Рудольф Фурман

Рудольф Фурман

Четвёртое измерение № 27 (159) от 21 сентября 2010 года

Несовпадение

  

Человек дождя
 
Я родился в дождливый день
Холодной петербургской осени.
От такой погоды мигрень
У тех, кто жизнью изношены.
 
А я чувствую себя рыбой в воде
Под шум дождя, под его бормотанье,
И знаю, – не быть беде,
И не случится отчаянье
 
У меня, явившегося на свет
По замыслу драматурга
В дождь, в холодный рассвет
Осеннего Петербурга.
 
* * *
 
Я полон сомнений. Я полон
Печальною музыкой жизни.
Да, я не борец и не воин.
Я так от природы устроен,
Но нет к ней во мне укоризны.
 
Так вышло.
Так гены сложились.
Такого я племени-рода…
Во мне сквозь века отразились
Печали и горечь Исхода.
 
Последний ливень осени
Этюд
 
Дождь – яростен,
и он настолько плотен,
что контуры пейзажа городского
совсем размыты,
льёт из подворотен,
и улицы плывут, как корабли,
и фонари, как цапли на болоте,
сутулятся, и так, как у Дали,
с его сюрреалистических полотен
стекает время дня, и безысходен
осенний парк, оставшись без листвы.
А хватит ли предела у Невы,
вместить всю тяжесть рухнувшего неба,
никто не знает, только верят слепо,
что все пройдёт, что оголтелый ливень
торопится сойти скорей на нет,
чтоб уступить за ним идущим вслед
голубизне и позабытой сини.
 
* * *
 
От времени, текущего из тьмы,
я ничего не буду брать взаймы,
мне до конца бы разобраться с этим,
которое даровано судьбой,
где всё есть, что прописано в сюжете,
и тот же свет в чередованье с тьмой,
и чувства, что переполняют душу,
и те, что вырываются наружу
и те, сдержать которые могу,
и те, что для себя я берегу.
В нём нету недостатка, нет избытка,
в нём ровно столько, чтоб судьбу прожить...
А встретилась бы золотая рыбка,
не стал бы ни о чём её просить.
 
* * *
 
Рожденье дня... Уже вначале
Он обещает быть отменным.
Нет и намёка на печали
И на другие перемены.
 
Он не тяжел совсем, не тесен.
На тёплых красках он замешан.
И, может, потому безбрежен,
Что он с душой уравновешен.
 
Он со вчерашним по сравненью
Смирен и чист, как агнец божий.
Он по душе, по настроенью,
И жаль, что канет в бездну тоже.
 
А, может, буду помнить долго,
Как начинался он рассветом,
Как небо, сшитое из шёлка,
Подсвечивалось мягким светом.
 
Как акварели и пастели
Полутона преобладали.
Как птицы без умолка пели
И таяли в небесной дали.
 
День-изгой
 
Ещё вчера я ждал его прихода,
надеялся, что будет не чужим,
но оказался он иного рода,
и нынче мне не жаль расстаться с ним.
 
Прошёл, как пилигрим, души не тронув,
заставив лишь задуматься меня
над нашим сходством, над судьбой изгоев,
не знающих совсем, в чём их вина.
 
* * *
 

Н.Г.

 
Случается,
прилетает тоска – чёрная птица,
опускаются руки,
и жить немило,
невезенье, усталость,
нет соломинки, чтоб ухватиться, –
беспомощность всё отравила,
и, кажется, – вот он,
невозврата порог,
но не умираешь,
остаётся какая-то малость,
что тебя спасает,
а ты и не знаешь,
что это было,
думаешь – 
Бог?
 
* * *
 
А что ты делаешь, когда я вижу сон,
в котором без тебя мне одиноко?
Ночь обложила тьмой со всех сторон,
к тебе же день уже пришёл с востока,
и у тебя, наверное, дела...
Случилось так, что жизнь нас развела
и времени уже промчалось столько –
за часом час, и ночь за ночью, день за днём,
от той поры, где были мы вдвоём,
до этой – из печальных и унылых, –
что я и сосчитать его не в силах,
и всё же, и во сне и наяву,
надеждой робкой до сих пор живу,
что повстречаю я тебя однажды
и по душам поговорим с тобой...
В одну и ту же реку, знаю, дважды
не входят... Только случай наш – иной.
 
Метровские зарисовки
 
Юноша у дверей
с большим апельсином в руке
на фоне черной футболки.
 
Худенькая женщина
в парике,
одетая как с иголки.
 
А эта, лет пятидесяти,
на полтора сиденья,
с кофе и бутербродом.
 
Молодые девчонки
с закупоренными ушами,
привязанными к айподам.
 
Пьющий всю дорогу воду –
усталый мужчина, брюнет.
Наверное – диабет.
 
Много читающих,
дремлющих и седых...
Каких только нет!
 
Группа студентов.
Хохот. Громкие голоса.
Хорошая у них полоса.
 
На этот раз
ни музыкантов,
ни попрошаек нету.
 
Вот так, через день,
а бывает и чаще
в Манхеттен еду.
 
* * *
 
Не зима тревоги нашей
Осень жизни правит балом.
По листве идём мы павшей
И испытанной пожаром..
 
Мы идём с тобой неспешно.
До зимы уже недолго.
Но пока ещё не снежно,
Торопиться нету толка.
 
Воздух горечью пропитан.
И прозрачен, и прохладен,
И дождями перемыт он,
И с дыханьем нашим ладен.
 
В этом времени тягучем
Есть печаль своя и прелесть.
Этот воздух, эти тучи,
Этих листьев павших шелест.
 
Всё острее ощущенье
Долгожданного покоя...
Не прощанье, а прощенье,
Очищение благое.
 
* * *
 
С недавних пор молчанье не страшит,
пропала нетерпимость ожиданья
стихов и писем. Нету и отчаянья
былого и душа не так болит,
как раньше... Видно отболела,
отожидалась, отбоялась. Время
иное было, не было предела
его капризам, и нелёгким бремя,
когда я от него чего-то ждал,
и торопил, и мучился, и мучил,
надежде верил и в счастливый случай,
и многое о чём переживал.
Но что-то неожиданно сломалось...
Смирился? Нет. Смиренье ни к чему,
и безразличье, – если только малость,
но распуститься я не дам ему.
На обречённость тоже не похоже...
А видимо я понял, наконец,
что время торопить совсем негоже
и бесполезно, – ни к чему сырец,
нужна его иная ипостась
оно должно созреть не торопясь,
как яблоко, как женщина для родов,
как, каждый в этой жизни, – до любви,
и, как изгой, до своего исхода...
поэты – до кипения в крови...
 
* * *
 
Уже не доверяю сам себе,
ни памяти своей и даже чувствам.
Проигрываю сам себе в борьбе
своих желаний. Это ль не безумство?
 
Я на себя смотрю со стороны,
я за собой всё время наблюдаю.
Неискупимой нет за мной вины,
а может, есть, но я о ней не знаю.
 
Уходит будто почва из-под ног,
сплошная неуверенность, всё шатко,
но не прошу, чтоб кто-нибудь помог, –
такая полоса пришла – упадка.
 
А может, это возраст знать даёт,
и все, что происходит, так и должно
за прожитое выставленный счёт
оплачивать... пока ещё возможно.
 
* * *
 
У этого стиха особый лик –
он из рассвета раннего возник,
из забытья, из утреннего дрёма,
из полусвета дома, окоёма,
из тяжести уже прожитых дней,
скопившейся давно в душе моей,
из поздних разговоров, чаепитья,
из ветра, что успел перебеситься
ещё вчера, а ныне присмирел,
и нет уже в нем даже капли спеси...
Стих зародился в этой странной смеси
до суеты, до предстоящих дел,
и в этой смеси он созреть успел,
и потому он поступил по праву,
вступая в новый день, и мне по нраву
его никем не писанный сюжет –
родится в час, когда рождался свет.
 
* * *
 
Пионов томленье в букете.
Их царскую роскошь и лень
в вечернем приглушенном свете,
не в силах скрыть сумерек тень.
 
И утром, лишь веки размежишь,
отметишь под пение птах,
что та же вальяжность и свежесть
лежит на мохнатых цветах.
 
И нежности их, и кипенью
я дань бы в этюде отдал,
да только писать акварелью
Создатель таланта не дал.
 
Но как передать впечатленье,
и как от забвенья сберечь
короткое время цветенья,
немую цветочную речь?
 
Несовпадение
 
А мы с тобой совсем не совпадаем
во времени, в пространстве… Привыкаем
к отсутствию друг друга, но душа,
нам верою и правдою служа,
саднит и кровоточит от урона…
На эту рану не наложишь швы
здесь, где живу, на берегах Гудзона,
там, где живёшь, на берегах Невы.
 
Но если повезёт быть снова рядом
под небом синим, жёлтым листопадом,
под белым снегом, голубым дождём,
наверное, опять не совпадём.
Хоть нет тому особого резона,
но что-то в нас надломится, увы,
за срок, что я на берегах Гудзона,
а ты всё там, на берегах Невы.
 
© Рудольф Фурман, 2000–2010.
© 45-я параллель, 2010.