Рита
Бальмина

9 Мая

Поскольку жизнь не стоит ни гроша,

Вдоль Млечного Пути мычат коровы,

Они идут – обречены, суровы –  

Созвездья сокрушённые кроша.

Кто гонит их бессмысленно и грубо?

Чей хлыст свистит: «Скорей, скорей, скорей?»

Никто в лицо не знает мясоруба,

Никто не видел звёздных алтарей.

Но надо всем – кровавый знак Тельца,

И вой войны и вонь – на бойне смрадно,

И путается в нитях Ариадна,

И окружённым не прорвать кольца.

И миной в Лабиринте – Минотавр,

А пьяных победителей ватага

Стреляет вверх сквозь опалённый тавр

В провалы звёзд над решетом рейхстага.

Баллада о гончарном круге

Гончарный круг вокруг земной оси

Вращается в небесной мастерской.

Останови его, затормози,

Толкни против движения рукой.

Пусть перекрутит часовые стрелки

Обратно – до времён мастеровых

Богов со дна таврической тарелки

И в керамические кармы их.

Пусть он вернёт меня во времена,

Когда была необожжённой, ломкой

Пустышкой глиняной. Керамикой больна,

Я с ним жила рабой и экономкой.

Гончарный круг: по клинкеру клинок

Скользил в руках, как детородный орган

У грязного жреца меж ног,

А жрец был зол, затравлен и издёрган.

Он заливал лазурные глаза

Галлюцинаций глянцевой глазурью,

И жгучая тягучая крейза

Его колесовала дурью.

Он смерть вертел в руках, как наркоман

Калёный свой кальян из каолина,

И кафелем в печи взрывался план,

И каменел от глины фартук длинный,

И мир-мираж, как подиум, пустел,

Распространяя древний запах оргий

От мёртвых душ покорных женских тел:

Он пропадал, он падал в беспредел,

А я искала Демиурга в морге...

Диван вращается гончарным кругом,

И от него не оторвёшь башки.

Божки, конечно, обожгли горшки,

Дружки вернулись к жёнам и подругам.

Гончарный круг, скрипевший, как диван

Взрывоопасной смеси бартолина

И спермы, закрутил роман

Руками, красными от глины.

Скрипел и пел, любил, лепил и пил,

Хмелея, задыхаясь и потея.

Но щебнем осыпалась со стропил

Его очередная Галатея.

В те дни хворал божественный гончар:

Он провалил пожизненный экзамен,

Хоть был не глуп. Хоть был ещё не стар,

Носил в мешках усталость под глазами,

Таскал мешки – пигменты и песок,

У муфельной печи сушил обноски,

Неброский скарб, о руку тёр висок

И рисовал наброски на извёстке.

Всё оживало под его рукой

Роденовской, мозолистой, мужской.

Он вылепил меня из ничего,

Из липкой вязкой жижи под ногами,

И я прощала выходки его:

Попробуйте дружить и жить с богами.

Я мужественно обжига ждала,

Училась ремеслу, умнела,

И, как себя, вела его дела.

Но в муфельном огне окаменела

И стала не нужна ему такой.

Он вышвырнул меня из мастерской.

Распался замкнутый гончарный круг,

А я весьма изысканной деталью

Музейных экспозиций стала вдруг,

Сама себя покрывшая эмалью.

Через двенадцать лет, за океаном,

Мне рассказали, что, взорвавшись, печь

Сожгла учителя. Ожогам, ранам

Числа не счесть. Чтоб с честью в землю лечь,

Глотай обид горчащую таблетку.

Из божеских, из обожжённых рук

Поймай спасательный гончарный круг...

Вращай его, как русскую рулетку.

* * *

Век чёрно-белых фоток,

Век телефонных будок

Был романтично-кроток –

Но забывать не будут.

Ярок он был и краток,

Майской грозе подобен,

Но по цене каратов

Камни его колдобин.

Вместе с нездешним принцем –

Levi's потертый стильно –

В будке пришлось укрыться:

Ливень был очень сильным.

Даже, не зная кто ты,

Таяла я, как льдинка...

На потускневшем фото

Кем тебе та блондинка?

* * *

Вы думаете вы меня зарыли?

Вы думаете вы меня закрыли?

Напрасна эта ваша суета.

Поскольку крылья – это просто крылья,

Завистников земная камарилья,

На деле, и не стоит ни черта.

Мне не страшны змеиные уловки,

Тону в тарелке каши из столовки,

Но чтобы вы не клеветали, ловки,

Я обретаю правду вопреки

Законам современного пиара,

Когда былая боль – ожогом пара,

Рапирой выпирает из строки.

* * *

Девочка с бантом белым,

Фартучек теребя,

Руки испачкав мелом,

Смотрит не на тебя.

Девушка в стиле «диско»

Слушая чеёрный джаз,

Учится на артистку,

И презирает Вас.

Женщина в стиле «ретро»,

Женщина типа «вамп»

Встретит сеньора Педро

И не приедет к Вам.

Бабушка в сером платье,

В линзах отражена,

Жарит блины-оладьи...

Это твоя жена...

* * *

Душа, завёрнутая в мясо,

Грустит о песне.

Лишив себя объёма, массы,

Чтоб стать небесней.

Её почёт в народных массах

Тесней и гуще:

Душа, завёрнутая в мясо

Грустит о кущах,

Но не отыщет млечной трассы

На небосклоне –

Ее, поджаривая в масле,

Из ада гонят.

Жизнь собачья

1.

Все двери давно закрыты,

Двуногие спят в тепле,

Дворняга по кличке Рита

Прижалась к чужой земле.

Ни шороха и ни звука...

И думает вслух она:

«Бездомная, злая сука,

Не вой на меня, луна!»

2.

Воспоминание, как светлячок из мрака:

У нас была своя «Бродячая собака»,

И мы в ней сами – суками и псами,

На декаданс не сдавшими экзамен.

Где вы теперь, Паллады, Саломеи,

Не от добра искавшие добра?

Но веку не хватило серебра,

А потому, и сравнивать не смею...

У нас была своя бродячая собака –

Теперь её руно у мусорного бака

Для черновых, напрасных вариантов.

И это наш приют комедиантов.

3.

Отрублен хвост, виляющий собакой:

Созвездье Гончих Псов скулит над баком

С давно прокисшим мусорным исходом,

Почёсывая парши мимоходом.

Собачьи боги воют на луну

По-волчьи... В долгом вое утону,

Что та Муму в своей собачьей смерти,

Пока не поберут собачьи черти.

Мой ангел на коротком поводке,

От мёрзлой конуры невдалеке

Рычит и щерится клыкастой пастью

Обгладывая мозговое счастье.

И только тёплый маленький комок –

Мой ласковый единственный щенок –

Без задних дрыхнет у меня под брюхом:

Ни веком не ведёт, ни ухом.

* * *

Корявый пень, замшелый, заскорузлый,

И свет давно угаснувшей звезды,

И древней речки высохшее русло,

И допотопных ящеров следы,

Старинный герб на выцветшей купюре,

Лет двести пролежавшей в тайнике –

И в будущих веках и в их культуре

Поэзия на русском языке.

Мама и папа

Мой папа в середине прошлого века

был похож на Грегори Пэка,

в «Римских каникулах», только седой

от сиротской участи тяжкой.

Мама, когда была молодой,

на его фоне казалась дворняжкой

женского вида homo.

Она была стервой:

уходила к другому –

в году не помню каком,

никогда не мирилась первой

и держала папу под каблуком,

а я всегда удивлялась:

как ей это так удавалось?

В шкафу их спальни – в нише дубовой

был скрыт от меня невидимый скелет,

и мне никогда не понять, бестолковой, –

как они прожили вместе полсотни лет?

Так, составляя одноголосый дуэт

и деля фекалии жизни пополам,

они постепенно сошли на нет,

превращаясь в старческий хлам,

и стали похожи на сморщенных обезьян,

у которых внешность сплошной изъян,

а внутренности насквозь прогнили...

их внутрений мир – под слоем пыли.

Папа был тих, уступчив и скромен,

мама ругалась, как торговка с «Привоза»...

Он лежит сейчас в операционной коме

в парах наркоза,

а она почти ослепла:

кота от пса не отличает,

но даже из своего пепла

рулит и жжёт... и права качает.

А я, их блудная дочь,

ничем не могу помочь.

* * *

Мы обнаружим не роман, не повесть,

А лишь сюжет для крошечной новеллы,

Когда на койку, чистую, как совесть,

Меня уложишь ложью неумелой.

Мы обнаружим не ума палату

И даже не палату психбольницы,

Когда проснёмся утром поздновато,

Чтобы на яркость солнца разозлиться.

Мы обнаружим Ялту или Сочи

Вчерашней жизни, прожитой немудро.

Чего от нас ещё Всевышний хочет? –

Ведь вечер был уже – и было утро.

* * *

Неотвратимо, как псалом –

Пушинкой пушкинского текста –

Уже витает над столом

Воспоминание из детства:

Бабуля заварила чай,

А папа смотрит телевизор:

Свисток, пенальти получай,

Арбитр поруганный освистан.

А мама шьёт, кляня иглу,

И кошка сонно лижет плошку.

У подоконника в углу,

Где муха оседлала крошку.

А с уроками вожусь,

И буря мглою небо кроет,

Сгущая косинусов жуть,

Над ратным подвигом героев.

Обычный вечер как всегда

Темнеет, исчезая в Лете,

Чтоб, сквозь года и города,

Со мной скитаться по планете.

Памяти Михаила Зива

Кто следущий? Кто следущий, скажи?

Мне кажется тебе теперь виднее.

Но растворились дружбы миражи,

И свод небес увидела на дне я.

На дне реки в подземной пустоте,

Где ты напрасно дразнишь Персефону,

На ум приходят строки, но не те.

Ну, помнишь, как тогда по телефону...

Молчит Харон, и мне бы помолчать.

Дай от меня ему измятый доллар.

И это будет на уста печать –

Взамен расплаты на грядущих толлах.

Аид – не Ад: сочти за благодать.

Орфея корчить по пути не надо...

И сплетники не станут утверждать,

Что как всегда, всему виной менада.

Рождественское послание к ангелам

1.

Мой ангел, я тебя любила –

И потому не родила.

Слащаво тает пастила

В слюнявой полости дебила.

Он походя плюет мне в душу,

Потом уходит на носках,

Чтоб ангел, сизый от удушья,

Зашёлся на моих руках.

2.

Но бывает ещё больней:

Жмут жгуты до сизых полосок –

Это зверем взревел во мне

Недоскрёбаный недоносок.

Он породой не вышел в знать.

Смою с рыльца пушок пыльцы,

Раз его не желали знать

Все родные его отцы.

И не выросло ничего

На бифштекса кровящей ране.

Это я кромсаю его

В разухабистом ресторане,

Где ухой от заморских тун

Шатко выстелен пол пологий.

Околеет совесть-шатун

Вдалеке от пустой берлоги.

3.

Мой ангел сизый, голубь сизый,

почтовый... скорый... электричка,

ведь у тебя была сестричка:

горячий ком кровавой слизи...

4.

Мой голубь сизый, почтовый, скорый

Глядит на землю небесным взором,

Перелетая державу ту,

Где Волга впадает в кому и нищету,

А в Каспийское (о чём не писал Расин)

Закачивают керосин.

5.

Смотрит сизокрылый мой

Из-за облака домой:

Сквозь протёкший потолок

Видит клок семейных склок.

Видит маму, видит папу,

Видит: кошка лижет лапу.

Это значит: будут гости

Веселей, чем на погосте.

Это – пойло, это – жрачка,

Это – винт, а тут – заначка.

Это вовсе не гестапо

Убивает маму с папой.

P.S.

Я кружусь в танце,

в большом хороводе

со своими нерождёнными детьми...

* * *

С небес бросается пророчеством

Вначале сказанное Слово.

И, занимаясь словотворчеством,

Его приемли за основу.

Поэта разбивает лира

Параличом. Ему конец

Приходит, нищий, как Творец,

Ещё до Сотворенья мира.

К тому, кто с голоду подох,

Владея словом, словно Бог,

Не поворачивают лица,

Но льётся матерный поток

За грани гранок грязных строк –

И злится, продолжая литься...

Стрекоза

Крыло прозрачнее намёка,

Зрачки прозрачнее крыла,

И лжепророчество жестоко

О том, что молодость прошла.

О старости больной и нищей

Предупреждали муравьи,

Сказали – утоплю в винище

Все одиночества свои.

Со дна хрустального бокала,

За призму пристальных зеркал,

Где призрак муравья устало

И прозаически икал,

Взлетает праздничное чудо,

Пустая радостная прыть –

И я оправдывать не буду

Свое недоуменье жить,

Уменье взмыть и неуменье

Держать в уме немое слово.

Да не подвергнется сомненью

Безмерность мудрости Крылова.

* * *

Там, где снег на ветках месяцами

В безлунном гипнотическом мерцаньи,

Где волки воем, а собаки лаем,

«Заре» или «отбою» подпевали,

Где вспоминали имена и отчества

Для протокола, –

Меня учили одиночеству

Семья и школа.

* * *

Ты можешь, как волшебный мотылёк,

Сквозь толщу стен и низкий потолок,

Всегда лететь к невидимому свету,

Который излучают те планеты,

Где лишь сегодня зародилась жизнь?

Не можешь? За соломинку держись,

За ломкий пустотелый стебелёк:

Туда твой тёмный путь тебя завлёк,

Где тёплый свет исходит лишь от сердца.

А чем ещё в такую ночь согреться?

* * *

Ты не должна, не должна была сына рожать!

Раз без любви – надо было делать аборт!

Жабы прыгали с грязного языка

И не было кляпа, чтобы закрыть ей рот.

Захлебнись своей желчью, чёрной своей слюной:

Поезд ушёл и назад не вернуть его.

Не оглянусь, превращаясь в столб соляной...

Ты для меня лишь прочерк

почерка моего.

Утро

Она проснётся темной ранью,

Пугливой тенью прошмыгнёт

Вдоль угловых гранитных граней,

В пустой подземный переход,

Сквозь турникет пройдёт привычно,

По эскалатору сбежит,

В зловонный скрежет электрички,

Туда, где вечный бомж лежит,

И будет вяло пялить зенки

На зазеркальный мрак окна

И сонных лузеров подземки,

Таких же ранних, как она.

Ф. Г.

человек-петух

вспыхнул и потух

громоздя плиту

на бессмертный дух

человек-петух

сдулся и протух

получив недуг

от пустых потуг

человек-поэт

это мой ответ

в мире меры нет

мор и море бед

Федра

Всё, кто не видел знаменитой Федры,

идите и смотрите, как старуха

средь грязной сцены коммунальной кухни

в соседский чайник подсыпает соль,

большим бельмом кося под примадонну

и героиню довоенной драмы –

пока венецианскую бауту

на пыльных антресолях травит моль...

А Ипполит расстрелян на рассвете

колючего, как проволока, утра:

он списка кораблей до половины

не дочитал... не помнит... не слыхал...

И он не видел знаменитой Федры,

и он не знал, как Федра знаменита

за толщей закулисного дознанья,

где ослепляет ламповый накал.

В тот год воронья шуба поседела

в удушливом, как память, коридоре,

где очередь длинней, чем жизнь Сивиллы,

не предсказавшей прошлое назад.

К ней прежде тоже гости приходили

на светлый праздник, заполночь, под утро,

без стука, без звонка, – и вышибали

резных дверей классический фасад

подкованной кирзой... А на паркете

бледнели лица редких фотографий

из переписки легендарных дам.

Все умерли: и Анна, и Марина,

и друг их жизни Ося Мандельштам –

все умерли. Апофеоз Расина.

Финальный хор. Не пенье – отпеванье

из панихид по стареньким знакомым,

которые в урочищах Сибири валили кедр...

Вдвоём и допоём

под вечный вой служебных волкодавов

про вычурный чубук в зубах у вохры...

В чужбинном многоярусном вокзале

Расин усоп на празднестве своём.

Он не увидел знаменитой Федру, –

зато она его в гробу видала

в его парадном маршальском мундире

с наградами, покрывшими живот.

Всем, кто не видел знаменитой Федры,

прослушать лекцию на том вокзале,

где Федра только тем и знаменита,

что всех и всё всегда переживёт...

Экзотика

На самом деле было хорошо

Спать у костра в обнимку с чужаком,

И в ледяную воду – нагишом,

И по безлюдным скалам – босиком.

И падая в косматую траву,

На варварском наречьи этих мест

Шептать ему, что грежу наяву,

Что здесь мне никогда не надоест.

Но твёрдо знать, что это эпизод:

Через неделю, если повезёт,

За мной сюда вернётся вертолёт

И на Большую Землю заберёт.

* * *

Я знаю на улице Алленби каждую шлюху в лицо.

Я шумного нищего пьяницу возле большой синагоги

Опять обойду. Обойду и менял-наглецов:

Те «куклой» с прохожих взимают налоги.

Я знаю: на улице Алленби можно купить сигарет

В любое ночное и даже военное время.

Её тротуар субтропическим зноем прогрет

И свалкой отбросов, готовой родиться, беремен…

Я знаю: метут этот мусор поганой метлой

Филолог с Фонтанки, играющий рифмами тонко,

И чёрный, огромный, клыкастый, но вовсе не злой,

Потомок вождя людоедского племени в Конго.

Над их головами, нагая, лечу на метле

На грязную, чёрную, чёртову эту работу:

Ведь я состою судомойкой при адском котле,

В котором свиные котлеты готовлю в субботу.

Так мне ли бояться пришествий и страшных судов?

Кто «куклу» судьбы разменял без судебных издержек,

На улице Алленби грязных чужих городов

Метлу свою крепко руками гудящими держит.

Целуй мне ладони мозолистых рук, дорогой,

Они огрубели, шершавой коростой покрыты.

На улице Алленби сделалась Бабой-Ягой

Среди мастеров безработных твоя Маргарита.

* * *

Я изгоняю стаю из себя –

И тает тайный айсберг подсознанья,

Взлетают кремнеклювые созданья,

Изданье Фрейда крыльями дробя.

И клювы клацают, заклещивая зёрна

Желаний – от желанья воздержись,

Чтоб не участвовать отныне в порно-

Спектакле под названьем «жизнь»,

В истории распоротой подушки,

Вобравшей крик кровавого погрома,

У крематория, глотающего тушки

Читавших Юнга, Адлера и Фромма.

Но лап когтистых не врастают корни

В чужую землю, как в свою добычу,

И, хищно ухая, а не курлыча:

«Ни пуха, ни пера», – проворней

Густая стая пустоту пластает,

Горластая, усталая семья...

Я изгоняю стаю из себя,

Не зная, что меня изгнала стая.

* * *

Я просто иду домой

По улице неродной,

По городу неродному

К такому чужому дому,

К родному чужому мужу,

Который небрит, простужен

И ждёт из другой страны

Письма от своей жены.

Я просто иду с работы,

Минуя большие лужи,

Уже прохудились боты,

И нужно готовить ужин

Больному чужому мужу,

Который устал от кашля,

Которому стало хуже,

Kоторому тоже страшно.

афина родилась из головы зевса

война начинается в головах

и не спасают христос и аллах

проснулась воительница афина

трезубец нептуна пронзил дельфина

и вот волна наливается кровью

на землю валится как стена

не избежите судьбы коровьей

если в мозгах родилась война

она становится жёстче и хуже

лишает жизни детей и крова

агонией бьётся в кровавой луже

страна как жертвенная корова

мы все попали в смрадные сети

война с дисплеев война в офсете

все бултыхаются в рясной волне

читай как в грязном говне

и ложкой столовой ворочая паюс

с войной засыпая и просыпаясь

орём речовки кричалки слухи

при этом слепы при этом глухи

и все ядовитой плюёмся слюной

захлёбываясь войной

* * *

давай вернёмся в сорок лет назад

где ты был гад а я была красотка

лилась в гранёные стаканы водка

и тот был строен кто теперь пузат

на улице стоял двадцатый век

горел фонарь под надписью аптека

никто не слышал слова ипотека

и даже мент был тоже человек

от тех времён остался только сон

их помнить даже смысла не осталось

и только мы с тобой сглотнув усталость

по прошлому вздохнули в унисон

* * *

конгломерат эмигрантских рож

из окошка боинга ты похож

на кладбище в горящем гетто

тем не менее ты манхэттен

обелиски эмпайр и крайцлер

выше других

но кто-то будет достоин их

раз будет под их обломками погребён

с единой датой но без имён

обелиски тянутся в высь так близко

видно сквозь дымку страшно и склизко

бег в рассыпную живые массы

мчатся сквозь запах горящей пластмассы

* * *

куришь в окно осень темно

твои уснули давно

город усталый бетон стекло

густо туманом заволокло

градус стучит по твоим вискам

виски в стакане в глазах туман

но тараканы таранят мозг

в старый подсвечник стекает воск

мертвенным грузом амбиций рать

стынет как мусор пора убрать

мегаполис

1.

Мегаполис, продрогший до мозга костей

И промокший до синевы.

Я попала сюда, как в хмельную постель

К чужаку с которым на «вы».

Мегаполис тоннелей и эстакад,

Над Гудзоном дающих крен,

По мостам и трассам сползает в ад

Под воинственный вой сирен.

Мегаполис: Эмпайр попирает твердь,

Припаркованный к облакам,

На Бродвее рекламная круговерть,

Мельтешат мультяшки «дот кам»,

Но армады высотных жилых стволов

Неустанно целятся ввысь.

Пожирай журнальных акул улов

Да избытком быта давись.

Поздний брак по расчёту с тобой постыл,

Но вопящую душу заклеил скотч,

И на сотни миль твой враждебный тыл...

В мегаполис по-лисьи вползает ночь.

2.

город-ад

город-гад

ты настолько богат

что сидишь на игле без ломки

героиновой дури сырой суррогат

да прикольных колёс обломки

город рай

самый край

здесь живи-умирай

марафетным жрецам на потребу

шприц-эмпайр обдолбаным шпилем ширяй

варикозные трубы неба

смерти нет

это бред

упраздняю запрет

над тобой косяком проплывая

ты пейзаж я портрет

над бродвей лафайет

траектории тает кривая

я обкурен и пьян

и тобой обуян

и бореем твоим обветрен

обнимая кальян

разжимаю капкан

вертикальных твоих геометрий

3.

Я вернулась в мой город – до слёз незнакомый,

на хайвэй, под сирены впадающий в кому,

где названия улиц знакомы со школы,

где ржавеют друзья на игле под приколы,

где на каждом шагу вавилонские башни

упираются в твердь. Когда рушатся, страшно...

Отцепись от меня, незнакомый прохожий,

на вэст-сайдском наречьи своём чернокожем!

4.

Это просто Нью-Йорк и ноябрьская стылость,

Это просто полтинник уже «на носу»,

И небесная твердь прорвалась, опустилась

На плечо, на котором ребёнка несу.

Он устал и уснул, шебутной почемука,

Я от стужи его прикрываю рукой.

И не крест, но крестец и крестцовая мука,

Мой последний шедевр, невербальный такой.

Что писать? И зачем? После Вертера – ветер,

После Бродского вброд сквозь бурлящий Бродвей.

Озаряется вспышками Верхний Манхэттен,

Подколёсной водой обдаёт до бровей.

Это просто Нью-Йорк, ноября декорации...

Как бы мокрым зонтом от борея отбиться и

На прокрустову лажу второй эмиграции

Положить отсечённые ею амбиции?

* * *

одинокий вечер с видом на west manhatten

на языке проглоченном древним хеттом

звони по скайпу на брошенную планету

спроси почём у них вдохновение по курсу доллара

так ли дорого

там отвечают что можно по бартеру несмотря на санкции

пока ещё в бездну падают строки акции

в черные дыры и скважины книг пустот

доллар в дырявом кармане растёт

доллар зелёный но покрывается плодами

чуть надкусишь и вспомнишь о еве и об адаме

значит время пришло заплатить наконец

непрухой за непроходимый пиздец

* * *

осипший голос дребезжит

пиндос кацап хохол и жид

на злобный микрофон слюна

ну на хрена

сначала ложь казённых рож

но к ним нельзя и их не трожь

под ацким сатаной страна

потом война

бежит матрос бежит солдат

рабочий тащит банкомат

на площадях аж до отрыжки

горят покрышки

пылает братской дружбы склеп

ты брат оглох или ослеп

в бронежилете перебранки

айда на танки

прощай мой беззаконный брат

нам не откроют райских врат

и врать не стану мы не братья

долой объятья.

потомки не найдут в золе

когда не будет на земле

границ и виз и прочей дури

конца культуре

мы были как один народ

но сделалось наоборот

реквием

1.

Кто выдумал тебя, дурная весть,

Порвавшая струну арфистки-стервы?

Употребляя ржавые консервы,

Мы угрожали дирижёра съесть.

Скрипичный ключ скрипел, корёжа нервы,

И струнные настроились на месть.

И только ты, вальяжный, как рояль,

Предпочитая на рожон не лезть,

Топтал в сердцах рояльную педаль

И неуемно пил, зачем невесть.

Stakatto опрокидывал стакан,

На время обезвреживая рану,

И нотный стан бежал во вражий стан,

И пальцы беглые взлетали рьяно.

От горьких возлияний затяжных

На нет сходило нежное piano,

И уводили пьяного буяна

Под белы руки двое пристяжных.

2.

В гастрольном, безалаберном раю

Шуршали по обоям тараканы.

Ни их, ни нас не приглашали в Канны.

Ты говорил: «Кантату раскрою,

Сошью не фрак, а тройку из пике

Фартовей, чем с помойки налегке».

Но дирижёр был в ч1рном сюртуке,

И он махнул на нас из горних сфер,

Своей волшебной палочкой взмахнул,

Чтобы душевной музыки баул

Скатился в скверный маргинальный сквер,

Где ты блевал и задыхался, силясь

Подняться, до скамейки доползти.

А у рояля ноги подкосились –

И сделалось с тобой не по пути.

3.

Морозный миг финального аккорда,

Тромбон – небритая с похмелья морда –

Свое лекарство разливал по флягам.

Венки проплыли под пиратским флагом –

Вчерашние концертные цветы,

И наконец, с небес увидел ты,

Что, как невеста, белый и нарядный,

Взбежал рояль по клавишам парадной,

Ампирные перила теребя,

Туда, откуда вынесли тебя...