Радислав
Гуслин

* * *

А стихи превратились в молитвы,

а ладони в раскрытые крылья,

а глаза в дождевые слёзы,

а дрожащее горло во флейту,

сердце в мерные тамбурины

и в певучие барабаны,

вены в стройные фуги-реки,

а ресницы в хрусталь флажолетов.

И теперь мне не страшны ночи,

улетучились детские страхи,

и свободный из всех одиночеств

вас приветствую, звёзды-птахи.

Пусть струятся молитвы-песни,

пусть врастают в седьмое небо,

из архангельских светлых высочеств

льётся вечность вина и хлеба.

Стану словом простым и ясным,

превращаясь в огонь и воду,

быть источником ненапрасным,

славословием, Богу одой.

* * *

…благослови, о Небо, на скитанье,

пути блаженных неисповедимы…

Долина, поглощенная болотом,

стрелы безжалостное предназначенье,

шамана пляс,

заклятье и проклятье,

зрачков распущенные чётки,

что пали с неба,

                        неба градом щедрым,

рассыпались

                        и закатились в щели,

и каждый шаг теперь имеет цену…

Лишь тот свободен,

чьи нити оборвались

стеклом разбитым,

тенью ветра знаком

отмечены их взоры и одежды

прозрачности хрустальной,

что в лохмотья

разодранные тяготой скитаний…

О, Вечное…

Любовь и Поединок!

* * *

Вот вернулся.

Аминь!

Так я не был давно…

Уже несколько дней не смотрел я в окно

Безмятежного неба, глубокую синь

Не вдыхала душа среди улиц-пустынь.

Но теперь океан снова плавит меня,

Солнца утренний шар сеет семя огня.

Лоно сердца открою – гори, не сгорай!

Огневою водою наполняюсь по край.

Не хочу быть горою, буду руслом низин,

Речью течь ключевою Твоих сил, Господин.

Сердца немощной чаши разошлись берега,

Всё моложе и старше, коротка и долга,

Жизнь бездонным мгновеньем сверкнула сейчас,

Превратив в откровенье… тихий голос во Глас!

* * *

Всё может быть тихим налом,

и бухта, и ботик.

И пальма, что гребнем торчала,

как воткнутый дротик,

Слетевший с ленивой руки,

задремавшего бога,

накрывшего сахарный город

вечернею тогой.

Синеет в закатной игре

лабиринт рафинада.

Сползает оранжевость крыш

за решетку ограды.

По стенам, как волны Атлантики,

вяжутся тени.

Натянут экран для романтики,

ждёт привидений.

«Дыра»

…так ночь мне открылась,

свободным виденьем

любых представлений…

Может, и не было ничего,

Так же

      больной Фонарь

           в паутине ресниц,

Словно чей-то утраченный Глаз,

и дыра …

в голове…

где жили когда-то Двое…

                                       …Был…

многого цвета внемысленный хаос,

глумящий юродствами диковных красок,

то были зловещие пляски видений,

то были оргии империи масок.     

то кони,

          с оторванными головами,

                  харканием пенны,

                          кровавы их дроби,

топтали глазницы,

          с корнями рвали,

                  жевали ресницы

и, обезумев, неслись по границе,

неся стременами забытые ноги…

то … дрожью взбесилось изображенье,

то унеслось до мутно седого…

И Голос невнемный,

подобие стону

Великой Струны,

распятою между

Небом и недром,

отпел упокой незабвенным

                  забвенной страны.

Свободный из хора голосов

разорванных тел

старинное ныл ариозо,

гудами гудел.

То были органы могил,

озаривших озарево зрений,

грядущих скитальцев

абсурда мировоззрений.

Подобные змиеву вены,

игривые алчущим жалом,

раскосым в два поцелуя,

покинули бренное тело

                          и стены

                увили алым

потоком, венкуя.

Привитые трупному духу

сползались гиены,

то кара охрипшему уху,

руладой сирены

Пастушия линет Свирель

в стадливые мовны,

и странные небом

понуро бредут серафимы

 за Рыбой и Хлебом…

Всё та же Дыра,

            Но не Та,

И страшнее её темно-Та,

И теперь…

В ней поселился зверь…

* * *

Ещё не светел я, ещё не время пить

Прощальную зарю и линии заката.

Но я уже учусь благодарить,

И стойкости учусь у вечного солдата.

И слышу звуки с берегов иных.

Животный страх переполняет сердце.

О, сколько нас блуждающих слепых,

Толкущихся у потаённой дверцы...

* * *

Живому Богу говорю: прости

за все предательства, за все мои измены,

из злого сердца слёзы источив

в надежде покаянной перемены.

Извилистости речи избежав,

без шахматных конструкций и гамбитов,

в отчаянной надежде прибежал

в Твой дом, где воскрешаешь Ты убитых.

Ты здесь врачуешь блудных и хромых,

замученных фальшивостью бытийной,

слепых, глухих и просто одержимых,

отечески простив, Ты исцеляешь их.

К живому Богу подниму глаза

в молчании, и в плаче животворном,

сквозь слёзы-линзы вижу небеса,

струящиеся светом благородным.

Я вновь прощён, я снова призван жить,

как благодарность, золото и ладан,

как тот талант, который не зарыть,

как дар, который навсегда оправдан.

* * *

Жизнь безопасна, когда ты в тени,

а в небе путеводные огни,

и верно знаешь, кто тебя ведёт,

кто направляет планетарный флот,

и все заранее расписаны пути,

жизнь безопасна, хоть с горы лети,

не размышляя, в пропасть головой,

жизнь безопасна, ангелы с тобой.

И можно падать, можно вверх лететь,

серьёзно думать и наивно петь,

ходить во фраке, или нагишом,

быть древним старцем, или малышом,

всё, что угодно, только захоти,

жизнь безопасна, доброго пути!

* * *

«Ему должно расти, а мне умаляться» (Ин 3:30)

И, кажется, не нужно ничего.

Ни книг, ни музыки, ни вещих наставлений.

Под нёбом неба тает пепел прений,

И сердце ищет только одного.

Уединения роскошный дар.

Трещат по швам конструкции сознанья.

Ты прикоснулся плачу мирозданья,

Терпи ядра неумолимый жар.

Не умалиться пламени вовек.

Смирись свободно гордый человек.

* * *

И, начитавшись, задремал.

Ум обессиленный поник,

Кораблик тихо уплывал,

Устав от хитроумных книг.

Я огибал за томом том,

Высматривая острова.

Всё грезился прозрачный дом,

Веранда, пальма и трава.

В зелёных перьях попугай,

Хранитель хрупких языков,

Как маятник, из края в край

Раскачивался в сотах снов.

О женщинах я промолчу,

Виденья смуглы и мутны.

Но добрый Пятница к плечу

Прижался с детской стороны.

Вдруг, неприлично захрапев,

На рубеже седого дня

Реальности раскрытий зев

Накрыл и разбудил меня.

* * *

Из боли часто говорят.

А мир, раскроенный на лица,

безвременною вереницей

бытует; в нём текут, стоят

воспоминания… предвестья…

и, выброшенный в странном месте,

ты не поймёшь, о чём горят

явленья, вписанные в ряд.

Иль нет рядов? Одни спирали,

закрученные в твердь в начале,

фосфоресцируют сквозь мрак,

и тянется за знаком знак.

Лишь прикоснёшься, знак растает.

И улыбнёшься вновь уму.

Он ничего, увы, не знает.

И ты не знаешь почему.

* * *

Как будто нечего сказать,

а грудь болит,

как будто кто-то изнутри

в ней говорит,

пророчит что-то или так кипит, –

идёт работа. Кто же победит?

Вокруг да около, как мыши в небесах,

мелькают помыслы, чтоб прорасти в словах,

то медь, то олово,

то света серебро,

но будет золото,

            старатель,

не везло

давно добытчику

без барыша бывать,

но как же девушку любить и целовать,

как милу баловать, за пазухой гроши,

трудись старательно, лови слова в тиши…

И если вымолишь улыбчивую смесь,

            живи и радуйся, –

надежда в свете есть.

* * *

Как облака, сошли слова, и к изголовью

Прохладная легла рука – цветок запястья,

Снимая ложь надуманного счастья,

Намытого ночною тёмной кровью.

Темь снов текла и липко, и прекрасно.

Как Гулливер, барахтаясь в постели

Средь лилипутов, понял, как напрасно

Картинки, кадры, кудри пролетели.

Обычно так, не ново откровенье.

В неотвратимости и ужас, и надежда.

На ране отрастает оперенье.

Вдруг это Сирина бессмертная одежда?

* * *

Как перед взрывом, белый город тих.

В лазурной раме неба и залива

Архитектурный мел неторопливо

Растягивает напряженья миг.

И будет что-то или так пройдёт?

Как скатится corrinho* по брусчатке.

И снова ожидание соврёт,

И текст рассыплется на вздох и опечатки.

___

* corrinho – (с португальского – тележка).

В Португалии так называют машинки-фургончики.

* * *

Как хорошо, что мечты не сбылись.

Небо так ясно, и сердцу знакома

Бред разметавшая синяя высь,

Песня без слов необъятного дома.

И не тревожусь, что я не герой,

Душу сложивший за идол прекрасный.

Там, в тихой келье за белой горой,

Может, раскроюсь я книгой напрасной.

И ничего, что не станешь читать,

Глядя в экран, старомодные вирши.

Здесь понемногу разучишься лгать,

Слушая танец листочка на крыше.

* * *

Как чужие слова для души тяжелы,

как противны чужие одежды,

ты уж лучше молчи, говорить не спеши

и родятся слова безмятежно.

Песни плача и смеха, ручья и луча,

звуки линий и лилий из сердца взовьются,

всё свободно и просто, иначе нельзя

быть счастливым, а там соберутся

лики ангелов, эльфов причудливый хор,

зазвенят, заиграют потешно,

и услышишь небес ты святой разговор

удивительный, тихий, неспешный.

Кукушка и река

Кукушка и река. Одна течёт.

О, вечность. А другая – режет время.

И, словно такты, голос – дух совиный.

Я не считаю – всё равно, как будет.

Я не исчезну больше. Стану светом,

блистанием огня, приветом нежным,

спелой тишиною.

Всей головою

погружаюсь в бездну,

всей головою.          

Бездна

по-прежнему зовёт и призывает

Бездну.

Всем телом, всей душою.

Псалтирь настрою снежно-голубую

Раскрою книгу. Напишу в тетради

Ироглиф странный. Как туман, чернила

то вдруг рассеются, остынут, и такую

жестокую ведут беседу, что бумага

дымится под углём упорным, смелым.

Деваться некуда. Река и птица

всё ближе, ближе – не остановиться.

* * *

Людей всё нет. Ленивая вода

В дремоте колыбельки яхт качает.

День, солнцем обнажённый, без стыда

Возлёг на бухту и не замечает

Как будто трепета натянутых пружин

Пространственной кровати океана.

И лодки ждут просоленных мужчин,

Как воздух рынду башни Себастьяна.

Ни в море, ни в капелле люда нет,

И тени сердца жарит странный свет.

* * *

Может, вырастет, может, и нет

это слово в прекрасный куплет,

это зёрнышко в лес шумовой,

этот камешек в дом с трубой,

этот птенчик в крылатый полёт,

этот пар в отрезвляющий лёд,

этот ветер в оркестров дурман,

этот взгляд в поцелуй и обман,

этот вечер в начало судьбы,

эта пауза в соло трубы,

эта тишь в новизны благодать,

эта девочка в мудрую мать.

Что-то вырастет и порастёт,

порастёт, порастёт и умрёт,

как подумаешь: вздор-ерунда,

но за этим – другая вода.

* * *

Мы все находимся в тайне

И странно плывём к причалу,

На пристань без чётких линий,

Вне всякого определенья.

И вечер – всё вечно алый,

И пение – пение – пение.

На пристани

Так не нарочно ёжится вода,

Чешуйками цепляется за перья

Движения невидимого зверя,

Пасущего верховные стада.

Баркасы, ялы, чёрные кресты,

Просушивающих плавники бакланов,

Смешение разъятых океанов,

Как Вавилона быстрые мосты,

Несут, струясь, в сады Семирамиды

В соборы исцелённых от обиды.

…И вот упал, и развязался вдруг

Дух колокольной колбы с башни сонной,

И зримым стал незримой птицы пух

Над жаждой лета снегом осенённой.

Прохлада в Жар. Сахара и Луна.

Как фотография конца пути полна.

* * *

Не касайся ты струн на вечерней заре,

когда линии неба прощальны и кротки,

и мечтаешь о новом певучем добре,

о хрустальном мотиве бубенцов в серебре,

о побеге свободном из трёхмерной решётки.

Там, за золотом неба, где иные миры

воспевают блаженные духи,

где мотивы, как нити, во свет вплетены,

где не ложны сердца и все влюблены,

и не ведают души разлуки.

Там пусть будет сокровище наше с тобой

над шумами, над красками мира,

лёгким облаком чистым, святой тишиной,

в обретеньи друг друга услышим: ах, пой,

невесомая вечности лира.

* * *

Не написал своих стихов.

Зачем так сильно притворялся,

зачем же так с судьбой тягался,

наделал множество грехов?

О, слышишь, сердце, распахнись

навстречу вольной чистой песне,

в струе наитья интересней,

всегда прекрасна неба высь.

О, города, о, суета,

больные киборги повсюду

и что же я, как тот иуда,

теряю вольности алмаз?

Как ненавистна суета,

какая фальшь и показуха,

а сердцу просто нужно друга,

и чтоб текла слеза из глаз.

* * *

Не останавливай стихи,

пусть так текут,

не в суете, а у реки

твой дом и труд,

не у станка, не на войне, а в тишине,

пусть будут думы у тебя

не здесь, а вне.

Вне говорливости пустой,

вдали трибун,

пусть будет чистым голос твой

и вечно юн,

вдали бесплодности наук

и вне систем,

вне спекуляции умов,

вне теорем,

в улыбке сердца, в простоте креста,

пусть будет музыка твоя всегда чиста.

* * *

Не оторвать лица от облаков,

таких пушистых утренних снегов,

небесных странников,

врачующих мне душу

покровом нежным,

море, ветры, сушу

объемлющих целительною влагой,

несущих каждому отраду, негу, благо…

Не оторвать лица от облаков,

хранителей небесных берегов.

* * *

Не разгадана Слова загадка.

Сны и явь – между ними улыбка.

И над городом лёгкая скрипка

Проплыла, ничего не сказала.

И стоишь в ожидании неба

Посреди бытия тротуара,

И выходит: достаточно хлеба

Облаков – молока и пара.

* * *

Нет, как-то напряжён я и зудит

во мне пересечение обид,

а с неба льётся, льётся без конца

раздвоенная линия лица,

и никому умом не объяснить,

как сердце вдруг рождает слова нить

за грань, за время, за круги понятий,

в неописуемость души занятий,

в надмирность, в выспренность,

в свободу, в тишину,

в которой с наслаждением тону.

* * *

Ни выразить, ни вымолвить не в силах,

как распечатать вечности окно,

когда уже, казалось, песня спета,

а внутренность гудит,

            ей всё равно

наружу вырваться желанно,

            расплескаться,

излиться речью чистой и живой,

подобно искреннему утреннему снегу,

играть под солнцем искрой золотой.

* * *

О, Авва, видишь, я к тебе стремлюсь

И всуе дней и в немоте ночей?

Ты не отвергнешь, дверь не затворишь

В чертог надзвёздный ангельских очей.

Ты медленно сойдёшь каскадом крыш.

Прекрасными и кроткими устами

Вдруг  запоёшь – и  это будет тишь,

Святая тишь навеки между нами.

* * *

О, Господи, огради от ошибок,

научи меня мудрости видеть первым,

подари мне мелодию и дай силы

натянуть и настроить опухшие нервы.

Ночью дарит мне небо золотой глаз,

лишь на четверть дыхания вижу

у небесной дороги свой корявый крест

и струну одинокую слышу.

Не протоптана, не проезжена,

буй конём-горбуном не хожена,

расцветает трава подорожная,

там могилка моя заброшена.

Я зелёная кровь колокольчика,

я мелодия его нежная,

расцветает трава подорожная,

не прохожена, не проезжена.

Пусть останется ночь,

больно плачет свеча

без желанья мечты и зависти.

Доведи меня, Господи, до святого креста,

удостой меня этой радости.

Я зелёная кровь колокольчика,

я мелодия его нежная,

расцветает трава подорожная,

не прохожена, не проезжена.

* * *

О, пролейся, как соло,

Лентой тёмной виолы.

Тихий шлейф за кормою

Уходящей гондолы

В лабиринтах души.

Мир под арками тесен

Мандариновых песен

в путешествии сонном

в серебре заоконном

У невольниц паши.

И бросаю на ветер,

И не тёмен, ни светел,

Ожиданья гроши.

* * *

О, раскрыться и плыть в светлых тайны лучах,

Раствориться в нездешней воде.

Эта жизнь превращается в бред или крах,

Взгляд скользит от надежды к беде.

Разверни меня, ветер святых перемен,

Я запутался в прелести снах.

Парус выцвел в сомненьях тоски и измен,

Лишь Любовь побеждает страх.

* * *

Омой меня, Авва, омойте меня, дерева,

Водою листвы, закипающим ветром вершин.

Сквозь вас проступает и льётся с небес синева

И чуда немного. Я снова один на один.

Прохладные ветви. Послушно слетает листва.

И не о чем думать, хотя среди тысячи дел.

Забитое сердце, но, благо, пуста голова.

Вот так бы и жил здесь, в рассвете, укрывшись от стрел,

Вот так бы и слушал простые деревьев слова.

* * *

Осталось потерпеть ещё чуть-чуть.

На веки лето! Веки закрываю

И вдруг ныряю глубоко вовнутрь,

И забываю всё, и затихаю.

Плыву сквозь ночь по медленной реке,

Сквозь страхи, бред, обиды, преступленья.

И свет со мной, персты руки легки

Ткут нить судьбы,

Нанизывая бисера мгновенья.

* * *

Оторваться бы…

 к Богу взлететь и запеть,

зазвенеть в вышине идеального лета,

лёгкой птицей исчезнуть,

сокрыться за твердь

невечернего первого Света.

Без ума, без иллюзий, без претензий на явь,

словно тайна какая –

то объяснима, то нет,

            – эта песня божественно неуловима,

описать её, вымолвить

гения нет.

Ни в бреду,

            ни в чаду,

            ни в рубашке пространств,

вольно, чисто и ясно

услышать святое:

О, как искренне просто

Воплощённый Свет спас!..

В облаках лишь руины погоста.

Подожди,

            подними слух,

            замри,

            и настрой

своё сердце, как нить струевую,

            – это льётся

            и радость,

            и скорбь,

            и любовь…

Слышишь?..

            – с ангелами

танцую.

* * *

Посиди, посмотри спокойно,

Как узорчатая вода

Расплетает и вяжет стройно

В ткань незримые провода.

Струны, русла, каналы, трубы, –

Траектории лёта жар-птиц.

Прозревается Лик трегубый

Сквозь игру огнекрылых спиц.

Отраженье воздушной гжели

Лижет нежно брюшко ладьи.

Двойниками чайки взлетели,

Посиди же, не уходи.

Поцелуй

А так и жалит поцелуй,

Где время треснуло и лето,

Призрев жару, завет запрета:

Не разжигаться на балу.

Стоять в огне и не сгореть,

Невыполнимая задача.

На месте том никто иначе

Не смог бы выжить. Умереть

Для неба вынужден был я.

Так хлипко, хило оправдание.

И дух прохлады знал заранее

Изъяны бездны бытия.

Свобод рискованных силки

Распущены в пылу доверья.

Мои обугленные перья

Свидетельствуют вопреки

Приличной маске послушания,

Рабочим правилам игры.

Жён человеческих остры

Округлости и очертания.

И так, жалея, не жалеть,

И вспоминать, не вспоминая.

Летят из сердца угли стаей,

И некому ожог стереть.

* * *

Пристань. Синий забор

и вода полосой,

полосой…

рябь – покой.

Кто-то тихо не видный и лёгкий бежит,

По листам, по прибрежной траве…

Муравей.

Вот впервые увидел его,

а ведь май на дворе,

а ведь май.

Где я был до сих пор?

Словно вор

я у жизни своей,

словно вор.

Суета…

 а Ты здесь… вечно здесь и сейчас…

Тихий скромно, как прежде, стоишь

у сердечных дверей.

Пей, душа моя, пей!

Дуновение вечности, пей!

* * *

Сижу у моря, начитавшись книг,

Скользит навстречу золото волны,

Читатели, увы, обречены

Не слышать бессловесья стих.

Читал, читал, читал, читал, читал

И буквы, и глаза, и небеса.

И не заметил, как седа коса

У времени. Я в знаках утопал,

Как крот, буравил бредней темноту,

Пер Гюнтом брёл по огненным пескам,

Глушил чутьё безумия там-там,

И я не слышал, Сольвейг, песню ту,

Которая, как родниковый свет,

Лилась из верности и чистоты.

И вот на берегу прощаешь Ты,

И море лечит, лечит книжный бред.

* * *

Скажите, есть на свете ремесло,

с которым мастера

            назло

            врагу

из воздуха плели

живые лестницы

и с неба до земли

спускали ангелов,

и сеяли в пыли

морей

сады из кораблей,

где ветры тишины

и моряки

бессмертьем рождены,

и всем

            везёт,

            везло

            и будет впредь везти,

но где же мастеров таких найти?..

* * *

Словно сонное небо река,

облака и вверху и внизу,

хоть на голову встань.

Так распахнут, что чайки сквозь грудь

пролетают туда и сюда.

Спящий ум, словно ртуть.

Берега, горизонт, синий лес,

как туман. Не пытаюсь поймать

этот день.

Просто ясно обнять

Все теченье прохладных минут.

У реки от тоски

Исцелиться и в путь.

Как-нибудь к небесам,

как-нибудь. И я сам

умолкаю, как сон.

Всё течёт – всё течёт – всё течёт.

Кто не станет огнём,

тот уже ни о чём,

ни о чём не споёт.

Всё пройдёт…

Небо режет меня,

Нежно облака край

Прорезает в душе моей рай.

* * *

Слоистые воды спокойны,

Палитра воздушна,

Взор вяло плывёт облаками.

Душа равнодушна,

Расправлена в неге

Ленивого полдня волнами

В расплавленном снеге

Под нами, над нами.

И катится огненный шар

Изумрудом залива.

И просто забылся кошмар

Обречённого мира.

Распутанный тихо летишь,

Обласканный ветром.

А Ты говоришь, как молчишь,

Прикасаясь к поэтам.

* * *

Слушаю птиц на закате в саду,

листья не шелохнутся,

слов не найду и смиренно жду,

сами слова найдутся.

Так в безмятежном теченьи плывут

тихие краски и время,

белые перья на голубом,

нежности кроткое семя.

Краткий отшельник, почти задремав,

пью исцеления воздух,

я с наслаждением небо обнял

и исчезаю – отдых.

Ты сотворил для меня тишину,

ласки её несравненны,

только её ненасытно люблю,

подлинно, самозабвенно.

Смотрите в небо!

Небо надо мной,

как пена у воды береговой,

как сломленная выступом волна,

как продолжение чарующего сна,

как заросли туманные лесов,

как вздохи первобытных голосов,

как дымчатость или грибы в горах,

как смыслы нераскрытые в словах,

как тайное, как нежность и как соль,

рассыпанная поперёк и вдоль,

как чувства наши – покрова любви,

одежды лёгкие заката и зари,

руины, что скрывают небеса,

как хлопок, что подрезала коса,

как отрешенье, чуждое земли,

как шлейф, что рисовали корабли,

как пепел, как туман, как серебро,

смотрите в небо – в небо как в добро.

* * *

Стрекотанье кузнечиков ближе,

чем сплетни философов,

мнения богословов,

кто справа, кто слева к божественному Мудрецу

в Царстве Его возляжет, –

всё споры и хитросплетенья,

а Христос в стороне,

            забытый, как мальчик в углу,

Он слушает пение

            кузнечика

и говорит:

            маэстро, вы правильно

            уловили

учения моего тишину,

            вы нежное пение,

            золото в голубом,

ах, если бы гении

            мысли и ремесла

оставили прения

            горе-учителя

и просто увидели

            бабочку в небесах…

…увидели бабочку,

как минуя молву и агонию

            бедного

            человека,

просто скрывается в тишину

перелёта с цветка на цветок,

то, может быть, люди

простили бы Бога,

как Я им простил…

И снова кузнечик,

            и утренний разговор дачных уст,

и море целуется с небом, а небо – наоборот…

не надо мне книг

            больше,

            тише,

хочу подойти поближе

к тебе просто так,

            как к Отцу,

и голову положить на колени,

и – слушать:

            Ах, Марфа, ах, Марфа,

Мария благую же часть избрала…

Сверчку благодарность – три точки.

* * *

Так просто сесть и медленно писать,

вот в этом весь и труд,

спокойно ждать,

как дождь, строка с строкой совьётся

и в сердце золотое разольётся,

сверкая, озеро молитв и вдохновений,

и медленно дышать, и в явь из сновидений

пустить стрелу желания... Какого?

Какое вымолвить таинственное слово,

чтоб «душу рассказать»?

Ах, невозможно!

Молчать, иль петь?

Всё в мире ненадёжно.

Терпеть, или словами скрасить боль,

какую предпочесть любовь?

Нет смысла объяснять.

Сиди и жди,

            пока за окнами спускаются дожди.

* * *

Ты, ветер, не видел, куда подевались огни с перешейка,

где море и море маяк разделял скрупулёзно,

сигнал световой посылая в пространство и время,

где воды, подобно песку, сквозь пролив проливались?

Ты, ветер, не видел, кто честный маяк погасил?

Он старый и верный служака, ему доверяли

пираты и капитаны, теперь же не знаем,

здесь ночь, и что же нам делать?

Пойми, мы ведь люди, и как мотыльки должны видеть,

куда нам стремиться, когда на закате провалится солнце и звёзды

закроются тучами, как одеялом верблюжьим.

Пустынные наши глаза, в них испуг и смятенье.

Зачем ты украл наш маяк, безответственный ветер?

Иль просто завистник лукавый, скиталец бесцельный?

Не станем с тобой церемониться, свяжем по праву

владык над стихией, и в банку, как джина, и в море,

как джина-злодея…

Ах, ветер, ах, ветер, скажи, наконец, кто похитил

            огни с перешейка…

* * *

Утренние звуки,

врачеванье сердца,

то жужжанье мухи,

то цветочка детство.

Утренние краски,

в нежно-голубое

розовая ласка

над морской волною.

Тихое шипенье,

где-то стрекотанье,

шелестенье, пенье,

лаянье, жужжанье…

Фавор

Ещё до креста

До агонии смерти

Небес красота

Просияла на тверди.                                             

И камни лучились белее снегов.

И Отчее слово из сред облаков:

Сей Сын мой возлюбленный, плачьте и верьте,

Он выведет светом из тьмы круговерти.

Ещё до Голгофы Фавора начало

Белее снегов о спасенье кричало.

Апостолы пали, так тихо в них стало:

Нам здесь хорошо, наше сердце устало

Бродить средь толпы прокажённых и нищих.

Давай мы построим простое жилище,

Три кущи: Тебе, Илие, Моисею.

Три сени – и мы остаёмся под нею.

Безумны глаголы, наивны слова,

Но музыка счастья  в них вечно нова.

* * *

Что делать мне с любовью,

говори,

когда легко пленил твой образ сердце

и в серебре струящейся ночи преследует меня,

и никуда не деться.

И медленно смотрю в твоё лицо,

как в пропасть,

больше не летать

свободно над землёй мне…

…крылатый бумеранг – надломленная лопасть –

как нить рассёк струну, и я стою немой.

* * *

Что происходит?.. Я, как старый ял,

От соли и жары морской устал.

И прикорнув щекой на свой причал,

Вдруг осознал, как я давно не спал

Свободно, тихо, просто, глубоко,

Так, чтоб проснувшись, было бы легко,

Как там, в начале, на заре времён,

Когда от верфи был я отлучён,

И выброшен на лов в живой судьбе.

Давным-давно, сейчас, везде, нигде.

* * *

Я голос потерял среди шумов и толков,

внутри, снаружи, в суете осколков,

как в гари и чаду

бреду в бреду,

как в стонах дыма,

душа моя больна,

неисцелима.

Но, всё же, слышу я,

как тонкую струю,

как лучик света, – это я пою

сквозь рык во мне,

сквозь скверну и проклятья

я слышу пение молитвенное, братья.

Я жив – отрадно, снова

я флейта исцеляющего слова,

я слышу бисер неземных дождей,

я вечностью пленён,

я вновь ничей…

Мне надо разобраться навсегда:

быть правильным иль вольным, как вода,

быть чистым и простым

и литься, литься, литься…

О, как мне от себя освободиться?

И как противна мне судьба раба.

Освободиться, слышишь, навсегда

от ложных чувств, от бреда наносного

и быть посланником лишь истинного Слова.

* * *

Я чувствую, я связан духом тьмы.

Я знаю, что душа в большой опале,

как слёзы, что на землю не упали,

как зло, как смерть, как око сатаны,

как боль бесплодная,

как покаянья фальшь,

как бубен карлика

            безносого, смешного,

как смрадное дыханье ветра злого…

Я чувствую, я связан духом тьмы.