«Milk&Honey»
С протяжным
хриплым
звоном
five
o’clock
бьют ходики в кофейне «Milk&Honey»,
и, в подвесных оленях, потолок
колеблется, чего не ждал механик
гнездовий, лавочек и полутьмы.
Меню на грифеле, мопед винтажный –
его старанья оценили мы.
И сумеречный свет звезды витражной,
и книги, и картины в тесноте,
зелёный чай, с соломинкою латте…
Случись в печали, горе иль беде
мне оказаться, сумрак тесноватый
в кофейне этой выберу скорей,
чем строгий полусвет в холодном храме.
Хозяин, мёда с молоком налей
ещё, чтоб не кончалась «Milk&Honey»!
Желание
На чиркнувшую звезду, на монетку,
на трамвайный билет, на куриную косточку –
я загадываю очень редко,
сомневаюсь, но верю, что где-то в житейском космосе
отзовётся желание, сбудется.
Ну когда-нибудь – непременно!
Не у меня, так у моей спутницы,
отломившей косточку попрямее.
Завтрак с химерами
1
Хоть я обидчик, эгоист и хам,
звоня, ты приезжаешь по утрам
ко мне на завтрак, состоящий из
цикория и жареных яиц,
который, приготовленный тобой же,
и сны отгонит и насытит больше,
чем одинокий скудный завтрак мой
с химерами на стенке за спиной.
2
Скворчиный щебет и бессонный лай
к полуночи влетает вперемешку
в окно, и как подушку ни взбивай,
у изголовья бражничает май,
и я пишу в потёмках эсэмэску:
«Привет. В любое время приезжай»,
как если б разношёрстные рулады
сквозь сон услышать невзначай могла ты.
* * *
В городке четырёхэтажном
что ни дом, то набор тарелок,
ибо числится житель каждый
телезрителем, и нередок
спрос на спутниковые блюдца –
покупайте, монтаж задаром!
В тихом воздухе волны вьются,
наполняя силки радаров.
Даже тополь, и тот с тарелкой
просит милостыни у неба.
В заточении канарейка
ждёт весеннего ширпотреба –
с подоконника сладких крошек
глазированного попкорна.
На соседей соседи ропщут,
только птичка всему покорна.
Оттого и в прозрачных стенах
ей насвистывать так привольно,
что улавливает без антенны
канарейка слепые волны –
то в одну, то в другую ноту
направляя их, как диспетчер,
и расхваливает погоду
на канарском родном наречье.
Богомол
То пойдёт, а то запляшет, цепкий,
Гость зелёный на моей руке.
Ни одной не видывавший церкви,
Лапки сложит в чинном столбняке.
Нимфой крохотной, ещё бескрылой
Ты запрыгнул в мир людской – и что ж?
Я забыл: за голенищем киллер
Прячет выгнутый зубчатый нож.
До сих пор поэмой не замечен,
Не прижившийся на полотне,
Ты и впрямь господний человечек,
Не с мольбою ли пришёл ко мне?
Отчего, прикинувшийся стеблем,
Сломанным сучком, сухим листком,
Не потрафил северной Эвтерпе,
Жалости не пробудил ни в ком?
Может, оттого и не прославлен
Ты под нашим солнцем, что черны
Твои скрытые капканы в травах
И для муравья, и для пчелы.
Может, оттого и неизвестен,
Что расчётливо, не сгоряча
В травяной засаде губишь песни
Стрекозы, цикады и сверчка.
Я такому тихому святоше
Не хотел бы угодить в клешни.
Смотришь неподвижно – и похоже,
Будто все перед тобой грешны.
На ветру колеблешься вблизи ты,
Лапки для объятий разведя,
Неуклюже-милый инквизитор,
Статуя, химера и дитя.
Так ступай себе пастись на травку,
Вылиняй ещё и подрасти.
Встретимся опять, когда в отставку
Позарез я захочу уйти.
Бабочка
На притолоке спит в подъезде
Так долго, что я каждый раз,
Входя, смотрю: ещё на месте
Она, укрытая от глаз?
Ещё на месте, слава Богу.
И подниматься веселей
И выходить, на недотрогу
Взглянув у скрипнувших дверей.
В зелёную вцепившись доску,
Как мрак под лестницей, черна,
Шаги, и голоса, и воздух
Снующий – чувствует она.
На лацкан микрофон петличный
Так крепится, чтобы затем
Его забыли после спича
В шероховатой темноте.
И хрупкое существованье
Её – опора для меня.
И каждый день отмечен втайне
Тем, что на месте, здесь она.
На смерть Робина Уильямса
...ты услышишь, что все звёзды смеются.
Антуан де Сент-Экзюпери
Ты не можешь посмотреть в окно,
в сумеречный двор калифорнийский,
дверь открыть, инкогнито в кино
побывать, а после выпить виски.
Став на крышу, частый звездопад,
что бывает раз на полтораста
лет, – запечатлеть на свой айпад,
или в мёртвое вернуться братство
ты не можешь больше: нет ролей.
Жизнь доиграна до многоточья.
Отчего же легче и светлей
дышится безоблачною ночью?
Если ты, шалун и проводник,
доктор, плут, любимец – а друзей-то
сколько! – в одиночестве поник,
где звезду твою отыщет Зельда?
Не видать кометную звезду.
Заоконные спокойны виды.
Но берут на приступ высоту
искромётным смехом Персеиды.
Край света
Что за слово: времяпровожденье!
Р. М. Рильке
1.
А в Карпатах, где время течёт без меня,
тот же город бездомных дождей и гостиниц
спит и пляшет на карстовых гротах – и те же
погружённые в сонную зелень коттеджи,
те же гости, и горцы, и вечный гостинец
новосёлам недужным – с водой беготня.
Вечен лес и дыханье утёсов огромных.
Но вверху, в отдаленье, – исток перемен,
и любовь к постоянству ему не довлеет.
В каждом встречном маячит забытый знакомый.
По аллеям текут в обновившейся тьме
стаи звёзд, и листва с каждым днём тяжелеет.
2. Имя
Как зовёшься ты, цветок? А ты,
предвечерний голос бестелесной
птицы, что наполнил сердце леса,
чужд и близок так же, как цветы?
Налетает шквал. Июльский фён
дышит хвойным мёдом, – безутешно
кто-то плачет в лиственных одеждах,
и порхают тени в складках крон.
Между мной и сладким светом лип
к ветру льнёт лепечущее имя.
Мы с любовью тех, в листве незримых,
породниться именем могли б.
Надпись на книге
Залистанная, уголки обложки,
как локти, сморщены – и вся в сухих листах,
в поблёкших лепестках и цветоножках,
гербарием подручным обжита.
Отпустишь голос в волны интонаций
пустой ладейкой, слишком лёгкой для
твоих элегий, – боязно остаться
в ночи без парусов и без руля.
Блаженного наследства не деля,
живём, две неразрезанных страницы.
Зарытая в листве послушных рифм,
обоим скрипка утешенья снится.
За шрифтом бледный проступает шрифт.
День
Это утро пахнет землёй и еле
слышно дымом. Новорождённая зелень
разрыхляет воздух возле дорог.
Прилепился к ветру слепой листок,
и сырые улицы офонарели
в конце недели.
В полдень – речка. Жёлтая сеть капилляров
под волнами, бегущими парно.
Скрип качелей, как чаячий вскрик,
за тополиной стеной возник.
Спускаюсь.
Навстречу, дорожкой старой,
влюблённая пара.
А под вечер стало свежо и сухо,
мне подарили нырка и лысуху –
просто по имени птиц назвав.
Как удивительно живы слова!
Если вдали от меня грустна ты –
покорми пернатых.
* * *
Вернулись тени. Шепеляв и мглист
стал воздух в занавешенной аллее.
Деревья задышали в полный лист,
и на душе покойней и темнее.
Колышутся просветы. Трясогузка,
подбрасывая хвостик, семенит.
Какое нам завещано искусство –
свет на дорожке в лиственной тени!
В каштанах сумрачных и вислогрудых
с кровинкой лета башенки цветов
нам выдают свидетельство о чуде,
и каждый день для летописи нов.
* * *
Лишь птицы на автовокзале
живут и, наверное, крысы,
хоть я и не видел их, скрытных.
А сколько б они рассказали
о людях прекрасных и жадных,
о сладких отбросах пахучих,
о тысяче рукопожатий,
истёрших железные ручки
дверей до змеиного блеска…
Привратники эти от Бога
могли бы гадать на дорогу
не хуже цыганок прелестных.
Чумазые галки под шифер-
ной кровлей сидят на стропилах,
и, кажется, всё уже было:
я так же подыскивал рифмы,
глядел на часы под навесом,
и ливень посыпался градом,
и температура на градус
упала, а после – на десять.
Брала меня жизнь, точно пробу
вниманья на автовокзале,
пока под дождём не причалил
к подъезду покатый автобус.
* * *
Интернет то и дело рушится
От потока зелёных снимков.
Я закрыл ноутбук. Прислушался,
Как щебечет с дождём в обнимку
Не модем, а ночной, взъерошенный,
Архаический соловей.
Но уже и модем из прошлого.
Мегабайты и дни скорей
С каждым годом текут по проводу.
И опять наступает лето.
И поёт по ночному поводу
соловей, что не канет в ленту.
© Роман Гурский, 2007‒2017.
© 45-я параллель, 2018.