Роман Смирнов

Роман Смирнов

Все стихи Романа Смирнова

Август вечерний

 

Вечернее удушливое время

то тем, то этим движется двором,

высвечивая лица, как Вермеер,

засвечивая виды на втором.

 

Дневное настроение «iowa»,

повизгивая, сходит всё на нет.

Релаксэфэмность спального района

преобладает в этой стороне.

 

У мамочек, на лавочках сидящих,

коляски в поле зрения стоят,

и можно поболтать о настоящем,

про будущее вслух не говоря.

 

Ни ветра нет, ни облачка, так сухо,

так августно, так тихо вообще,

что лямки бесконечной бытовухи,

снимаются бретельками с плечей…

 

Сгущается. Дремота. Воскресенье.

Блаженно каждой твари на Земле.

Привыкший к увяданью, как Есенин,

фонарный столб отключен по зиме.

 

Молчащие и тонущие лодки – 

стареют мужики за пивларьком – 

и день уходит лунною походкой,

и долго держит руку козырьком…

 

* * *

 

Ах, кинематография летящая

и музыка тревожная вот здесь.

У наших зим с тобой хватает льда ещё.

У наших лет на дне стакана взвесь.

 

Один для всех стакан, как получается,

то с первою водой, то со второй.

И стих идёт, как снег, и не кончается.

Не потому ли он всегда сырой?

 

 

Белая ворона

 

Белая ворона

под моим окном

продавала книги.

Время к тому том.

 

Нет, не продавала.

Что там сто рублей?

Белого Андрея,

нет его белей,

 

Пушкина и Блока, 

Тютчева, Э.По,

Верна, Твена, Шоу…

Шёл трамвай в депо

 

мимо той старушки.

Вот уже темно.

Я смотрю на это

грустное кино

 

месяц или больше.

Да, сейчас она

сложит книги в сумку,

верности полна

 

Пушкину и Блоку, 

Тютчеву и По.

Шёл в депо трамвайчик

или из депо.

 

Белая ворона 

в дом зайдёт впотьмах

где диван советский

кошками пропах…

 

Прожуёт горбушку,

что для голубей…

Нет, не продавала.

Всё по сто рублей.

 

Белогвардеец

 

Ко дню воинской славы России

 

Помнишь выпуск? Вдоль плаца высились

серебристые тополя…

 

Знать бы раньше, что к виду виселиц

привыкаешь, рубя да пыля

по степям, по разбитым губерниям,

осквернившим штандарт кумачом.

Так становится конница белая

не заступницей,  а палачом.

 

Помнишь, юнкером вовсе безусым ты,

в башлыке на брусчатке стоял;

губы сжав, в Высочайшем Присутствии,

офицерский темляк получал?

Знать бы раньше: за Русь, и за Веру, и

за Царя – не о Боге слова!

Твой Господь обнаружился в Первую,

уцелев до Гражданской едва…

 

Полк погиб. Обретёнными нимбами

он пополнил небесную рать.

Это лучше сиденья в Галлиполи.

Офицер должен так умирать…

 

Помнишь бал: юнкера прямоспинные,

грохот шпор, гимназистки, оркестр?

Помнишь, как с Лисаветой вальсировал;

чувств скрещение, звуков окрест?

 Знать бы раньше, что сгинешь под Тулою

от рабоче-крестьянской руки.

Мародеры с весёлыми скулами,

ночью стащат с тебя сапоги…

 

Вот и пуля! Как быстро, как больно и ...

Нет, не больно, а горько тебе,

что на ум лезут строки  невольные

трёх романсов про русскую степь…

 

 

…Предпоследнее чудо – снежинки! –

удивляясь  увидишь упав.

 

Заискрят миллионы Нижинских

над тобой сумасшедшее па…

 

Белые крыши

 

Смотрю в окно. Я думал выпал снег,

а там Фольксваген белый туарег,

и рядом тоже белый БМВ.

Чуть-чуть поодаль лады светлых две.

 

Я отвернусь. Зима в Московской обл.

велит купить пивка и пару вобл.

А впереди ещё немало зим.

Через дорогу строят магазин.

 

Блокнот

 

Купив себе блокнот для строк,

он думал: буду прям и строг,

правдив, внимателен и добр,

что если дом, то это – дом,

что если гроб, то это – гроб,

окошко, кошка…

 

Он думал так. Блокнот лежал.

Тянулись дни, базар, вокзал.

Женитьба, дети. Сына в сад,

а дочку в ясли. Сыт и рад.

Бежали годы. Долг, развод.

Завод и премия раз в год.

 

Он жил. Блокнот вблизи держал.

Когда же реже задышал,

пришли к нему и сын, и дочь,

просили, как ему помочь,

и он тихонечко привстал,

как будто только это ждал,

достал блокнот и… не открыл,

а сыну подарил.

 

* * *

 

В парке пела Аня Леннокс,

в прошлом веке Энни пела.

Будто призрак птицы феникс,

над своим летала телом.

 

А на выходе из парка

с элементами державы

море, гибкая испанка,

горизонт в руках держало…

 

Я ещё пытаюсь спамить,

вспомнить и послать себе же

эту память, эту память,

этот пляж на побережье,

 

но доносятся отрывки,

как в прибрежных водах мелких,

золотые плыли рыбки –

то ли Ани, то ли Ленки…

 

* * *

 

В свободное от работы время

ангелы выпускают синглы

договариваются о пати

собираются потусить на облаке

самом белом в округе

сначала все хвастают у кого круче трубы

потом извлекается музыка

естественно архипрекрасная

так как понятия времени не существует

никто не знает когда пора разлетаться

главное не наступить на крылья

обязательно кто-то останется

после исполнения негласного гимна

посвешивать ноги вниз

и снова вести разговор о том как

один ловит на удочку

другой сеть забрасывает

но оба ждут

ранним утром

в одиночестве и тишине

 

В старом небе…

 

В старом небе облак дымный,

и пустырь под ним, где в хлам

«дядя Петь, за что судимый?»

голубятню строил нам…

 

…КПП ненужной НИИ,

трубы, снова трубы, и

заводские проходные,

как стихи «особыи»

 

для девчоночки-пацанки,

рыжей-рыжей – слова нет –

то ли Ксанки, то ли Саньки.

Окликай её, поэт…

 

Подбирай аккорды с пола.

Тырь  окурки стыдных слов.

Это соло, это соул,

это первая любовь…

 

Эту правду сохрани же,

альфу старых городков…

Голубятня стала ниже.

Бродит кот, по кличке Рыжий.

Любит всех, без дураков.

 

 

В тумане

 

Замыкают смертельные фазы

по законам известных наук.

Улетают крылатые фразы,

и душа за душою на юг.

 

Опадают электрики наземь

со столбов, с трансформаторных крыш.

Светит нимб изумительно ясен.

Ходит кот удивительно рыж.

 

Прибывает засим неотложка,

и выходит с подручным своим,

посидеть пять минут на дорожку,

Хароновский Сергеевич Ким.

 

Выдыхая мораль: «Дай ума нам…»

тело тёплое на борт берёт.

 

Поглощённый готичным туманом

бродит кот, и сирена орёт.

 

Вакансия «А»

 

Человек ушёл тайком.

Говорят, что был таков.

Для ровесника ребёнком,

для ребёнка стариком.

 

Человек сказал: «Пока

и до встречи. Вот рука».

Просто лестницу приладил

прямо в небо с чердака.

 

Человек ушёл. Следа

не оставив. Не беда,

если ты его не видишь.

Видит он тебя всегда.

 

* * *

 

Вновь десять множилось на сто.

Вновь плод манил на вкус каков он.

Являлось слово, как Христос,

и поднималось на Голгофу.

И тяжелело на весу.

Ветшали имена и даты.

И возносился Иисус,

не слыша окрика: «Куда ты?»

Кто в одиночку слёзы лил.

Кто с фонарём слонялся: «Где все?»

А гений тысячу делил

на десять.

 

Внутренний карман

 

Кладут бордюр проворные армяне.

Пылит пилой уставший камнерез.

А мой мирок во внутреннем кармане,

и пятьдесят «неденег» за проезд.

 

Когда подъедет рейсовый автобус,

я пропущу старух и стариков,

и, может быть, растущую особу,

стараясь не разглядывать трико.

 

Они пройдут, рассядутся по креслам.

а следом я, пропахший табаком.

Как в мире всё в начале интересно,

как всё проходит с лёгким матерком…

 

Сегодня Саша, сухонький водитель.

Мне с ним привычно. Всем удобно с ним.

Он никогда не гаркнет: «Выходите!»

Вообще молчун, талантливый, как мим.

 

Вот и мои сады, по счёту третьи.

Вот подхожу к воротам, где замок

висит, как будто он за всё в ответе…

Как будто кто-то сладить с этим смог…

 

И открываю сомкнутые жести,

И закрываю сразу за собой.

А где мирок? А мой мирок на месте.

И благость шпарит, словно на убой

 

Всё сохранится

 

всё сохранится в облаке

на этом и на том

и что то будет в облике

и ты ему знаком

 

всеобщим детским лепетом

от радости вот вот

колеблющимся лебедем

зима твоя плывёт

 

там лёд покрытый ранами

открытыми грешно

и облако охранное

во всех отражено

 

Выход

 

Ты выходишь, а стало быть, это…

нет, не лето, но тоже – весна.

Ты выходишь на улицу, вдетым

в прорубь света, и куртка тесна.

 

И неважно, куда отправляться – 

то ли в прошлое, то ли в кино…

У начавшихся днесь навигаций,

в силе опция «всё включено».

 

Запусти, что ли, щепочку в реку,

то есть, мысленно сделайся рад.

Даже офисной крысе и клерку

воскрешение этот обряд.

 

Воскресение. Ляпы асфальта

и окружной брусчатки горбыль

не лишают полдневного фарта:

слава богу, не слякоть, а пыль.

 

Слава слову, что под руку, в ногу,

а не под ноги. Слава всему!

Ты выходишь, как все, одиноко,

в эту раннюю, в общем, весну.

 

* * *

 

Гуляли подружку да бросили,

Августу с гусиною кожею,

и пишешь поэзы по осени

про это весёлое пожили.

 

И так продолжается, жалится,

до снега, сошедшего искренне,

и если сосуды сужаются,

то это креплёные истины.

 

Ты смотришь на рюмочку ясную

глазами от знания мутными.

Печали бывают прекрасные.

Веселья бывают минутные.

 

 

Двадцатые

 

И вспомним эти дни в апреле,

И может быть ещё о ком,

Как часто мы в окно смотрели,

И выходили на балкон,

Читали новости, курили

И пили больше, чем одну,

И в легкомыслии корили,

Держа дистанцию в аду,

Как защищённые стенами,

Шалели в окруженьи их,

Как нам ждалось воспоминаний,

Чтоб не рассказывать о них.

 

Две сестры

 

Две подружки с города Иваново

привезут сливового варения.

Я прочту Георгия Иванова,

попаду в такое настроение,

 

а они частушки самодельные

под бутылку пойла самопального,

что у них зарплата понедельная –

восемь тыщ и два комплекта спального.

 

Тётя Люба, ты же мама Люба мне.

Тётя Таня, как девчонка звонкая.

Выйдем в город. Там газоны с клумбами.

Посидим на лавочке, поокаем…

 

Две сестры, подружки хохотушные,

привезут бельё на распродажу-то.

Вспомню я чего-нибудь из Кушнера,

а у них постельное «наглажето».

 

Двенадцатое ноября

 

Отправлены почтами поздними

последние письма с ветвей,

и пишется проще по осени,

и пьётся гораздо светлей,

ступается старыми ботами,

и смотрится с нежностью на

кроссворды высоток субботние,

и первую букву окна.

Гуляется и колобродится,

немыслимо, мысленно не,

погоде, готовой испортиться,

слегка уступая в цене,

вздыхается и отзывается,

банальной, конечно, строкой,

и мается, мается, мается

от радости, знамо какой.

 

Денежное дерево

 

Стоят на подоконнике горшки

цветочные. В них денежное дерево.

Одно спустило воду в корешки,

другое в процветание поверило.

 

Одно почти согнулось пополам,

не видя за окном погоду вешнюю,

другое перевыполнило план,

зелёными монетами увешано.

 

Вот так стоят два комнатных цветка,

неравные на общем основании,

и, в общем-то, для нового витка

истории готово всё заранее.

 

До встречи

 

Уходящему бы – оду.

Приходящему – привет.

В нашей маленькой природе

ничего другого нет.

 

Как приправа в первом блюде,

как в горбушке чёрной сласть,

это было, это будет,

а иначе нам не в масть.

 

Вот и всё, что надо на кон,

в самом главном и простом.

Зимы пахнут пастернаком,

и спасают рождеством.

 

Дожди Елабуги

 

Вы, идущие мимо меня

М. Цветаева

 

А стоит ли дальше, а нужно ли

искать этой жизни резон?

Уходит дорога зауженно,

спускается за горизонт.

 

Эй, ворон, чего начертил ещё?!

В ночи не видать ни черта!

За мной, мои сёстры, в чистилище, –

гордыня, тщета, нищета!

 

Не первая и не последняя,

меняя простор на постой,

в закатный придел поселения

вхожу прихожанкой простой.

 

А если в землицу ложиться мне,

то так, чтоб «ищи-не ищи».

Покроет Россию божницами

души переломленный щит.

 

Не выла в бреду и не плакала,

бродя меж берёз и осин.

Прольются дожди над Елабугой,

слезами пойдут по Руси

 

и вымоют долгими ливнями,

и вымолят сотни Марин,

пока будут ждать терпеливые,

бумажные «церкви» мои.

 

К Годовщине

 

Так начинают. Года в два...

Б. Пастернак

 

О это лето – влёт, по-жеребячьи – 

когда впервые от восторга слёг, 

в грудном бреду, в беспамятстве, рыбача 

у вечных вод, выуживая слог, 

нет, не забыть. Печатью узнаванье. 

Широким шрамом, меткой на груди 

предназначенье, знаково, заранее: 

о кляксах зим, о святках, но гуди! 

Гуди смешливым гулом непонятным, 

пророчь и жди высокую болезнь. 

А где-то там окно Марины свято. 

Светло окно одно, а где-то здесь 

всему есть звук: надломленная ветка, 

алтарь, псалтирь, фрамуга, граммофон, 

ночной Берлин, туман, походка века, 

два башмачка, свеча, Живаго, фронт… 

Сад Переделкино удушливо-ухожен. 

Весна грядёт, но воздух не в соку.

В грудном бреду, всполошно, хромоножно 

упасть, припасть к дверному косяку. 

«Когда бы знал…» В загоне лошадином

высок забор, но видно сквозь него –

непостижимое всегда непощадимо

и не ново…

 

 

Как хорошо быть дома одному

 

Как хорошо быть дома одному,

где никакой поэзии на ум, 

Где телу плед, а делу тлен, поскольку

так хорошо, что дома никого, 

где циферблат настенный итого, 

где битый час, но не в тебя осколки. 

И говорить не надо: «Говори». 

На языке слова, как бонпари, 

хоть проглоти, хоть выплюни по ходу. 

Здесь, тишину пугая тишиной, 

проходит жизнь, сидит жена женой, 

«поговорил бы кто-нибудь со мной»

и я иду добавить в чайник воду.

 

* * *

 

Когда в колодце зеркало воды

привычной высоты не отражает,

прими пустой земли алаверды

и песню пой о долгом урожае.

 

Играй мелодию, ушедшую в пазы,

на узловатой дудочке природы,

и вспоминай старинные азы,

по голове поглаживая воздух.

 

И примири отсутствие и спрос

чередованьем отзвука и эха,

пока родник не полностью зарос,

как детский след стирающая веха.

 

* * *

 

Когда давным-давно переболел

войной, виной, ещё каким-то видом

чумы, не умирая, словно лев,

придуманный для этого Майн Ридом,

тогда вдруг начинают мучить сны,

из тех, что до испарины реальны,

повтор болезни, бойни и вины,

где ты бежишь, расчёсывая раны.

 

Ничто не исчезает без следа,

подумаешь, и сморщишься от штампа,

и снова прикроватная вода

в стакане. Снова стену держит лампа.

Плафон заполнен мёртвым мотыльком.

Стакан стоит не по/наполовину.

Засни уже, видением влеком.

Проснись уже, избегнув доли львиной.

 

* * *

 

куда тебе сейчас идти

ведь ты пришёл пришёл

поплачь над фильмами митты

так будет хорошо

найди закладку уголок

пока такой покой

вчера ты палец уколол

странице на какой

проверь на месте ли своём

катарсис малых форм

пусть фарувеет славы той

чернильный семафор

съязви о будущем усни

проснись без четверти

двенадцать адцать адцати

строкой крути верти

насыпь какао на лимон

налей и выпей весь

прочти последний арион

да голову повесь

 

Ливень eleven

 

Одиннадцатый ливень за окном.

Eleven-level скоро две недели.

Он словно современник мне знаком,

поскольку мы одно пространство делим.

Тем временем, в летейской темноте

ни возгласа, ни шороха, ни плеска.

На белый шум слетаются не те,

а эти – у окна, в тоске лицейской.

И к времени примешанный дымок

нисколько не виновной сигареты,

уходит по-английски, чтобы мог

ты собственным гореньем быть согретым.

Одиннадцать, двенадцать… Ливень льёт,

как будто сочиняется поэма

и в срок не поспевается, а тот

кому она обещана, не в теме.

 

* * *

 

Луны кошачий ноготок

создаст царапину рассвета.

Зима. Пойти бы на каток.

Скользить,  до свитера раздетым.

 

Влететь, распаренным, смешным,

в сугроб на резком повороте,

и встать, к восторгу малышни,

улыбчивым, как Паварротти.

 

Устав под вечер от коньков,

идти к навесу, как на лыжах,

и чтоб тянуло коньяком

и чаем из кафешки ближней.

 

Так воскресенье  как во сне

до сладкой яви вырастает.

А в понедельник ляжет снег,

и до субботы не растает.

 

* * *

 

Любимый дворник мой,

Махмад черноголовый,

ты собираешь медь,

и листья во дворе.

Привет, тебе, привет.

Твои глаза – два плова,

томятся круглый год

на медленном огне.

Сегодня нет дождя.

Ты песню напеваешь.

Мне речь твоя темна,

как рыбе камыши,

но мягок горлу звук

и уху, понимаешь.

Мети, прошу, мети,

и веточкой маши.

Когда поступит снег

по-нашенски с тобою,

ты деньги соберёшь

и вышлешь в Пенджикент.

Мой давний друг Махмад,

со светлой головою,

сегодня нет дождя,

привет, твоим, привет.

 

 

Мадера

 

Когда кончается мадера

и сердце тянет в Имереть,

добавь немного постмодерна,

где всё про время, и про смерть,

про неустроенность святую,

и гениальность, в цвете лет

уйти, геройски салютуя –

тому навстречу, этим вслед…

Когда кончается напиток

и философствует цирроз,

поэту хочется не пыток,

а «полной гибели всерьёз»,

и за дождями, за дождями,

увидеть, как небесный дед

своими длинными жердями

в стада сбивает лунный свет…

Когда утрачиваешь мерно

вина оставшуюся треть,

плесни немного постмодерна,

 впредь…

 

Мальчик с футляром

 

Ольге Мищенковой

 

Мир крутится, вертится, гуглится,

и прячутся в «лайки» эмоции,

но… мальчик идёт по улице.

Мальчик будущий Моцарт.

 

Он тащит футляр, он топает,

засматриваясь на вывески.

Идёт, повторяя «Во поле…»;

высокие ноты и низкие.

 

И боженька солнечным зайчиком

целует в макушку мальчика.

Ах, чтобы оно ни значило –

точнее нет математики…

 

Я помню «...земля ещё вертится…»

и капли «датские». Даром ли?

Спрошу. Мне никто не ответит за…

но… мальчики ходят с футлярами.

 

Мирок

 

Мой мирок – между «смог бы» и «надо бы» –

начинается с пьяного «Э».

Здесь отравленный воздух, как снадобье,

так привычен, что вреден тебе.

 

Здесь подъезды стоят Парфенонами,

и в преддверии скорых разрух

три старухи с азартом хароновым,

словно мойры, считают до двух.

 

Здесь как будто кончается линия

на ладони, но помнит рука…

Здесь легко предаваться унынию

и не чувствовать в этом греха.

 

Выйдешь вечером: улица старая,

как верёвка с петлёй на конце.

Влезешь в эту бесцветную ауру

и живёшь, не меняясь в лице.

 

Иногда  – видно морок, затмение –

морщишь лоб, понимаешь, но так

и не можешь решиться падением

завершить в бездну сделанный шаг.

 

Воздух – яд, и вино не отдушина,

и  окно – лишь проектор теней.

Засыпаешь с губою прокушенной,

Как ребёнок, прижавшись к стене.

 

* * *

 

Может быть, мэй би, мабудь,

Доживём, продолжим путь,

Заживём душой и телом,

Говоря: не в этом суть.

 

А душа и ни при чём,

Что-то с чем-то за плечом –

Нам бы выйти, встретить друга

И обняться горячо,

 

Долго за руку держа.

Есть границы, нет держав.

Рассказать ему об этом,

Словно вдоволь жито сжать.

 

Много будет этих встреч,

Где объятия, как речь?

Может быть, мабудь, наверно.

Столько, сколько хватит плеч.

 

Мой октябрь

 

Осень кого-то жжёт

в рифму – горчичник жёлт.

Одним – кленовую пятерню.

Другим – нищеты тюрьму.

Мой судьбоносный октябрь –

пьёт или бьёт с локтя.

Не увернёшься, не

уговоришь в цене.

Вот он, холёный князь,

входит, не видя связь.

Пальцы его в рубинах.

Что ему октябрины –

разросшиеся сорняки?

Мимо пройдёт. Ну, кинь

в спину не взор – укор…

Холоден, злобен, скор.

Я же давал зарок!

Как там поэт изрёк,

так же слова инача

больно – и в сердце плачет

стих Ростана?

 

На 19.12.2019

 

Ночь провела по скобам губ

дню, проглотившему таблетку.

Снег выпал, как молочный зуб,

но был подобран пятилеткой.

 

Бра придорожные струят

по киловатту жёлтой пыли,

и чтобы мне продолжить ряд

людей везут автомобили.

 

В умы садится гороскоп,

как в гнёзда  звука магнитолы,

и то ли Дева скажет стоп,

а то ли  Рак Весы на столик

 

клешнёй по горлу прочертив,

в миг исторический уронит.

СМИ будут говорить, что жив,

сняв терабайты телехроник.

 

Так, независимо от всех,

настанут времена иные.

Ты чуешь, разошёлся снег,

и вырастают коренные?

 

На оси

 

вырубается страж темноты

ключ работает в три оборотца

темнота переходит на ты

от себя ничего остаётся

по ступеням к подъездным дверям

в этой логике невыносимой

выходящему до фонаря

возрастной рефлексии помимо

неустанно скрипит колесо 

зажигалка и вечер соосны

колесо ты моё то да сё

огоньков дармовые анонсы

и луна белой фишкой как бы

и глазливый на кубики дует

это длинные нарды судьбы

ждут когда же домой заведу я

 

 

* * *

 

Начало лета опускает щит.

Мидзикаута прёт похлеще танка.

Сварю себе щавелевые щи,

яичко покрошу, волью сметанки.

 

Когда бы отпуск – вот бы благодать,

где алкоголь, и что-нибудь из мяса,

но до кости её не обглодать,

да будут щи кислы, чтоб не смеялся.

 

И хорошо. Так мудрый Салимон

в трёх-четырёх простых опишет строфах,

как хороши июнь и самогон,

судьба, изба и тени рам крестовых.

 

* * *

 

Не хочется, а снова о дожде,

как будто больше не с чем отожде

ствлять эту затянувшуюся грусть,

как будто бы затем и я прольюсь.

 

Мне кажется, недаром водосток

склоняется в итоге на восток,

и железы в железных коробах,

как смолы деревянные в гробах.

 

И чтобы образа соединить

метафора выкручивает нить,

как пойманному вновь на воровстве

мальцу запястья, помня о родстве.

 

Ну, здравствуй…

 

Здесь зеркало и раковина для

испуга и гадания на прибыль…

Я бреюсь и, до горла доходя,

припоминаю – так же чистят рыбу.

Когда ещё ты можешь разглядеть

свою физиономию и тело?

Вот это – неразборчивость в еде,

а это… да кому какое дело?

Смываю каждодневный ритуал,

как короткометражное снимаю,

и кажется, заимствую финал,

где сцена по-народному немая.

Раскланявшись, из ванной выхожу,

и крестик надеваю, одеваюсь.

Иду курить (не путайте Ходжу

с ханжою) электронку без девайса.

Всё сделано. Осталось по прямой,

до столика, компьютер на котором.

В соцсети захожу. 

Ну, здравствуй, мой

город…

 

* * *

 

Нудить ещё раз не слабо

абракадабру октября.

Любовь рифмуется с Ли Бо;

вокруг полно того добра.

 

А если вышел до шести

с конторы в эту красоту,

домой не хочется идти.

Я тоже быстро не пойду.

 

Листочек, жёлтый как банан,

летает ближе к пустоте.

Я вспомню песенку-банал

и клип великий ДДТ.

 

Рвануть бы с места, как дурак…

Зажмуриться. Считать до ста.

Нет зависти, Джек Керуак –

тоска…

 

* * *

 

Оживляя Кая

 

Это можно назвать и адом,

если б не было в аде том

тесноты звукового ряда,

изумления мокрым ртом;

если б не было впадин гибких,

если б не был так сужен стон

и протянут вдоль стана скрипки

музыкальным твоим перстом;

если б мягкими завитками

не манила дорога в путь…

Кубик льда, словно сахар тает,

оживляя банально Кая,

убивая легенду пусть.

Так стоять, замерев, у края

и сорваться, и плыть за край.

С этим адом не надо рая.

Тоньше, скрипка,

жальчей играй.

 

Октябрь

 

Октябрь – кресты да оси,

в прореху времён – ветра,

а осень ещё не осень –

окурок на дне ведра…

 

К платформе выходит поезд.

Название заучи.

Грибные по самый пояс,

влачатся к нему бичи.

 

От Фрязево до Казанской

не спи в Москва-Петушки.

Там Веня с печалью братской.

Котомки его тяжки.

 

И небо… На эти выхи,

куда б ни подался, всё

в тебе говорит на ихнем,

на ранненебесном о

 

крестах да осях, прорехах,

об осени, что, прости, – 

не осень. Опять проехал

платформу свою почти.

 

* * *

 

Осенняя пора

метрическая скука

понятна мне твоя

идущая модель

вот зонт и человек

а вот архитектура

и в душу лезет грусть

по имени Адель

давно уже не Бонд

а что-нибудь дешевле

какой-нибудь компакт

но лёгким невдомек

в дождливый серый день

жизнь катится шерше ля

фам вроде бы фаталь

как мотылёк Дамокл

 

 

* * *

 

Поезд издалека

мимо борщевика,

посёлка им. Большевика,

красного, как щека,

мимо, мимо,

как говорится,

ристалищ, пастбищ, кладбищ,

кладбищ, кладбищ, кладбищ;

дерево, камень, цинк,

и подстаканник цзинь,

дороже династии Цин

эта дорога и перекат,

смотри пока,

в каждом холме орда,

дани твоей айда,

девочка черноглавая,

станция николаева,

окает или длит

гласные массолит…

Издалека поезд.

Ну-ка, ослабь-ка пояс.

 

При входе

 

При входе в рай табличка «Не сорить»,

При въезде в ад растяжка «С Новым годом!»

Когда летишь на лайнере, смотри

не упади туда, откуда родом.

 

На высоте совсем другие сны –

о том, о сём, но, видимо, о главном,

и в пробужденье входит часть цены,

за краткий сон, в котором видел маму.

 

Опущен трап (откуда он возник?)

 Скрипят его артрозные колени,

но доведёт до места, как язык.

Тебе осталось выбрать направленье…

 

* * *

 

Приходило ко мне одиночество.

Приводило тоску и печаль.

Слишком сладко последние ночи спал.

Слишком крепкий наутро пил чай.

 

У одной было страшное прозвище,

у другой – золотые ключи,

а у третьей пока ничего ещё.

Ничего ещё там не ищи.

 

И прощались, как дальние кровные,

даром что целовали уста,

две – с объятьями, третья – скромная.

Дверь захлопнута. И пустота.

 

* * *

 

просыпаешься лириком

ставишь чайник на газ

смотришь новости в мире как

в этот раз в этот раз

 

вот читаешь и тянешься

к пачке полупустой

ну какая тут лирика

если в жизни отстой

 

реализмь это батенька

урбанизм и тэ дэ

верлибристу понятненько

а тебе а тебе

 

рифмы нет и просодии

и созвучий иных

но так хочется хосподи

хоть какой-нибудь стих

 

и летит постмодерная

строчка в пепельницу

соковидная да недельная

поднимая пыльцу

 

неспроста как от выжига

защищая глаза

спать идёшь метафизиком

и цепляешься за

 

Рокер

 

Проснёшься – ни хэппи, ни хиппи –

лежащий в глубоком туше.

Куриная лапка пацифик

уныло скребёт на душе.

 

Похожий на Бобби на Марли,

особенно тем, что внутри…

Вчера было меганормально,

сегодня – делите на три.

 

Вчера ты, надравшись, горланил.

Наутро глядишь в потолок:

«Какими мы были орлами!

Живее, чем сдохнувший рок».

 

Теперь ты зовёшь электричкой

составы, а не инструмент.

Уносятся психоделично

всё дальше, и выхода нет.

 

Твой проигрыш не перспектива,

а слитый домашний финал.

О, годы, сходите за пивом,

и не забывайте вина!

 

Чего уж…Ты не из ванили.

Прожженный, бывалый, простой.

Недавно на вайбер звонили,

что помер ещё один Цой…

 

И снова в сполоснутой банке

гвоздики стоп-линией герц –

как две смски из банка –

начало её и конец…

 

Сестре

 

Ты помнишь, мама с папой

ходили на парад?

По улице Советской

тащили транспарант:

вторая проходная,

и мир, короче, труд…

 

Отец стал выше мая,

а мать осталась тут.

 

Ты помнишь дни в деревне

и бабушку? Она

пекла пирог с вареньем,

садилась у окна,

ждала, когда с мостков мы,

смеясь вернёмся: «Эй!»

 

Нет гаджета такого,

чтоб смайлик выслать ей.

 

Мы помним, помним, помним,

мы много помним так,

что вырвавшись из компа

боимся сделать шаг…

А ты живи, не бойся,

что снова в личку спам.

 

Стоят они у входа,

и руки тянут к нам.

 

* * *

 

Скоро кончится лето. Оно

умирает, и это – константа.

Скоро новое будет вино.

Разопьётся с друзьями когда-то.

 

Что-то может случиться ещё

долгожданно, неявно и странно,

и споёт риторично сверчок,

или скажет неслышно о главном.

 

Скоро, скоро, как скоро всегда.

Здесь поэту родиться не сложно.

Вот упала за горку звезда.

Отыщи и возьми осторожно.

 

 

Смысл

 

Смысл не ищи. Никто не виноват.

Тебе даны всего лишь две попытки.

Сначала в кадке давишь виноград,

А после пьёшь холодные напитки.

 

Всего лишь две – начало и финал.

Нет, не суди о дереве по росту.

Бывает крона сразу не видна.

Бывает – корни видно за погостом.

 

И что почём, ответ не за горой,

Не у купца в запрятанной тетрадке,

А у ребёнка, полного игрой,

И старика согбенного у грядки.

 

* * *

 

Становиться мудрее – да где ж там? –

принимать во внимание смерть...

Все мы дети во взрослых одеждах,

как на это шутя ни смотреть.

 

Голос мамы, отец на футболе,

майский жук в коробушке, костёр...

Неотступны фантомные боли,

и язык виноватый остёр.

 

Так поэтому, вновь не насытясь

перламутровым на голубом,

умиляет весны фотосинтез,

и заносится в белый альбом.

 

Старый домик

 

На печь залезешь. Станет горячо.

Колючее откинешь покрывало.

Прислушайся – тиктакает сверчок,

с каким-то нереальным интервалом.

Отыщешь среди вороха бумаг

пергаментные детские рисунки,

почувствовав, как памятью обмяк,

а снег в деревне валит третьи сутки.

Вот кошка забирается на грудь

урчащая, тяжёлая, седая.

Её бы не забыть. Не позабудь,

наутро старый домик покидая,

изгибы проржавевшего крючка,

на окнах паутиновые струнки,

тоскливую мелодию сверчка,

и целый мир на мамином рисунке.

 

* * *

 

Стук-постук – это град, это гром.

Скок-поскок – это люди и звери.

Обрамляясь в оконный проём,

звук слабеет и смотрит на двери.

 

А моя не закрыта, а я

ухватиться пытаюсь за гриву…

Так и просится троп “бытия”.

Нет, конечно – его перспективы.

 

И срываюсь, как солнце за холм,

и жалею, владея полцарством,

что меня не учили верхом

на коне с малолетства кататься.

 

Такое

 

Лето, лето, три билета –

мореморе, клуб ночной,

вечеринка в стиле ретро.

Отравление виной.

 

Накачаюсь, покачаюсь,

Упаду, не упаду…

Ухожу, как Уго Чавес.

Приходил, как Помпиду.

 

Остановка у вокзала

и конечная она ж.

Мне б цыганка рассказала,

но… пельменная, беляш.

 

«Стойка, стульчик, слой бумажный,

хлеб, тарелка, ложка, соль…»

Ну, зачем ты мне оммажем

душу травишь,  август злой?

 

И кровинка вытекает

из беляшьего куска –

нереальная такая

постсоветская тоска.

 

* * *

 

Хорошо ходить по огороду,

становясь похожим на отца.

Там колодец набирает воду,

как Москва до третьего кольца,

 

там кривые грядки-малозёмы,

там кусты смородин раздались,

и слезливым воздухом на сломе

тянет память в сторону да вниз.

 

Вот скажи мне, физик-лирик-химик,

в общем, просто умный человек,

я живу за досками глухими,

почему не мыслю я побег?

 

Хорошо сижу, хожу, надеюсь.

Не ношу венков или корон.

В обретённых смыслах виден Теос.

В продолжениях слов – Анакреон.

 

Худо, бедно ли – весна.

Зачастил отец во снах.

За день, грузен и опрел,

начинается апрель.

Скоро слово воробей.

Скоро мальчик корабел.

Ветры, пьяный и хмельной,

будут меряться длиной.

А ещё, себе заметь,

спячка это или смерть:

мухи скопом по утрам

воскресают между рам.

Солнце льёт на окна клей –

лечит сколы на стекле,

и вокруг, на вид простой,

мир наполнен красотой.

Много, мало ли – идём

вниз, наверх, из дома в дом…

 

 

Четвёртое время

 

В преддверии зимы нисходит благодать

натруженным крылам, и с чисткой оперенья

ложится первый снег на наши города –

невидимый покров, недолгое паренье.

Когда ты слеп, но свят причастностью к следам

седых поводырей, разметивших пространство,

легко осознавать наличие стыда

и тихо повторять: «Я мало, но старался…»

Прозренью есть цена, и место есть ему.

Три времени, как три скачка через барьеры

к четвёртому прыжку – в сиянье или тьму –

в зависимости от сомнения и веры.

Но в час великих дел, всё чаще мы земны,

тем более, поэт, пронёсший мимо лета

начальную строку «в преддверии зимы»,

нисколько не страшась, а сбудется ли это.

 

* * *

 

Чёрный год завершается скоро, где

что ни вздох, то летучая тень.

Тает снег, через день в нашем городе.

Соответственно – снег через день.

 

Словно роба на всём полосатая,

но следы избавленья видны,

потому что не годы двадцатые,

а двадцатые к выходу дни.

 

И от этого легче немножечко,

и надежда какая-то есть,

лишь бы док не размахивал ножичком,

предвкушая холодную месть.

 

* * *

 

без дождя синоптиком обещано

на кроссовках надпись абибас

эх чего то хочется навечного

для души и тела в этот раз

 

я иду по городу родимому

головой верчу туда сюда

были раньше слёзы крокодиловы

а теперь обычная слюда

 

эх чего то хочется наверного

не считая новых мокасин

вон любовь прошла с ребенком первая

ветер феникс веет хоакин

 

и мигает вывеска щербатая

уступи дорогу молодым

я хожу туда давно с ребятами

и всё время выхожу один

 

* * *

 

всем видам транспорта предпочитая землю

он занимал места по чудной привычке

но ни разу не сделал призывно жеста

потому что попутчиков не было в этом краю

только самая малость камешков на подошве

он не помнил кто подарил ему книгу или

подобрал оставленную рассеянным пассажиром

автор был не указан слова мудрёны

а сюжет банален чего же лучше

и дочитывая последнюю строчку как будто тайна

не разгаданной оставалась он улыбался

и говорил довольно всё верно

книга вкладывалась в рюкзак маршрут кончался

и начинались поиски ночлега

 

* * *

 

сказать тебе готова

судьбишка в полруки

нет ничего святого

есть слава и стихи

и ты поверишь веришь

без всяких запятых

поскольку в нашей эре

на каждый подвиг стих

всё так же ценен сора

пророщенный рубец

и каждому позору

возвышенный столбец

всё те же руки в брюки

у памятников и

свидания на вьюге

признания в крови

тот ляжет этот сгинет

а третий сочинит

нет святости в помине

и в славе той ich nicht

и ты познаешь знаешь

как первое агу

нет ничего над нами

разверить не могу