому уже за,
любят тех, кому до
и посматривают на от,
которым ещё до до
учиться как котелкам,
я тоже люблю до
и посматриваю на от,
но меня пугает та,
которой уже за,
потому я втихаря
похаживаю к до,
зная, что в жизни
приятно любить до
до самого за.

 

 

Я не умею жить так,
как ты не умеешь
и ты не умеешь,
как не умею я,
в нашем неумении
есть умение каждого
не уметь, как все,
не имея умения
жить умеючи.

 

 

Если она та, которая,
если ты тот, который,
и если я тот, который,
значит, мир тот, в котором
мы в некотором роде
становимся которыми,
как все те, которые
стали уже которыми.

 

 

Чтоб я не выглядел белым,
мягким и пушистым на вид,
меня держали в чёрном теле,
обливая тёмной краской
наговоров, сплетен, слухов
и, довольные, потирая руки
весело говорили друг другу:
«Хорошо! Так ему и надо!
Пусть теперь пишет стихи!»