Эхо любви
Покроется небо
пылинками звёзд,
и выгнутся ветки упруго.
Тебя я услышу за тысячу верст.
Мы – эхо,
мы – эхо,
мы – долгое эхо друг друга.
И мне до тебя,
где бы ты не была,
дотронуться сердцем не трудно.
Опять нас любовь за собой позвала.
Мы – нежность,
мы – нежность.
мы – вечная нежность друг друга.
И даже в краю
наползающей тьмы,
за гранью смертельного круга,
я знаю, с тобой не расстанемся мы.
Мы – память,
мы – память.
мы – звёздная память друг друга.
* * *
На Земле
безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
и маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую...
И однажды –
прекрасным утром –
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война...
Автомат ему выдали маленький.
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
и маленькую –
по размерам –
шинель.
...А когда он упал –
некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле
не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
Случай
Убили парня
за здорово живёшь.
За просто так.
Спокойно.
Как в игре...
И было это
не за тыщу
вёрст
от города.
А рядом.
Во дворе.
Ещё пылали окна...
Между тем
он так кричал,
прижав ладонь к груди,
как будто накричаться
захотел
за долгое молчанье
впереди...
Крик жил отдельно!
Вырастал стеной.
Карабкался,
обрушивался с крыш.
Растерзанный,
отчаянный,
больной.
нечеловечески огромный
крик!
Он тёк по трубам,
полз по этажам,
подвалы заполнял
и чердаки,
Он ошалело
тыкался
в звонки!
Ломился в двери
и в замках
визжал!..
Он умолял!
Он клянчил: «Защити!..»
Навстречу ослабевшему,
ему,
плыл шепоток:
«Не надо...»,
«Не ходи...»,
«Простудишься…»,
«Не надо...»,
«Ни к чему...»
Да, случай.
Как-то.
В городе одном.
Но помните
другие города!
...«Вот если бы не вечером,
а днём...»,
«Вот если бы на фронте, –
я б тогда...»
И всё.
И только молний пересверк.
И всё
И не остановился
век...
Какое
это
чудо –
Человек!
Какая это мерзость –
человек!
Таёжные цветы
Не привёз я
таёжных цветов –
извини.
Ты не верь,
если скажут, что плохи
они.
Если кто-то соврёт,
что об этом читал...
Просто,
эти цветы
луговым
не чета!
В буреломах,
на кручах
пылают
жарки,
как закат,
как облитые кровью желтки.
Им не стать украшеньем
городского стола.
Не для них
отшлифованный блеск хрусталя.
Не для них!
И они не поймут никогда,
что вода из-под крана —
это тоже вода...
Ты попробуй сорви их!
Попробуй
сорви!
Ты их держишь,
и кажется,
руки
в крови!..
Но не бойся,
цветы к пиджаку приколи...
Только что это?
Видишь?
Лишившись земли,
той,
таёжной,
неласковой,
гордой земли,
на которой они
на рассвете взошли,
на которой роса
и медвежьи следы, –
начинают
стремительно вянуть
цветы!
Сразу
гаснут они!
Тотчас
гибнут они!..
Не привёз я
таёжных цветов.
Извини.
Мгновения
Не думай о секундах свысока.
Наступит время, сам поймёшь, наверное, –
свистят они,
как пули у виска,
мгновения,
мгновения,
мгновения.
У каждого мгновенья свой резон,
свои колокола,
своя отметина,
Мгновенья раздают – кому позор,
кому бесславье, а кому бессмертие.
Мгновения спрессованы в года,
Мгновения спрессованы в столетия.
И я не понимаю иногда,
где первое мгновенье,
где последнее.
Из крохотных мгновений соткан дождь.
Течёт с небес вода обыкновенная.
И ты порой почти полжизни ждёшь,
когда оно придёт, твоё мгновение.
Придёт оно, большое, как глоток,
глоток воды во время зноя летнего.
А в общем,
надо просто помнить долг
от первого мгновенья
до последнего.
Не думай о секундах свысока.
Наступит время, сам поймёшь, наверное, –
свистят они,
как пули у виска,
мгновения,
мгновения,
мгновения.
Песня о далёкой Родине
Я прошу, хоть ненадолго,
боль моя, ты покинь меня.
облаком, сизым облаком,
ты полети к родному дому,
отсюда к родному дому.
Берег мой, покажись вдали
краешком, тонкой линией.
Берег мой, берег ласковый,
ах, до тебя, родной, доплыть бы,
доплыть бы хотя б когда-нибудь.
Где-то далеко, где-то далеко
идут грибные дожди.
Прямо у реки, в маленьком саду,
созрели вишни, склонясь до земли.
Где-то далеко, в памяти моей,
сейчас, как в детстве, тепло,
хоть память укрыта
такими большими снегами.
Ты, гроза, напои меня,
допьяна, да не до смерти.
Вот опять, как в последний раз,
я всё гляжу куда-то в небо,
как будто ищу ответа...
* * *
Я спокоен, я иду своей дорогой.
Не пою, что завтра будет веселей.
Я – суровый,
я – суровый,
я суровый.
Улыбаешься в ответ:
а я – сирень.
Застываю рядом с мраморной колонной,
Удивляюсь, почему не убежал.
Я – холодный,
я – холодный,
я – холодный.
Улыбаешься в ответ:
а я – пожар.
Я считаю перебранку бесполезной.
Всё в порядке, пусть любовь повременит.
Я – железный.
Я – железный.
Я – железный!
Улыбаешься в ответ:
а я – магнит.
* * *
Гитара ахала,
подрагивала,
тенькала,
звала негромко,
переспрашивала,
просила.
И эрудиты головой кивали:
«Техника!..»
Неэрудиты выражались проще:
«Сила!..»
А я надоедал:
«Играй, играй, наигрывай!
Играй, что хочешь.
Что угодно.
Что попало».
Из тучи вылупился дождь
такой наивный,
как будто в мире до него
дождей
не падало...
Играй, играй!..
Деревья тонут в странном лепете...
Играй, наигрывай!..
Оставь глаза открытыми.
На дальней речке
стартовали гуси-лебеди –
и вот, смотри, летят,
летят и машут крыльями...
Играй, играй!..
Сейчас в большом
нелёгком городе
есть женщина
высокая, надменная.
Она, наверное,
перебирает горести,
как ты перебираешь струны.
Медленно...
Она всё просит
написать ей что-то нежное.
А если я в ответ смеюсь –
не обижается.
Сейчас выходит за порог.
А рядом –
нет меня.
Я очень без неё устал.
Играй, пожалуйста.
Гитара ахала.
Брала аккорды трудные,
она грозила непонятною истомою.
И все,
что рядом с ней сидели,
были струнами.
А я был –
как это ни странно –
самой тоненькой.
* * *
Д. С. Лихачёву
Раскачивается вагон.
Длинный тоннель метро.
Читающий пассажир выклёвывает по слову...
Мы пишем на злобу дня
и – на его добро.
Но больше, правда, – на злобу,
на злобу,
на злобу!..
Живём, озираясь вокруг.
Живём, друзей хороня.
Едем, не зная судьбы, и страшно проехать мимо.
Длинный тоннель метро.
Привычная злоба дня...
Ненависть проще любви.
Ненависть объяснима.
* * *
Алёне
Мы совпали с тобой,
совпали
в день, запомнившийся навсегда.
Как слова совпадают с губами.
С пересохшим горлом –
вода.
Мы совпали, как птицы с небом.
Как земля
с долгожданным снегом,
совпадает в начале зимы,
так с тобою
совпали мы.
Мы совпали,
ещё не зная
ничего
о зле и добре.
И навечно
совпало с нами
это время в календаре.
Марк Шагал
Он стар и похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде не хочется.
Он сразу с вопроса:
«А Вы не из Витебска?..» –
Пиджак старомодный на лацканах вытерся...
«Нет, я не из Витебска...» –
Долгая пауза.
А после – слова
монотонно и пасмурно:
«Тружусь и хвораю...
В Венеции выставка...
Так Вы не из Витебска?..»
«Нет, не из Витебска...»
Он в сторону смотрит.
Не слышит, не слышит.
Какой-то нездешней далёкостью дышит,
пытаясь до детства дотронуться бережно...
И нету ни Канн,
ни Лазурного берега,
ни нынешней славы...
Светло и растерянно
он тянется к Витебску, словно растение...
Тот Витебск его –
пропыленный и жаркий –
приколот к земле каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти, моленья и ярмарки.
Там зреют особенно крупные яблоки,
и сонный извозчик по площади катит...
«А Вы не из Витебска?..»
Он замолкает.
И вдруг произносит,
как самое-самое,
названия улиц:
Смоленская,
Замковая.
Как Волгою, хвастает Видьбой-рекою
и машет
по-детски прозрачной рукою...
«Так Вы не из Витебска...»
Надо прощаться.
Прощаться.
Скорее домой возвращаться...
Деревья стоят вдоль дороги навытяжку.
Темнеет...
И жалко, что я не из Витебска.
* * *
Будем горевать
в стол.
Душу открывать
в стол.
Будем рисовать
в стол.
Даже танцевать –
в стол.
Будем голосить
в стол.
Злиться и грозить –
в стол!
Будем сочинять
в стол...
И слышать из стола
стон.
* * *
Жизнь летит, как шоссе,
от любви до любви...
Полпланеты – в росе.
Полпланеты – в крови.
Тают угли в золе,
как огарок свечи.
Полпланеты – в заре.
Полпланеты – в ночи.
Я кидаюсь к мечте,
а догнать не могу.
Полпланеты – в дожде.
Полпланеты – в снегу.
Я за отблеск в окне
благодарен судьбе...
Полпланеты – во мне,
остальное – в тебе.
* * *
Человечество –
в дороге.
Дорогое баловство.
Может, это –
от здоровья.
Может, и не от него...
Суетливо,
бестолково, –
кто?
зачем?
за что?
когда?..
От нашествия такого
сладко стонут
города...
Тугрики,
песеты,
франки,
лиры,
доллары,
фунты.
И урчат, насытясь,
банки,
словно гладкие коты...
Знатоков –
один на сотню.
заполняют, как обвал,
модерновую часовню,
древний пыточный подвал.
Кандалы хватают цепко,
ощущая в пальцах зуд.
Вертят,
спрашивают цену,
цепи
пробуют на зуб...
Виллы,
домны,
парки,
пашни.
Долететь!
Дойти!
Доплыть!
Чтоб от Эйфелевой башни
сувенирчик
отпилить...
Едут далеко и долго.
Нервным пламенем горят.
И на всё взирают
только
через фотоаппарат.
разыгрались, будто дети:
через море –
на доске,
через Азию –
в карете,
на байдарке –
по Оке.
Сколько их?
Куда их гонят?
В чём причина этих смут?
Что теряют?
Что находят?
Что –
в конце концов –
поймут?
Я не знаю.
Я не знаю.
Вам ответа я не дам...
Сам сегодня
уезжаю.
Собираю чемодан.
Огромное небо
Об этом, товарищ,
не вспомнить нельзя,
В одной эскадрилье
служили друзья,
и было на службе
и в сердце у них
огромное небо, огромное небо,
огромное небо – одно на двоих.
Дружили, летали
в небесной дали,
рукою до звёзд
дотянуться могли,
беда подступила,
как слёзы к глазам –
однажды в полёте, однажды в полёте,
однажды в полёте мотор отказал...
И надо бы прыгать –
не вышел полёт!..
Но рухнет на город
пустой самолёт!
Пройдёт, не оставив
живого следа,
и тысячи жизней, и тысячи жизней,
и тысячи жизней прервутся тогда!
Мелькают кварталы,
но прыгать нельзя...
«Дотянем до леса! –
решили друзья. –
Подальше от города
Смерть унесём.
Пускай мы погибнем, пускай мы погибнем,
пускай мы погибнем, но город спасём!»
Стрела самолёта
рванулась с небес,
и вздрогнул от взрыва
берёзовый лес!..
Не скоро поляны
травой зарастут...
А город подумал, а город подумал,
а город подумал: «Ученья идут!»
В могиле лежат
посреди тишины
отличные парни
отличной страны...
Светло и торжественно
смотрит на них
огромное небо, огромное небо,
огромное небо – одно на двоих!
Приходит врач, на воробья похожий...
Приходит врач, на воробья похожий,
и прыгает смешно перед постелью.
И клювиком выстукивает грудь.
И маленькими крылышками машет.
– Ну, как дела? –
чирикает привычно. –
Есть жалобы?.. –
Я отвечаю:
– Есть.
Есть жалобы.
Есть очень много жалоб...
Вот, – говорю, –
не прыгал с парашютом...
Вот, – говорю, –
на лошади не ездил...
По проволоке в цирке не ходил...
Он морщится:
– Да бросьте вы!
Не надо!
Ведь я серьёзно...
– Я серьёзно тоже.
Послушайте, великолепный доктор:
когда-то в Омске
у большой реки
мальчишка жил,
затравленный войною...
Он так мечтал о небе –
синем-синем!
О невозможно белом парашюте,
качающемся
в тёплой тишине...
Ещё мечтал он
о ночных погонях!
О странном,
древнем ощущенье скачки,
когда подпрыгивает сердце к горлу
и ноги прирастают к стременам!..
Он цирк любил.
И в нём –
не акробатов,
не клоунов,
не львов, больших и грустных,
а девочку,
шагающую мягко
по воздуху,
спрессованному в нить.
О, как он после представлений клялся:
«Я научусь!
И я пойду за нею!..»
Вы скажете:
– Но это всё наивно... –
Да-да, конечно.
Это всё наивно.
Мы –
взрослые –
мечтаем по-другому
и о другом...
Мечта приходит к нам
ещё неосязаемой,
неясной,
невидимой,
неназванной, как правнук.
И остаётся в нас до исполненья.
Или до смерти.
Это всё равно.
Мы без мечты немыслимы.
Бессильны.
Но если исполняется она,
за ней – как ослепление –
другая!..
Исполнилось лишь самое начало.
Любовь исполнилась
и крик ребёнка.
Исполнились друзья,
дороги,
дали.
Не все дороги
и не все друзья, –
я это понимаю!..
Только где-то
живут мечты –
наивные, смешные, –
с которых мы и начали мечтать.
Они нам в спины смотрят долго-долго –
вдруг обернёмся
и «спасибо!» скажем.
Рукой взмахнём:
– Счастливо!..
Оставайтесь...
Простите за измену.
Мы спешим... –
Но, может, это даже не измена?!
...А доктор
собирает чемоданчик.
Молчит и улыбается по-птичьи.
Уходит.
И уже у самой двери
он тихо говорит:
– А я мечтал...
давно когда-то...
вырастить
овчарку...
А после
подарить погранзаставе...
И не успел... –
Действительно, смешно.
Помните!
(Глава из поэмы «Реквием»)
Помните!
Через века,
через года, –
помните!
О тех,
кто уже не придёт
никогда, –
помните!
Не плачьте!
В горле
сдержите стоны,
горькие стоны.
Памяти
павших
будьте
достойны!
Вечно
достойны!
Хлебом и песней,
мечтой и стихами,
жизнью
просторной,
каждой секундой,
каждым дыханьем
будьте
достойны!
Люди!
Покуда сердца
стучатся, –
помните!
Какою
ценой
завоёвано счастье, –
пожалуйста,
помните!
Песню свою
отправляя в полёт, –
помните!
О тех,
кто уже никогда
не споёт, –
помните!
Детям своим
расскажите о них,
чтоб
запомнили!
Детям
детей
расскажите о них,
чтобы тоже
запомнили!
Во все времена
бессмертной
Земли
помните!
К мерцающим звёздам
ведя корабли, –
о погибших
помните!
Встречайте
трепетную весну,
люди Земли.
Убейте
войну,
прокляните
войну,
люди Земли!
Мечту пронесите
через года
и жизнью
наполните!..
Но о тех,
кто уже не придёт
никогда, –
заклинаю, –
помните!
На аэродроме Орли
Ровный клочок земли,
слабенькая
трава.
Аэродром
Орли.
Мы улетаем
в два.
Обычная толчея.
Прощай,
страна Марианн!..
Вот ожидает
семья
рейса
на Монреаль.
Монашки
гуськом
идут –
качается
связка книг.
Скоро и нам…
Но тут
женский голос
возник.
Я ощутил
его
сразу
и навсегда.
Плыл он
из ничего!
Падал он
в никуда!
Как шелестенье птах,
как долгожданный
взгляд…
Дикторша?!
Разве
так
дикторы
говорят?..
Вслушайся!
Рассуди –
как я это
стерплю?!.
Так говорят:
прости
Так говорят:
люблю!..
Я во французском –
профан,
но сердце
перевело.
Я чувствую,
что пропал!
Мне боязно
и тепло!..
Голос –
полночный гимн,
медленный
будто степь.
Шёпотом
жарким
таким
любимых зовут
в постель!
Он –
как бедра
изгиб.
Он –
как в сердце
ножом…
Братцы!
А я
погиб!
Хлопчики!
Я пошёл…
Сам не знаю,
куда
голос
меня зовёт…
А друг говорит:
«Балда!
Объявлено –
наш
самолёт…»
Три главы из «Поэмы о разных точках зрения»
Несколько слов от автора
Ну ладно –
мы рождаемся.
Переживаем.
Старимся.
Увидимся –
расстанемся...
Зачем?
Грядущие
и прошлые.
Громадины.
Горошины.
Плохие
и хорошие.
Зачем?
Для дела
и для понта.
Запои
и работа.
Крестины
и аборты.
Зачем?
В дакронах и сатинах.
В рабах
и господинах.
В театрах
и сортирах.
Зачем?
Приказы
и баллады.
Дебилы
и таланты.
Пигмеи
и Атланты.
Зачем?
Подонки
и матроны.
На ринге
и на троне.
На вахте
и на стрёме.
Зачем?
Над щами.
Над миногами.
С авоськами.
С моноклями.
Счастливые.
Минорные.
Зачем?
Трибунные гориллы,
базары
и корриды,
горланите?
Горите?
Зачем?
Случайно
иль нарочно?
Для дяди?
Для народа?
Для продолженья рода?
Зачем?
Городской романс
Я – как город.
Огромный город.
Может, ближний.
А может, дальний...
Города
на приезжий гомон
поворачиваются
площадями.
Поворачиваются,
охмуряют
главной улицей,
главной набережной,
Речкой –
будто хвостом –
виляют.
Рассыпаются
в речи набожной.
В них тепло,
торжественно,
солнечно!
Есть
Центральный проспект,
а поблизости:
Площадь Юмора,
Площадь Совести,
Дом Спокойствия,
Дом Справедливости...
А дома –
просторны,
дома –
легки.
Всё продуманно.
Целенаправленно...
Я – как город.
Но есть в городах
тупики.
Прокопчённые
есть
окраины.
Там на всех углах
темнота хрипит.
Там плакатами
дыры
заделаны.
Равнодушный
тупик.
Усталый тупик.
Дом
Бездельничанья.
Дом
Безденежья...
Никого
нет на этих
улочках.
Страшновато
с ними знакомиться:
тупики не тупые –
умничают.
Тупики не тупые –
колются.
А дворы
заборами
скручены.
Дождь лоснится
на кучах мусора...
Знаю, что идёт
реконструкция.
Жаль, что медленно.
Жаль, что муторно...
Ты до площади
успей-добеги!
Осторожнее
разберись в душе.
Не ходи в тупики!
Забудь тупики!
Я и сам бы забыл,
да поздно уже!..
Вот опять слова
немотой свело.
Невесомы они
донельзя...
Я – как город.
Тебе в нём
всегда светло.
Как на выезде из тоннеля.
Ах, дети...
Всегда был этот жребий
обманчив...
Гоняет кошек
будущий
лирик.
Час пробил!
И решается
мальчик
поэзию
собой
осчастливить.
Решает вдохновенно и срочно
засесть
за стихотворную повесть...
Пока не написал он
ни строчки,
я говорю:
– Хороший,
опомнись!..
Литература –
штука
такая:
её
который век
поднимают.
В литературе –
все
понимают –
хоть сто прудов
пруди
знатоками!..
Живём,
с редакторами торгуясь,
читательским речам
не переча.
Как говорил
философ Маргулис:
«Причёсанным –
немножко полегче...»
А мальчики
не знают
про это
И главное –
узнают не скоро...
Ах, дети,
не ходите
в поэты.
Ходите лучше
в гости
и в школу...
Как в очереди:
первый...
последний...
Как в хоре:
басовитый...
писклявый...
Шагаем,
спотыкаясь о сплетни,
в свои дома,
где стены –
стеклянны...
Зелёным
пробавляемся
зельем.
Скандалы называем
везеньем.
Уже умеем пить –
как Есенин.
Ещё б теперь писать –
как Есенин...
А мальчики
не знают
про это!
А мальчики
придумали
скверно...
Ах, дети,
не ходите
в поэты.
Ходите лучше
в парки
и скверы...
Я б эту землю милую
проклял!
Повесился бы,
честное слово!..
Но светится,
дрожа
над порогом,
улыбка
Михаила Светлова.
В любом из нас
её
повторенье.
В любом из нас
бормочет и стонет
наивное
высокое
время.
Где стоит
жить.
И рыпаться
стоит!..
Был мальчик
либо ябедой,
либо
родителей
не слушался мальчик…
Ах, дети,
не играйте
в верлибры.
Играйте лучше
в куклы и мячик.
Позвони мне, позвони...
Позвони мне, позвони,
Позвони мне, ради Бога.
Через время протяни
голос тихий и глубокий.
Звёзды тают над Москвой.
Может, я забыла гордость.
Как хочу я слышать голос,
как хочу я слышать голос,
долгожданный голос твой.
Без тебя проходят дни.
Что со мною, я не знаю.
Умоляю – позвони,
Позвони мне – заклинаю,
дотянись издалека.
Пусть над этой звёздной бездной
вдруг раздастся гром небесный,
вдруг раздастся гром небесный,
телефонного звонка.
Если я в твоей судьбе
ничего уже не значу,
я забуду о тебе,
я смогу, я не заплачу.
Эту боль перетерпя,
я дышать не перестану.
всё равно счастливой стану,
всё равно счастливой стану,
даже если без тебя!
Песня неуловимых мстителей
Не печалься о сыне,
злую долю кляня,
По бурлящей России
Он торопит коня.
Громыхает гражданская война
от темна до темна.
Много в поле тропинок,
только правда одна.
Бьют свинцовые ливни,
нам пророчат беду.
Мы на плечи взвалили
и войну, и нужду.
Что ж, над нашей судьбою неспроста
пламенеет звезда.
Мы ей жизнью клянёмся
навсегда, навсегда.
И над степью зловещей
ворон пусть не кружит.
Мы ведь целую вечность
собираемся жить.
Если снова над миром грянет гром,
небо вспыхнет огнем,
вы нам только шепните,
мы на помощь придём.
* * *
Булату Окуджаве
Я шагал по земле, было зябко в душе и окрест.
Я тащил на усталой спине свой единственный крест.
Было холодно так, что во рту замерзали слова.
И тогда я решил этот крест расколоть на дрова.
И разжёг я костёр на снегу.
И стоял.
И смотрел,
как мой крест одинокий удивлённо и тихо горел...
А потом зашагал я опять среди чёрных полей.
Нет креста за спиной...
Без него мне
ещё тяжелей.
Две главы из поэмы «До твоего прихода»
1. Когда уезжал...
Позабылись дожди,
отдыхают ветра...
Пора...
И вокзал обернётся, –
руки в бока, –
пока!
На перроне озябшем
нет ни души...
Пиши...
Мы с тобою одни на планете пустой.
Постой...
Я тебя дожидался,
звал,
повторял,
терял!
И висела над нами,
будто звезда,
беда.
Так уходят года,
так дрожат у виска
века...
По тебе и по мне грохочет состав...
Оставь!
Эти – губы твои,
движенье ресниц, –
не снись!
На рассвете косом,
в оголтелой ночи
молчи.
Разомкни свои руки,
перекрести...
Прости!
И спокойно –
впервые за долгие дни –
усни.
4. Когда любил…
Люб-
(Воздуха!
Воздуха!
Самую малость бы!
Самую-самую...)
лю!
(Хочешь, –
уедем куда-нибудь
заново,
замертво,
за море?..)
Люб-
(Богово – богу,
а женское – женщине
сказано,
воздано.)
лю!
(Ты покорёная.
Ты непокорная...
Воздуха!
Воздуха!)
Люб-
(Руки разбросаны.
Губы закушены.
Волосы скомканы.)
лю!
(Стены расходятся.
Звёзды, качаясь,
врываются в комнаты.)
Люб-
(В загнанном мире
кто-то рождается,
что-то предвидится...)
лю!
(Где-то
законы,
запреты,
заставы,
заносы,
правительства...)
Люб-
(Врут очевидцы,
сонно глядят океаны остывшие.)
лю!
(Охай, бесстрашная!
Падай, наивная!
Смейся, бесстыжая!)
Люб-
(Пусть эти сумерки
станут проклятием
или ошибкою...)
лю!
(Бейся в руках моих
каждым изгибом
и каждою жилкою!)
Люб-
(Радостно всхлипывай,
плачь и выскальзывай,
вздрагивай,
жалуйся!..)
лю!
(Хочешь – уедем?
Сегодня? –
пожалуйста.
Завтра? –
пожалуйста!)
Люб-
(Царствуй, рабыня!
Бесчинствуй, учитель!
Неистовствуй, женщина!)
лю!
(Вот и глаза твои.
Жалкие,
долгие
и сумасшедшие!..)
Люб-
(Чёртовы горы уставились в небо
тёмными бивнями.)
лю!
(Только люби меня!
Слышишь,
люби меня!
Знаешь,
люби меня!)
Люб-
(Чтоб навсегда!
Чтоб отсюда – до гибели...
Вот оно...
Вот оно...)
лю!
(Мы никогда,
никогда не расстанемся...
Воздуха...
Воздуха!..)
Художник
А он –
неуёмный, как мастер,
не ведает
вновь ничего.
И более всякой напасти
страшится
себя самого.
И снова –
сплошные препоны.
И в мире не создано книг.
И вновь –
пред началом работы –
он сам у себя
ученик.
* * *
Неправда, что время уходит.
Это уходим
мы.
По неподвижному времени.
По его протяжным долинам.
Мимо забытых санок
посреди сибирской зимы.
Мимо иртышских плёсов
с ветром неповторимым.
Там, за нашими спинами –
мгла с четырёх сторон.
И одинокое дерево,
согнутое нелепо.
Под невесомыми бомбами –
заиндевевший перрон.
Руки,
не дотянувшиеся
до пайкового хлеба.
Там, за нашими спинами –
снежная глубина.
Там обожжённые плечи
деревенеют от боли.
Над затемнённым городом
песня:
«Вставай, страна-а!..»
«А-а-а-а...» – отдаётся гулко,
будто в пустом соборе...
Мы покидаем прошлое.
Хрустит песок на зубах.
Ржавый кустарник
призрачно топорщится у дороги.
И мы на нём оставляем
клочья отцовских рубах
и надеваем синтетику,
вредную для здоровья.
Идём к черте, за которой –
недолгие слёзы жён.
Осатанелый полдень.
Грома неслышные гулы.
Больницы,
откуда нас вынесут.
Седенький дирижёр.
И тромбонист,
облизывающий
пересохшие губы...
Дорога – в виде спирали.
Дорога – в виде кольца.
Но –
отобедав картошкой
или гречневой кашей –
историю Человечества
до собственного конца
каждый проходит по времени.
Каждый проходит.
Каждый.
И каждому – поочерёдно –
то солнечно,
то темно.
Мы измеряем дорогу
мерой своих аршинов.
Ибо уже установлено
кем-то давным-давно:
весь человеческий опыт –
есть повторенье ошибок...
И мы идём к горизонту.
Кашляем.
Рано встаём.
Открываем школы и памятники.
Звёзды и магазины...
Неправда, что мы стареем!
Просто –
мы устаём.
И тихо отходим в сторону,
когда кончаются силы.
За того парня
Я сегодня до зари
встану.
По широкому пройду
полю.
Что-то с памятью моей
стало:
всё, что было не со мной,
помню.
Бьют дождинки по щекам
впалым.
Для вселенной двадцать лет –
мало.
Даже не был я знаком
с парнем,
обещавшим:
«Я вернусь, мама!..»
А степная трава
пахнет горечью.
Молодые ветра
зелены.
Просыпаемся мы.
И грохочет над полночью
то ли гроза,
то ли эхо
прошедшей войны.
Обещает быть весна
долгой.
Ждёт отборного зерна
пашня.
И живу я на земле
доброй
за себя
и за того парня.
Я от тяжести такой
горблюсь.
Но иначе жить нельзя,
если
всё зовёт меня
его голос,
всё звучит во мне
его песня.
А степная трава
пахнет горечью.
Молодые ветра
зелены.
Просыпаемся мы.
И грохочет над полночью
то ли гроза,
то ли эхо
прошедшей войны.
© Роберт Рождественский, 1962–1994.
© 45-я параллель, 2011.
Подборку составили Сергей Сутулов-Катеринич (Ставрополь, Россия),
Борис Юдин (Черри Хилл, США) и Георгий Яропольский (Нальчик, Россия)
Борис Юдин (Черри Хилл, США) и Георгий Яропольский (Нальчик, Россия)