Роалд
Хофман

Камчатка

С вертолёта времён вьетнамской войны 
сначала видишь «дым». Приближаясь, 
видишь: озёра и разрушенная кромка 
кальдеры Узон рисуют паром 
голубые и жёлтые страны Клода Моне. 
Совсем близко – прозрачные 
водоёмы: один скоро станет оранжевым, 
в другом через грязевую глину 
угрожающе булькают пузыри. 
  
Жизнь  всех оттенков, кроме зелёного: 
в этом мире отсутствует фотосинтез. 
Мои серебряные кольца почернели 
от сероводорода. Вода, пузырясь, 
кипит при 95 градусах Цельсия; 
лакмусовая бумага показывает, 
что вода здесь – как азотная кислота, 
а неподалёку – как щёлочь; я не стал бы 
трогать ее и холодной. Вокруг 
каждого водоёма – жизнь: 
     тускло-красные, 
жёлтые, бежевые маты архей и бактерий. 
  
Восемь месяцев в году 
кальдера Узон покрыта снегом. Вода 
проникает до уровня магмы, оттуда 
поднимается вверх, фильтруя, 
осаждая, откладывая, растворяя. 
Геохимия в скоростном режиме: 
вот реальгар и золотая обманка; а на 
     пять 
метров глубже, возможно, и золото. 
  
Некоторые любят погорячее. 
Некоторым нужен кислород, 
другим – не нужен. Образовалась ниша, 
прочее – игра эволюции, 
её мастерская; дайте ей время и шанс, 
C, N, H, O, S и металлы, и жизнь 
выберется на свою тропу; 
бактериальные маты, несмотря 
на адские (для нас) кислотность и жару, 
продолжают свои любимые игры, 
выживая с помощью горстки генов. 
Pyrolobus fumarii лучше всего растёт 
при ста тринадцати градусах Цельсия. 
  
За ними – не дымное зеркало магов, 
а мокрые молекулярные стратагемы. 
Можно сварить яйцо (да и любой белок) 
в водоёмах кальдеры Узон; 
стенки обычных клеток расплавятся 
в этом растворе. Но не таковы 
гипертермофилы: стенки их клеток 
сшивает эфирная связь;  их белки 
укреплены повторами стойких 
аминокислот; их ДНК – под охраной 
полиаминов, щелочных белков, 
обратных гираз, и снабжена 
надёжной ремонтною мастерской. 
  
Так они приспособились жить – как и 
     люди 
в этих местах, те, кто раньше 
обслуживал советские подводные лодки; 
теперь корабли ржавеют; зимой 
электричество включают лишь на три часа 
     в день; 
но люди всё ещё здесь – продают 
ягоды и чёрную редьку на рынке; 
ездят на краденых японских машинах; 
трижды в день на столе у них рыба  –  и 
     пьют. 
Они живут здесь, на периферии, 
в девяти часах лёта от Москвы, 
где орлы выкармливают птенцов; 
где земля дрожит; где по ручьям медведи 
ловят лосося, идущего в реки на нерест. 
  
А кто-то из нас не ловит уже ни лосося, 
ни человека, мы охотимся за археями: 
могут ли люди есть одну только серу, 
водород и соли железа? Хватит ли 
     знаний, 
чтобы узнать, как это сделать? 
Ах, организм, заворожи нас своею 
холистической сетью химических трюков 
среди жары и кислот! А кто-то из нас – 
нового рода ловцы, охотники за ДНК, 
кроме неё, ничего не имеет значения, 
     правда? 
От неё зависит, станешь ли ты рыбой 
     фугу 
или лабораторною мышью; в ней 
четырёхбуквенным кодом записаны все 
схемы сокрытых в тебе сборочных линий. 
Кто знает – может быть, в этой грязи 
горячих источников прячется ген, 
цена которому – миллионы? 
А что получит Камчатка? 
  
На куске моржовой кости 
вырезан русский медведь, 
тепло одетый, сидящий в санях, 
усталый, как наши студенты. 
После целого дня полевой работы 
они, скрестив ноги, устроились на полу, 
стабилизируя свою ДНК. 
В лапах медведя – чашка горячего чая; 
чайник стоит на снегу. 
Где-то поблизости должен быть и огонь, 
а позади дымится вулкан. 
Славную жизнь порождает Камчатка.