Четвёртое время
В преддверии зимы нисходит благодать
натруженным крылам, и с чисткой оперенья
ложится первый снег на наши города –
невидимый покров, недолгое паренье.
Когда ты слеп, но свят причастностью к следам
седых поводырей, разметивших пространство,
легко осознавать наличие стыда
и тихо повторять: «Я мало, но старался…»
Прозренью есть цена, и место есть ему.
Три времени, как три скачка через барьеры
к четвёртому прыжку – в сиянье или тьму –
в зависимости от сомнения и веры.
Но в час великих дел, всё чаще мы земны,
тем более, поэт, пронёсший мимо лета
начальную строку «в преддверии зимы»,
нисколько не страшась, а сбудется ли это.
Старый домик
На печь залезешь. Станет горячо.
Колючее откинешь покрывало.
Прислушайся – тиктакает сверчок,
с каким-то нереальным интервалом.
Отыщешь среди вороха бумаг
пергаментные детские рисунки,
почувствовав, как памятью обмяк,
а снег в деревне валит третьи сутки.
Вот кошка забирается на грудь
урчащая, тяжёлая, седая.
Её бы не забыть. Не позабудь,
наутро старый домик покидая,
изгибы проржавевшего крючка,
на окнах паутиновые струнки,
тоскливую мелодию сверчка,
и целый мир на мамином рисунке.
К Годовщине
Так начинают. Года в два...
Б. Пастернак
О это лето – влёт, по-жеребячьи –
когда впервые от восторга слёг,
в грудном бреду, в беспамятстве, рыбача
у вечных вод, выуживая слог,
нет, не забыть. Печатью узнаванье.
Широким шрамом, меткой на груди
предназначенье, знаково, заранее:
о кляксах зим, о святках, но гуди!
Гуди смешливым гулом непонятным,
пророчь и жди высокую болезнь.
А где-то там окно Марины свято.
Светло окно одно, а где-то здесь
всему есть звук: надломленная ветка,
алтарь, псалтирь, фрамуга, граммофон,
ночной Берлин, туман, походка века,
два башмачка, свеча, Живаго, фронт…
Сад Переделкино удушливо-ухожен.
Весна грядёт, но воздух не в соку.
В грудном бреду, всполошно, хромоножно
упасть, припасть к дверному косяку.
«Когда бы знал…» В загоне лошадином
высок забор, но видно сквозь него –
непостижимое всегда непощадимо
и не ново…
Дожди Елабуги
Вы, идущие мимо меня
М. Цветаева
А стоит ли дальше, а нужно ли
искать этой жизни резон?
Уходит дорога зауженно,
спускается за горизонт.
Эй, ворон, чего начертил ещё?!
В ночи не видать ни черта!
За мной, мои сёстры, в чистилище, –
гордыня, тщета, нищета!
Не первая и не последняя,
меняя простор на постой,
в закатный придел поселения
вхожу прихожанкой простой.
А если в землицу ложиться мне,
то так, чтоб «ищи-не ищи».
Покроет Россию божницами
души переломленный щит.
Не выла в бреду и не плакала,
бродя меж берёз и осин.
Прольются дожди над Елабугой,
слезами пойдут по Руси
и вымоют долгими ливнями,
и вымолят сотни Марин,
пока будут ждать терпеливые,
бумажные «церкви» мои.
Как хорошо быть дома одному
Как хорошо быть дома одному,
где никакой поэзии на ум,
Где телу плед, а делу тлен, поскольку
так хорошо, что дома никого,
где циферблат настенный итого,
где битый час, но не в тебя осколки.
И говорить не надо: «Говори».
На языке слова, как бонпари,
хоть проглоти, хоть выплюни по ходу.
Здесь, тишину пугая тишиной,
проходит жизнь, сидит жена женой,
«поговорил бы кто-нибудь со мной»
и я иду добавить в чайник воду
Ливень eleven
Одиннадцатый ливень за окном.
Eleven-level скоро две недели.
Он словно современник мне знаком,
поскольку мы одно пространство делим.
Тем временем, в летейской темноте
ни возгласа, ни шороха, ни плеска.
На белый шум слетаются не те,
а эти – у окна, в тоске лицейской.
И к времени примешанный дымок
нисколько не виновной сигареты,
уходит по-английски, чтобы мог
ты собственным гореньем быть согретым.
Одиннадцать, двенадцать… Ливень льёт,
как будто сочиняется поэма
и в срок не поспевается, а тот
кому она обещана, не в теме.
Август вечерний
Вечернее удушливое время
то тем, то этим движется двором,
высвечивая лица, как Вермеер,
засвечивая виды на втором.
Дневное настроение «iowa»,
повизгивая, сходит всё на нет.
Релаксэфэмность спального района
преобладает в этой стороне.
У мамочек, на лавочках сидящих,
коляски в поле зрения стоят,
и можно поболтать о настоящем,
про будущее вслух не говоря.
Ни ветра нет, ни облачка, так сухо,
так августно, так тихо вообще,
что лямки бесконечной бытовухи,
снимаются бретельками с плечей…
Сгущается. Дремота. Воскресенье.
Блаженно каждой твари на Земле.
Привыкший к увяданью, как Есенин,
фонарный столб отключен по зиме.
Молчащие и тонущие лодки –
стареют мужики за пивларьком –
и день уходит лунною походкой,
и долго держит руку козырьком…
Оживляя Кая
Это можно назвать и адом,
если б не было в аде том
тесноты звукового ряда,
изумления мокрым ртом;
если б не было впадин гибких,
если б не был так сужен стон
и протянут вдоль стана скрипки
музыкальным твоим перстом;
если б мягкими завитками
не манила дорога в путь…
Кубик льда, словно сахар тает,
оживляя банально Кая,
убивая легенду пусть.
Так стоять, замерев, у края
и сорваться, и плыть за край.
С этим адом не надо рая.
Тоньше, скрипка,
жальчей играй.
* * *
Вновь десять множилось на сто.
Вновь плод манил на вкус каков он.
Являлось слово, как Христос,
и поднималось на Голгофу.
И тяжелело на весу.
Ветшали имена и даты.
И возносился Иисус,
не слыша окрика: «Куда ты?»
Кто в одиночку слёзы лил.
Кто с фонарём слонялся: «Где все?»
А гений тысячу делил
на десять.
Ну, здравствуй…
Здесь зеркало и раковина для
испуга и гадания на прибыль…
Я бреюсь и, до горла доходя,
припоминаю – так же чистят рыбу.
Когда ещё ты можешь разглядеть
свою физиономию и тело?
Вот это – неразборчивость в еде,
а это… да кому какое дело?
Смываю каждодневный ритуал,
как короткометражное снимаю,
и кажется, заимствую финал,
где сцена по-народному немая.
Раскланявшись, из ванной выхожу,
и крестик надеваю, одеваюсь.
Иду курить (не путайте Ходжу
с ханжою) электронку без девайса.
Всё сделано. Осталось по прямой,
до столика, компьютер на котором.
В соцсети захожу.
Ну, здравствуй, мой
город…
Вакансия «А»
Человек ушёл тайком.
Говорят, что был таков.
Для ровесника ребёнком,
для ребёнка стариком.
Человек сказал: «Пока
и до встречи. Вот рука».
Просто лестницу приладил
прямо в небо с чердака.
Человек ушёл. Следа
не оставив. Не беда,
если ты его не видишь.
Видит он тебя всегда.
Мальчик с футляром
Ольге Мищенковой
Мир крутится, вертится, гуглится,
и прячутся в «лайки» эмоции,
но… мальчик идёт по улице.
Мальчик будущий Моцарт.
Он тащит футляр, он топает,
засматриваясь на вывески.
Идёт, повторяя «Во поле…»;
высокие ноты и низкие.
И боженька солнечным зайчиком
целует в макушку мальчика.
Ах, чтобы оно ни значило –
точнее нет математики…
Я помню «...земля ещё вертится…»
и капли «датские». Даром ли?
Спрошу. Мне никто не ответит за…
но… мальчики ходят с футлярами.
© Роман Смирнов, 2017–2019.
© 45-я параллель, 2019.