С вертолёта времён вьетнамской войны сначала видишь «дым». Приближаясь, видишь: озёра и разрушенная кромка кальдеры Узон рисуют паром голубые и жёлтые страны Клода Моне. Совсем близко – прозрачные водоёмы: один скоро станет оранжевым, в другом через грязевую глину угрожающе булькают пузыри. Жизнь всех оттенков, кроме зелёного: в этом мире отсутствует фотосинтез. Мои серебряные кольца почернели от сероводорода. Вода, пузырясь, кипит при 95 градусах Цельсия; лакмусовая бумага показывает, что вода здесь – как азотная кислота, а неподалёку – как щёлочь; я не стал бы трогать ее и холодной. Вокруг каждого водоёма – жизнь: тускло-красные, жёлтые, бежевые маты архей и бактерий. Восемь месяцев в году кальдера Узон покрыта снегом. Вода проникает до уровня магмы, оттуда поднимается вверх, фильтруя, осаждая, откладывая, растворяя. Геохимия в скоростном режиме: вот реальгар и золотая обманка; а на пять метров глубже, возможно, и золото. Некоторые любят погорячее. Некоторым нужен кислород, другим – не нужен. Образовалась ниша, прочее – игра эволюции, её мастерская; дайте ей время и шанс, C, N, H, O, S и металлы, и жизнь выберется на свою тропу; бактериальные маты, несмотря на адские (для нас) кислотность и жару, продолжают свои любимые игры, выживая с помощью горстки генов. Pyrolobus fumarii лучше всего растёт при ста тринадцати градусах Цельсия. За ними – не дымное зеркало магов, а мокрые молекулярные стратагемы. Можно сварить яйцо (да и любой белок) в водоёмах кальдеры Узон; стенки обычных клеток расплавятся в этом растворе. Но не таковы гипертермофилы: стенки их клеток сшивает эфирная связь; их белки укреплены повторами стойких аминокислот; их ДНК – под охраной полиаминов, щелочных белков, обратных гираз, и снабжена надёжной ремонтною мастерской. Так они приспособились жить – как и люди в этих местах, те, кто раньше обслуживал советские подводные лодки; теперь корабли ржавеют; зимой электричество включают лишь на три часа в день; но люди всё ещё здесь – продают ягоды и чёрную редьку на рынке; ездят на краденых японских машинах; трижды в день на столе у них рыба – и пьют. Они живут здесь, на периферии, в девяти часах лёта от Москвы, где орлы выкармливают птенцов; где земля дрожит; где по ручьям медведи ловят лосося, идущего в реки на нерест. А кто-то из нас не ловит уже ни лосося, ни человека, мы охотимся за археями: могут ли люди есть одну только серу, водород и соли железа? Хватит ли знаний, чтобы узнать, как это сделать? Ах, организм, заворожи нас своею холистической сетью химических трюков среди жары и кислот! А кто-то из нас – нового рода ловцы, охотники за ДНК, кроме неё, ничего не имеет значения, правда? От неё зависит, станешь ли ты рыбой фугу или лабораторною мышью; в ней четырёхбуквенным кодом записаны все схемы сокрытых в тебе сборочных линий. Кто знает – может быть, в этой грязи горячих источников прячется ген, цена которому – миллионы? А что получит Камчатка? На куске моржовой кости вырезан русский медведь, тепло одетый, сидящий в санях, усталый, как наши студенты. После целого дня полевой работы они, скрестив ноги, устроились на полу, стабилизируя свою ДНК. В лапах медведя – чашка горячего чая; чайник стоит на снегу. Где-то поблизости должен быть и огонь, а позади дымится вулкан. Славную жизнь порождает Камчатка.
Популярные стихи