5 сентября
клейкий запах дождя.
убежавшие пойманы,
перемыты, запущены в дом.
скатерть
сползает под стол,
точно ребёнок, внезапно сомлевший
за минуту до новогодних курантов.
тут, пожалуйста, выдох.
и пару щеглов,
чтобы помнилось –
тремоландо.
комната эймса
тот дождь был больше растворённых окон
но я цеплялась за его подол
валилась под ноги
и прикрывала рты краснеющими листьями
стихи переставали быть летящими словами
лицо – бессменным именем
и оправданием
лишь совершенный георгин
в бутылке с тонким дном
подрагивал
Кандинский
я тут живу.
пожалуй, наяву.
тут перехлёст, размыв:
сентябрь – пятно и линия, кандинский.
всплывает полый дирижабль – он слышен за версту.
ему не спится – мнится,
что он король, а королю,
по наивысшему родству,
дозволено подоблачные души тискать,
а тем – дрожать от верности.
стою.
тут всё стоит на чём-нибудь большом
и непреложном, вроде алфавита:
от а – аарон, алоха, амба, антишок,
до я – ягóда, ягода, ярмо.
и всё – созвучия: хамсин и ваххаббиты,
петит и твиттер, мастер, маргарита...
тут все кругом должны, и все по кругу квиты.
приблудный веркин женишок
гуляет выпившую дрель.
щенок
глядит и влажно дышит в неразменный л.
из глубины в сто тысяч
казалось –
вот свернём за угол на какой-нибудь стекольной,
и что-то шедевральное, такое,
что только раз бывает, и с разгона.
прорвёмся к берегу,
навстречу туча вельзевулов,
за ними прогер, с виду – коэн
из глубины в сто тысяч поцелуев,
с глазами ссыльного и в чистоплюйской сбруе.
а мы такие, браза, обалдуи...
мы, кучно: хай! откуда, мордехай?
пошли бухать пока лехаим, вайфай, и край очкует в облаках!
гуляют все! оле и ап! чума и фарт!
...и он не плюнет в нас, хотя и леонард,
и в чистоплюйской сбруе.
сначала мы захватим журавлиный клин,
забыв про почту с телеграфом,
пойдём на боль, яволь – манхеттен и берлин,
и красный марс, прекрасный марс:
мы взяли вас, мы взяли вас, вы не возьмёте нас!
затем засядем там, в окне
ловить кровищу и кис-кис,
восьмую серию в огне,
в рекламе гон и парадиз,
схватив детей, как ватерпас,
держась за страх, как за карниз,
на безымянной глубине
в сто тысяч нет,
в сто тысяч без,
в сто тысяч оловянных нас.
разноглазая хаски
а там – дельфины
Егор Мирный
синие маленькие гоночные автомобили, лето, школа
тёмное стёклышко, вставленное в железное забрало
Сергей Тимофеев
собака бежит по южному снежному городу.
в одном глазу шелковица,
в другом – можжевелина,
в каждой шерстинке ветер,
в каждой шерстинке ветер,
север в ноздрях.
понимаешь, север.
в кухне темно и кофейно,
надкусано яблоко,
густо клубится верлибр тимофеева,
а там –
дельфины:
синие маленькие гоночные автомашины,
тёмное стёклышко, вставленное в железное забрало,
рижский /парижский/ вокзал
и кит даунз...
/ – кажется, кита, всё же, там не было.
– как же... из джаза, с любовью./
я выбираю лето и школу.
из лета выходит курчавый дассен,
снежным комом,
вернее, монро
в белом люстриновом фраке.
пуговиц нет, но блестящие ягоды:
вот шелковица,
вот можжевелина.
троллейбусный визг.
свист молодого эвенка
где-то на севере.
персики
<
каждое лето
в нашем саду родятся персики
бархатистые
и тугие
щекочут нам губы
и мы улыбаемся
услаждают языки
и мы говорим золотые слова
дерево же
просто живёт
материнское счастье бесхитростно
<<
игра «найди сына»
подсказка в хазарской сказке
страница заложена розой
сухой от восторга
<<<
он смотрел на мать
чуть брезгливо
она – со страхом
но правда ещё никому
не облегчала ноши
<<<<
где степь натянута, как платье
на узловатые колени реки
шпаклюют ульи, ладят бочки
сетуют на ослепший от жары дождь
и варят вино с обжигающим перцем
после
танцуют цепкие сны
о рыбе, плывущей на душных волнах
о детях, вернувшихся в рыбьих глазах
из греций каких-то
персий
или других богемий
цепче
только лоза
в отцовских землях
наутро, после светлой пасхи
пуэр без сахара, пиано джаз,
дрожащий холодком на мочке уха.
дитя – лови/пусти/бобо/на руки,
пятно на скатерти – павлиний глаз.
и глаз весны – из цвета абрикоса,
и глаз дождя косит на голубей,
и пёс в коленях – грузный, мокроносый,
и крохи сна роятся на губе,
и в спину мне – в мою банальность, в счастье, в утро:
ты знаешь, дочь,
а я скатился в детство.
рисую всяких там щенков глазастых
с большими бантами на раскудрявых лбах,
то в травах, то под вишней.
...а то в дверях – дворца или сарайки
/но непременно с круглым дымом на макушке крыши/,
и лето в крупных бабочках.
как будто это вам с маришей – маленьким.
потом выбрасываю, чтобы не прознала мать.
и я захлопнулась, свернулась и разбилась
на жалость и расплавленный желток
в ломте пасхального апреля.
о, сколько это длилось?!
мы смотрели
и видели себя: поток
одних – горячих, многоцветных, плотных,
других – прозрачных, бережных, простых,
седьмых, десятых, сотых... самых первых.
...и родинку над рыжеватой бровью,
и на плече зарубцевавшийся стежок.
про волчка
пробраться в сон степенной кобылицы
где молоко
вперёд иголкой пришивает жеребёнка к степи
и ждать волчка
и чтобы полночь близится, волчка всё нет
он пропадает, мама, пропадает
его тысячерукая спасает
а у меня колени, пах, живот
дунай-дунай по горлу – плыть не переплыть
а что дунай? лишь оправданье берегу
и птичий рай
(!)
когда ещё нам будет так смешно
чтобы забыть
что тут
не мы, не мы
нас начали терять
обнимем же, друг
восклицательный знак
круглыми скобками
Айва. Рождество
глазок айвы в оконных створках,
как между первым небом и вторым,
а до седьмого – пенный лорка,
пуантилистский дождь из мишуры,
две девочки в зеркальном шаре.
моя – вот эта, но и та.
тыгдым-тыгдым, тыгде-тыгда,
лошадка – ты, лошадка – я.
тут, как и прежде –
хемуль любит тишину,
холмы, работу, злую крошку мю.
где снег приходит в мумми-дол –
закладка с именами к лету:
на синей ленте – голубой олень.
дин-дон дин-дон
кудрявый звон,
что грошик медный,
что слепой,
лети по слуху
и не помни тела.
ресница на щеке не держится,
щека не держит рот –
небочерпательный и спелый.
он говорит:
народ,
вот вам на жизнь,
прекрасную на страшном.
берите что есть сил:
одно окно,
в окне – айва,
в айве – тепло.
всё так и было.
рождество.
всё так и будет.
здравствуй.
© Регина Мариц, 2014 –2015.
© 45-я параллель, 2015.