Роман Гурский

Роман Гурский

Четвёртое измерение № 16 (436) от 1 июня 2018 года

Завтрак с химерами

«Milk&Honey»

 

С протяжным

хриплым

звоном

five

o’clock

бьют ходики в кофейне «Milk&Honey»,

и, в подвесных оленях, потолок

колеблется, чего не ждал механик

гнездовий, лавочек и полутьмы.

Меню на грифеле, мопед винтажный –

его старанья оценили мы.

И сумеречный свет звезды витражной,

и книги, и картины в тесноте,

зелёный чай, с соломинкою латте…

Случись в печали, горе иль беде

мне оказаться, сумрак тесноватый

в кофейне этой выберу скорей,

чем строгий полусвет в холодном храме.

Хозяин, мёда с молоком налей

ещё, чтоб не кончалась «Milk&Honey»!

 

Желание

 

На чиркнувшую звезду, на монетку,

на трамвайный билет, на куриную косточку –

я загадываю очень редко,

сомневаюсь, но верю, что где-то в житейском космосе

отзовётся желание, сбудется.

Ну когда-нибудь – непременно!

Не у меня, так у моей спутницы,

отломившей косточку попрямее.

 

Завтрак с химерами

 

1

Хоть я обидчик, эгоист и хам,

звоня, ты приезжаешь по утрам

ко мне на завтрак, состоящий из

цикория и жареных яиц,

который, приготовленный тобой же,

и сны отгонит и насытит больше,

чем одинокий скудный завтрак мой

с химерами на стенке за спиной.

 

2

Скворчиный щебет и бессонный лай

к полуночи влетает вперемешку

в окно, и как подушку ни взбивай,

у изголовья бражничает май,

и я пишу в потёмках эсэмэску:

«Привет. В любое время приезжай»,

как если б разношёрстные рулады

сквозь сон услышать невзначай могла ты.

 

* * *

 

В городке четырёхэтажном

что ни дом, то набор тарелок,

ибо числится житель каждый

телезрителем, и нередок

спрос на спутниковые блюдца –

покупайте, монтаж задаром!

В тихом воздухе волны вьются,

наполняя силки радаров.

 

Даже тополь, и тот с тарелкой

просит милостыни у неба.

В заточении канарейка

ждёт весеннего ширпотреба –

с подоконника сладких крошек

глазированного попкорна.

На соседей соседи ропщут,

только птичка всему покорна.

 

Оттого и в прозрачных стенах

ей насвистывать так привольно,

что улавливает без антенны

канарейка слепые волны –

то в одну, то в другую ноту

направляя их, как диспетчер,

и расхваливает погоду

на канарском родном наречье.

 

Богомол

 

То пойдёт, а то запляшет, цепкий,

Гость зелёный на моей руке.

Ни одной не видывавший церкви,

Лапки сложит в чинном столбняке.

 

Нимфой крохотной, ещё бескрылой

Ты запрыгнул в мир людской – и что ж?

Я забыл: за голенищем киллер

Прячет выгнутый зубчатый нож.

 

До сих пор поэмой не замечен,

Не прижившийся на полотне,

Ты и впрямь господний человечек,

Не с мольбою ли пришёл ко мне?

 

Отчего, прикинувшийся стеблем,

Сломанным сучком, сухим листком,

Не потрафил северной Эвтерпе,

Жалости не пробудил ни в ком?

 

Может, оттого и не прославлен

Ты под нашим солнцем, что черны

Твои скрытые капканы в травах

И для муравья, и для пчелы.

 

Может, оттого и неизвестен,

Что расчётливо, не сгоряча

В травяной засаде губишь песни

Стрекозы, цикады и сверчка.

 

Я такому тихому святоше

Не хотел бы угодить в клешни.

Смотришь неподвижно – и похоже,

Будто все перед тобой грешны.

 

На ветру колеблешься вблизи ты,

Лапки для объятий разведя,

Неуклюже-милый инквизитор,

Статуя, химера и дитя.

 

Так ступай себе пастись на травку,

Вылиняй ещё и подрасти.

Встретимся опять, когда в отставку

Позарез я захочу уйти.

 

Бабочка

 

На притолоке спит в подъезде

Так долго, что я каждый раз,

Входя, смотрю: ещё на месте

Она, укрытая от глаз?

 

Ещё на месте, слава Богу.

И подниматься веселей

И выходить, на недотрогу

Взглянув у скрипнувших дверей.

 

В зелёную вцепившись доску,

Как мрак под лестницей, черна,

Шаги, и голоса, и воздух

Снующий – чувствует она.

 

На лацкан микрофон петличный

Так крепится, чтобы затем

Его забыли после спича

В шероховатой темноте.

 

И хрупкое существованье

Её – опора для меня.

И каждый день отмечен втайне 

Тем, что на месте, здесь она.

 

На смерть Робина Уильямса

 

...ты услышишь, что все звёзды смеются.

Антуан де Сент-Экзюпери

 

Ты не можешь посмотреть в окно,

в сумеречный двор калифорнийский,

дверь открыть, инкогнито в кино

побывать, а после выпить виски.

 

Став на крышу, частый звездопад,

что бывает раз на полтораста

лет, – запечатлеть на свой айпад,

или в мёртвое вернуться братство

 

ты не можешь больше: нет ролей.

Жизнь доиграна до многоточья.

Отчего же легче и светлей

дышится безоблачною ночью?

 

Если ты, шалун и проводник,

доктор, плут, любимец – а друзей-то

сколько! – в одиночестве поник,

где звезду твою отыщет Зельда?

 

Не видать кометную звезду.

Заоконные спокойны виды.

Но берут на приступ высоту

искромётным смехом Персеиды.

 

Край света

 

Что за слово: времяпровожденье!

Р. М. Рильке

 

1.

 

А в Карпатах, где время течёт без меня,

тот же город бездомных дождей и гостиниц

спит и пляшет на карстовых гротах – и те же

погружённые в сонную зелень коттеджи,

те же гости, и горцы, и вечный гостинец

новосёлам недужным – с водой беготня.

 

Вечен лес и дыханье утёсов огромных.

Но вверху, в отдаленье, – исток перемен,

и любовь к постоянству ему не довлеет.

В каждом встречном маячит забытый знакомый.

По аллеям текут в обновившейся тьме

стаи звёзд, и листва с каждым днём тяжелеет.

 

2. Имя

 

Как зовёшься ты, цветок? А ты,

предвечерний голос бестелесной

птицы, что наполнил сердце леса,

чужд и близок так же, как цветы?

 

Налетает шквал. Июльский фён

дышит хвойным мёдом, – безутешно

кто-то плачет в лиственных одеждах,

и порхают тени в складках крон.

 

Между мной и сладким светом лип

к ветру льнёт лепечущее имя.

Мы с любовью тех, в листве незримых,

породниться именем могли б.

 

Надпись на книге

 

Залистанная, уголки обложки,

как локти, сморщены – и вся в сухих листах,

в поблёкших лепестках и цветоножках,

гербарием подручным обжита.

 

Отпустишь голос в волны интонаций

пустой ладейкой, слишком лёгкой для

твоих элегий, – боязно остаться

в ночи без парусов и без руля.

 

Блаженного наследства не деля,

живём, две неразрезанных страницы.

Зарытая в листве послушных рифм,

обоим скрипка утешенья снится.

За шрифтом бледный проступает шрифт.

 

День

 

Это утро пахнет землёй и еле

слышно дымом. Новорождённая зелень

разрыхляет воздух возле дорог.

Прилепился к ветру слепой листок,

и сырые улицы офонарели

в конце недели.

 

В полдень – речка. Жёлтая сеть капилляров

под волнами, бегущими парно.

Скрип качелей, как чаячий вскрик,

за тополиной стеной возник.

Спускаюсь.

Навстречу, дорожкой старой,

влюблённая пара.

 

А под вечер стало свежо и сухо,

мне подарили нырка и лысуху –

просто по имени птиц назвав.

Как удивительно живы слова!

Если вдали от меня грустна ты –

покорми пернатых.

 

* * *

 

Вернулись тени. Шепеляв и мглист

стал воздух в занавешенной аллее.

Деревья задышали в полный лист,

и на душе покойней и темнее.

 

Колышутся просветы. Трясогузка,

подбрасывая хвостик, семенит.

Какое нам завещано искусство –

свет на дорожке в лиственной тени!

 

В каштанах сумрачных и вислогрудых

с кровинкой лета башенки цветов

нам выдают свидетельство о чуде,

и каждый день для летописи нов.

 

* * *

 

Лишь птицы на автовокзале

живут и, наверное, крысы,

хоть я и не видел их, скрытных.

А сколько б они рассказали

о людях прекрасных и жадных,

о сладких отбросах пахучих,

о тысяче рукопожатий,

истёрших железные ручки

дверей до змеиного блеска…

Привратники эти от Бога

могли бы гадать на дорогу

не хуже цыганок прелестных.

Чумазые галки под шифер-

ной кровлей сидят на стропилах,

и, кажется, всё уже было:

я так же подыскивал рифмы,

глядел на часы под навесом,

и ливень посыпался градом,

и температура на градус

упала, а после – на десять.

 

Брала меня жизнь, точно пробу

вниманья на автовокзале,

пока под дождём не причалил

к подъезду покатый автобус.

 

* * *

 

Интернет то и дело рушится

От потока зелёных снимков.

Я закрыл ноутбук. Прислушался,

Как щебечет с дождём в обнимку

Не модем, а ночной, взъерошенный,

Архаический соловей.

Но уже и модем из прошлого.

Мегабайты и дни скорей

С каждым годом текут по проводу.

И опять наступает лето.

И поёт по ночному поводу

соловей, что не канет в ленту.