Роман
Гурский

«Milk&Honey»

С протяжным

хриплым

звоном

five

o’clock

бьют ходики в кофейне «Milk&Honey»,

и, в подвесных оленях, потолок

колеблется, чего не ждал механик

гнездовий, лавочек и полутьмы.

Меню на грифеле, мопед винтажный –

его старанья оценили мы.

И сумеречный свет звезды витражной,

и книги, и картины в тесноте,

зелёный чай, с соломинкою латте…

Случись в печали, горе иль беде

мне оказаться, сумрак тесноватый

в кофейне этой выберу скорей,

чем строгий полусвет в холодном храме.

Хозяин, мёда с молоком налей

ещё, чтоб не кончалась «Milk&Honey»!

Бабочка

На притолоке спит в подъезде

Так долго, что я каждый раз,

Входя, смотрю: ещё на месте

Она, укрытая от глаз?

Ещё на месте, слава Богу.

И подниматься веселей

И выходить, на недотрогу

Взглянув у скрипнувших дверей.

В зелёную вцепившись доску,

Как мрак под лестницей, черна,

Шаги, и голоса, и воздух

Снующий – чувствует она.

На лацкан микрофон петличный

Так крепится, чтобы затем

Его забыли после спича

В шероховатой темноте.

И хрупкое существованье

Её – опора для меня.

И каждый день отмечен втайне 

Тем, что на месте, здесь она.

Богомол

То пойдёт, а то запляшет, цепкий,

Гость зелёный на моей руке.

Ни одной не видывавший церкви,

Лапки сложит в чинном столбняке.

Нимфой крохотной, ещё бескрылой

Ты запрыгнул в мир людской – и что ж?

Я забыл: за голенищем киллер

Прячет выгнутый зубчатый нож.

До сих пор поэмой не замечен,

Не прижившийся на полотне,

Ты и впрямь господний человечек,

Не с мольбою ли пришёл ко мне?

Отчего, прикинувшийся стеблем,

Сломанным сучком, сухим листком,

Не потрафил северной Эвтерпе,

Жалости не пробудил ни в ком?

Может, оттого и не прославлен

Ты под нашим солнцем, что черны

Твои скрытые капканы в травах

И для муравья, и для пчелы.

Может, оттого и неизвестен,

Что расчётливо, не сгоряча

В травяной засаде губишь песни

Стрекозы, цикады и сверчка.

Я такому тихому святоше

Не хотел бы угодить в клешни.

Смотришь неподвижно – и похоже,

Будто все перед тобой грешны.

На ветру колеблешься вблизи ты,

Лапки для объятий разведя,

Неуклюже-милый инквизитор,

Статуя, химера и дитя.

Так ступай себе пастись на травку,

Вылиняй ещё и подрасти.

Встретимся опять, когда в отставку

Позарез я захочу уйти.

* * *

В городке четырёхэтажном

что ни дом, то набор тарелок,

ибо числится житель каждый

телезрителем, и нередок

спрос на спутниковые блюдца –

покупайте, монтаж задаром!

В тихом воздухе волны вьются,

наполняя силки радаров.

Даже тополь, и тот с тарелкой

просит милостыни у неба.

В заточении канарейка

ждёт весеннего ширпотреба –

с подоконника сладких крошек

глазированного попкорна.

На соседей соседи ропщут,

только птичка всему покорна.

Оттого и в прозрачных стенах

ей насвистывать так привольно,

что улавливает без антенны

канарейка слепые волны –

то в одну, то в другую ноту

направляя их, как диспетчер,

и расхваливает погоду

на канарском родном наречье.

* * *

Вернулись тени. Шепеляв и мглист

стал воздух в занавешенной аллее.

Деревья задышали в полный лист,

и на душе покойней и темнее.

Колышутся просветы. Трясогузка,

подбрасывая хвостик, семенит.

Какое нам завещано искусство –

свет на дорожке в лиственной тени!

В каштанах сумрачных и вислогрудых

с кровинкой лета башенки цветов

нам выдают свидетельство о чуде,

и каждый день для летописи нов.

День

Это утро пахнет землёй и еле

слышно дымом. Новорождённая зелень

разрыхляет воздух возле дорог.

Прилепился к ветру слепой листок,

и сырые улицы офонарели

в конце недели.

В полдень – речка. Жёлтая сеть капилляров

под волнами, бегущими парно.

Скрип качелей, как чаячий вскрик,

за тополиной стеной возник.

Спускаюсь.

Навстречу, дорожкой старой,

влюблённая пара.

А под вечер стало свежо и сухо,

мне подарили нырка и лысуху –

просто по имени птиц назвав.

Как удивительно живы слова!

Если вдали от меня грустна ты –

покорми пернатых.

Желание

На чиркнувшую звезду, на монетку,

на трамвайный билет, на куриную косточку –

я загадываю очень редко,

сомневаюсь, но верю, что где-то в житейском космосе

отзовётся желание, сбудется.

Ну когда-нибудь – непременно!

Не у меня, так у моей спутницы,

отломившей косточку попрямее.

Завтрак с химерами

1

Хоть я обидчик, эгоист и хам,

звоня, ты приезжаешь по утрам

ко мне на завтрак, состоящий из

цикория и жареных яиц,

который, приготовленный тобой же,

и сны отгонит и насытит больше,

чем одинокий скудный завтрак мой

с химерами на стенке за спиной.

2

Скворчиный щебет и бессонный лай

к полуночи влетает вперемешку

в окно, и как подушку ни взбивай,

у изголовья бражничает май,

и я пишу в потёмках эсэмэску:

«Привет. В любое время приезжай»,

как если б разношёрстные рулады

сквозь сон услышать невзначай могла ты.

* * *

Интернет то и дело рушится

От потока зелёных снимков.

Я закрыл ноутбук. Прислушался,

Как щебечет с дождём в обнимку

Не модем, а ночной, взъерошенный,

Архаический соловей.

Но уже и модем из прошлого.

Мегабайты и дни скорей

С каждым годом текут по проводу.

И опять наступает лето.

И поёт по ночному поводу

соловей, что не канет в ленту.

Край света

Что за слово: времяпровожденье!

Р. М. Рильке

1.

А в Карпатах, где время течёт без меня,

тот же город бездомных дождей и гостиниц

спит и пляшет на карстовых гротах – и те же

погружённые в сонную зелень коттеджи,

те же гости, и горцы, и вечный гостинец

новосёлам недужным – с водой беготня.

Вечен лес и дыханье утёсов огромных.

Но вверху, в отдаленье, – исток перемен,

и любовь к постоянству ему не довлеет.

В каждом встречном маячит забытый знакомый.

По аллеям текут в обновившейся тьме

стаи звёзд, и листва с каждым днём тяжелеет.

2. Имя

Как зовёшься ты, цветок? А ты,

предвечерний голос бестелесной

птицы, что наполнил сердце леса,

чужд и близок так же, как цветы?

Налетает шквал. Июльский фён

дышит хвойным мёдом, – безутешно

кто-то плачет в лиственных одеждах,

и порхают тени в складках крон.

Между мной и сладким светом лип

к ветру льнёт лепечущее имя.

Мы с любовью тех, в листве незримых,

породниться именем могли б.

* * *

Лишь птицы на автовокзале

живут и, наверное, крысы,

хоть я и не видел их, скрытных.

А сколько б они рассказали

о людях прекрасных и жадных,

о сладких отбросах пахучих,

о тысяче рукопожатий,

истёрших железные ручки

дверей до змеиного блеска…

Привратники эти от Бога

могли бы гадать на дорогу

не хуже цыганок прелестных.

Чумазые галки под шифер-

ной кровлей сидят на стропилах,

и, кажется, всё уже было:

я так же подыскивал рифмы,

глядел на часы под навесом,

и ливень посыпался градом,

и температура на градус

упала, а после – на десять.

Брала меня жизнь, точно пробу

вниманья на автовокзале,

пока под дождём не причалил

к подъезду покатый автобус.

На смерть Робина Уильямса

...ты услышишь, что все звёзды смеются.

Антуан де Сент-Экзюпери

Ты не можешь посмотреть в окно,

в сумеречный двор калифорнийский,

дверь открыть, инкогнито в кино

побывать, а после выпить виски.

Став на крышу, частый звездопад,

что бывает раз на полтораста

лет, – запечатлеть на свой айпад,

или в мёртвое вернуться братство

ты не можешь больше: нет ролей.

Жизнь доиграна до многоточья.

Отчего же легче и светлей

дышится безоблачною ночью?

Если ты, шалун и проводник,

доктор, плут, любимец – а друзей-то

сколько! – в одиночестве поник,

где звезду твою отыщет Зельда?

Не видать кометную звезду.

Заоконные спокойны виды.

Но берут на приступ высоту

искромётным смехом Персеиды.

Надпись на книге

Залистанная, уголки обложки,

как локти, сморщены – и вся в сухих листах,

в поблёкших лепестках и цветоножках,

гербарием подручным обжита.

Отпустишь голос в волны интонаций

пустой ладейкой, слишком лёгкой для

твоих элегий, – боязно остаться

в ночи без парусов и без руля.

Блаженного наследства не деля,

живём, две неразрезанных страницы.

Зарытая в листве послушных рифм,

обоим скрипка утешенья снится.

За шрифтом бледный проступает шрифт.