Полина
Потапова

N

Наш город, упорно не знающий правды иной, 

Чем правила гопнутых, улицей вскормленных профи, 

Не тонет – ещё не родился тот праведный Ной, 

Ещё для ковчега не вырос просмоленный гофер. 

Ещё много раз в этом городе эн или вен 

Меняться толпою автобусам и остановкам, 

А вредным заводам – на долготерпенье в обмен, 

Кормить работяг по дешёвым и сытным столовкам. 

Ещё растекаться густым тротуарам его 

Прохожими, вечно бегущими по неотложным, 

А новым дорогам, что чей-то пиар дармовой, 

Рябить своим видом, запущенным и внедорожным. 

Ещё не однажды терпеть непокорную боль 

По тёмным его подворотням чужим подреберьям, 

И вечно торчать по безликому городу, вдоль 

Проезжих частей, полуголым от стрижки деревьям. 

Ещё до конца ни проезд не оплачен, ни счёт, 

И прав нет у нас на свободу и воздух, и всем нам 

Встречаться глазами, толкаться плечами ещё 

В одном бесконечно глухом переходе подземном. 

Нас будто и нет, и течём беззащитно не мы 

По этим глубоким районам, окольным проспектам. 

Но точно по нам, нахватавшим у жизни взаймы, 

Звонит каждый день то ли колокол, то ли коллектор. 

Ангина обиды

покуда шалью тайн укутана 

(тран)шея с хрипом многократно, 

мы не возникнем там, откуда нам 

не слышно выхода обратно, –

мы тут останемся, упрямые, 

пока ненаше в нас втекает 

и то провалами, то ямами 

боль о вчерашнем намекает 

и задыхается как будто вся 

от то ли бега, то ли бога, 

где шарик ясности запутался 

в корявых ветках полилога, 

переписав обиду набело, 

не прикрепив к письму ответа…

и где не даст ангина ангела 

ни проглотить, ни сплюнуть это. 

Белая дорога

Чрево тёплого родительского дома

всех нас вытолкнет. И выпадем все мы

в неприветливый и скрытный мир зимы –

взрослой жизни.

Словно ниточкой, ведомы

пуповиной детской памяти о нём –

нашем крове –

по сугробам не обмятым

белым светом ослеплённые кутята,

мы, пошатываясь, падая, пойдём.

Нам невнятно будет мниться вдалеке

что-то мягкое, знакомое такое...

Мы пойдём к нему,

влекомые тоскою

о пропавшем материнском молоке.

Понимая, что нельзя назад вернуться,

сократив отрезок памяти большой,

мы уткнёмся

в титьку матери чужой,

чтоб во сне –

не просыпаясь –

задохнуться.

Бумажный город

и в э т о м городе всё то же, 

что и в другом, где цинк да медь. 

и здесь любой второй прохожий 

вам разменяет жизнь на смерть. 

пусть не буквально, что не важно, 

но между нами букваря

все перед пламенем бумажны 

и все когда-нибудь сгорят. 

август 2017

В расцвете времени*

3.

Так время прорастало не в зелёном

невинном, а в своём землистом цвете,

и щедро над бумажным кремнезёмом

плодилось миллионами соцветий

капусты, под которой находили

младенцев, что похожи на окурки,

что время навыкуривало или

развеяны в заброшенном проулке.

2.

Так время прорастает сквозь глазницы,

держа свою вселенскую усталость

на кончиках ресниц своих, так снится

траве её бессмертие, так старость,

минуя настоящее цветенье,

а будущее прошлым истощая,

цепляется за юные растенья

сосудистыми мощными хвощами.

1.

И время прорастёт из нас, но где-то

погрязнет в сорняках и станет ниже,

и вырастет табак в усах у деда,

и жёлтое, в губах укоренившись,

проявится подкожным никотином,

который был на плёнке незаметен,

и жизнь незакреплённым негативом

засветится на том – небелом – свете.

*По мотивам фотопроекта Анастасии Богомоловой «Дача/Сад»,

согласно которому сквозь фотографии (лица, глаза…)

прорастали различные растения.

Весенний зверинец

я точно слышу дождь идёт по крыше

и ясно вижу морды серых крыс

ещё не волки но уже не мыши

сидят молчком и ты об этом тссс

зима клубочком спит не зная раю

отдать себя во сне боится сну

коты в полёте с крыши замирают

впечатываясь в небо и весну

чтоб стая пустолайкающих самок

наставила под каждым снимком во!

но безысходно кафкающий замок

в бесхозный двор впускает никого

гуляет ветер между черепицей

стучат по крыше точно кирзачи

огромные откормленные птицы

немолчно полуночные грачи

а под ногами хлябь и мелководье

так март стоит и мимо не течёт

круги в глазах рябят и не подводит

под монастырь звериное чутьё

и время воет волком в тайне выжив

и близится твой час

ему ли врать

и верится

что дождь сорвался с крыши

и кажется не страшно умирать

Вечное расставание

Увязаны узы в узлы – нелегко разорвать их.

Подальше от родины виден лишь край, но не свет.

(…а мама

сидит на краю однобокой кровати,

в узлах вся и в родинках – признаках маминых лет)

Присядь на дорожку. Порошею и сединою

присыпало этот незамкнуто-суженный круг,

с его кольцевой, но разомкнутой жизнью длиною.

(...а жилы –

как рельсы и шпалы натруженных рук)

Земля остывает –

под коркою кровь стынет тоже.

Останься, пока ведь не так ещё плохи дела.

Ведь мать замерзает под тонкою простынью кожи,

в бесчисленных складках скрывающей крошки тепла;

ведь ты не успеешь уехать – как сразу накатит,

останется волосы рвать, что разорвана нить,

и, вперившись в эти пигментные пятна на карте,

винить, и искать оправданье, и снова винить...

И, родинки, складки и пятна на карте теряя,

ты молча ей скажешь, об этом глазами моля:

«Ну что ты, не плачь! Ну куда я... куда от тебя я!»

(Ну что ж ты не плачешь!

Ну где ты, родная моя?)

Вещи

спотыкаюсь о коробки

и о коробки

поводок ты мой короткий

нити проводки

заплетаются плетутся

в сетки и узлы

всё смешалось кольца блюдца

лошади козлы

гнутся ящики и полки

пляшут стеллажи

натыкаюсь на иголки

грабли и ножи

а не выбросишь ни за борт

ни наоборот

душит жалость давит жаба

оторопь берёт

память плачет верность ноет

с сердцем заодно

всё собрал ковчег мой ноев

тянущий на дно

каждой утвари – по таре

волосинке – вошь

бедный плюшкин вшивый барин

так и пропадёшь

Возвращение по кругу

все вот эти слова, хоть о чём, – 

это просто попытка вернуться, 

в крафт-бумагу собой завернуться, 

запечатанную сургучом. 

или так: 

просто лечь в чемодан 

и вот там эмбрионом свернуться 

и всё тем же глаголом вернуться 

всё туда же, где легче. 

а там 

уж не важно, на сколько секунд, – 

все они по бумаге стекают, 

и те стражи, что их засекают, 

всё записывают, 

всё секут. 

но тебе всё уже нипочём – 

ты прощён и у жизни отпрошен 

и в листве цвета крафта скукожен 

эмбрионом. а, нет. 

сургучом.

август 2017

Время Z

А осы не дули в ус, что вокруг зима,

и жалили в уши, точно настырный зуммер,

декабрь напоролся ночью на рифму, умер,

а я, не очнувшись утром, умру сама.

А мне в декабре лежать бы и не жужжать,

глядеть в потолок сквозь веки,

плевать на время,

невечной осой навеки застрять в варенье:

не то чтоб откинуть лапки –

скорей, разжать.

А утро зимой такое, что лучше сны

про дующих в уши ос (это тест на трезвость).

а мне бы у шубы слой на спине надрезать

и между селёдкой спрятаться до весны.

А в ночь на январь вокруг ни одной осы –

повсюду слова, не лезет никто за словом.

отклеился ус от деда мороза – снова

кругом бла-бла-бла.

лишь где-то

тихонько:

zzzzz…

Грачи

а ночью снилось странное: грачи

застыли в синем воздухе не-мая.

«весна! весна!» – казалось бы, кричи.

но ты сидишь безротая, немая.

а где-то там – салют во все концы:

услышьте нас, мы все, мы все вернулись.

мужья и дети, жёны и отцы,

мы просто с этим маем разминулись,

застыв к себе самим на полпути.

казалось бы, проси: «лети! лети!»,

но, синему гипнозу повинуясь,

не можешь ни-че-го

произнести.

май 2017

Детство. Солнечный триптих

3.

«Зыбкий, невнятный свет,

за лучами – рябь стеной.

Хочет художник с неба сойти – позволь ему

кисточкой мягкой сделать печаль неявственной,

волею божьей цвет привнести по-своему».

Солнце встаёт

на скользкие краски, вертится,

катится к нам, докатываясь до истины:

Кто узнаёт лицо его – раз! – и нет лица.

Счастье едва угадывая, – за кисти мы.

Но – распознав его –

напоказ, изнаночно

детский портрет сиротства

нутром мы вывернем:

Где этот ясный голос из сказки на ночь нам?

Чей это светлый образ с коротким именем?

2.

Хмарь неживого утра.

И над домами,

храмами и церквями –

размыто, мутно…

Кто-то зовёт как будто – и надо маме

солнечными лучами светить кому-то.

Кто-то сойдёт за дочь и с пути – домой ли

будут манить лучи вдалеке, раз лень ей

солнце своё – на ощупь – найти? До боли

трудное и мучительное

взросление.

1.

Темнота во все стороны света...

(образа по монашьим углам

но пока не кончается детство

бес-

просветно

в келье сиротке)

..Он с утра

упражняется в технике лессировки,

погружаясь в процесс, шагает по головам:

нанесёт, отойдёт и посмотрит,

отвлечённости не тая,

как на рыхлом небе, пропитанном

мокрою акварелью,

растекаются медленным мёдом

солнечные края,

ещё немного – и я поверю...

(что в этой

келье

не я)

Диаграмма внутреннего звучания

С. И.

после взрыва внутри 

мир поделён на до

ре ми

если неполон твой дом

греми дверьми

или ключами

не различая нот

не подбирая предлога от

дома ключи

бренчи кричи

не поминай этот старый год

к ночи

вой в пустоту

соседей не этим зли

жизнь прожигай салютами

в небо пли

гни свою линию

в месяц

в скрипичный ключ

всё это длинное зимнее

и скрипучее

межпозвоночное

колом не в горле соло

это 

не кончится 

словом

Дочки-Матери

Будут рваные джинсы ль на девочке, платье ли –

дочка вряд ли решится больнее кольнуть,

наигрались по горло мы с ней в точки матери,

навтыкали иголок по левую грудь;

наорались до одури (тихо не можем мы),

на словах наборолись по самое не

за права – на свободу ли? – быть непохожими.

Только правда не в споре была, а в вине.

И покажется ей, не наверное – точно ей,

что вот так же и я в детстве с мамой моей,

это ж наше семейное, генное, прочное –

родовая ль печать, крест ли, карма ль на ней?

Чтобы легче на сердце мгновение было ей,

я сердечную корь залечу до весны.

Не извлечь мне наследственное, неизбывное,

бесконечное горькое чувство вины.

Жизнь в розовом

Город гол до утра. Утро помнит вкус улицы, обнажающей страх на приказе: ложись! Здесь сплошной «андерграунд» при полном кустурице – продолжается смерть, зарождается жизнь. То ли явь, то ли нет... Нас ведь он не во сне настиг – голый страх стать нелишними в этой войне? Но не ранит нас ненависть – столько в нас нежности, столько завтрашней жизни в тебе и во мне. Ни прожжённых злодеев в нас нет, ни слегка убийц. Ты прижмись – я согрею, и ночь нежность рук не сожжёт батареей пристрелянных гаубиц, жизнь ведь ближе, чем смерть, что грохочет вокруг. Наш укрывшийся дом устоит под снарядами. Дезертиры, предатели...  Кто нам судья! Если мы не умрём.  Если ты и я рядом, и…  здесь отцы наши, матери, дом наш тут. Я… ведь не враг,  и не надо мне, в общем-то, целиться, чтоб пустить миллионы неточных ракет. Знаю я, что одна этой ночью зацепится, и никто не умрёт – в эту ночь на руке ты уснёшь. А когда белый свет перебесится, и пройдёт череда поминательных дат – девять дней... девять дней... девять дней... (Девять месяцев.  Буду помнить. Что я. Не предатель); когда нам обвяжут не чёрной, а розовой ленточкой уголок не на рамке, где фото, – иной: со здоровой девчонкой, дарованной девочкой – жизнь продолжит тебя. И покончит со мной.

Зимний сюрр

Флуоресцентное огромное животное 

мохнатой лапой раздаёт проходки в бары, 

и всё какое-то не то, наоборотное: 

идёт из горла снегоход и рот из пара;

метёт метелью дворник неба двор и небо;

плывут сутулые фигуры, утопая,

и этот город то ли есть, а то ли не был... 

Я по крупинкам соберу и накропаю:

вот снова вляпались ошмётки в лобовое, 

а вот упала с неба весть о подработке. 

Ну, всё. Посыпалось. Без счёта и отбоя… 

«Эй, чудо-юдище, отвесь нам по проходке!»

* * *

и ты похож на камень 

от тяжести разлук 

и листья под ногами 

немягкие на звук 

трещат 

как шкварки шкурки 

без дыма и огня 

а рядышком окурки 

не затуши 

меня 

пугает осень эта 

гори она огнём 

давай обратно в лето 

с тобой сейчас махнём 

смотри как полыхает 

смерть кожицей лягух 

а жизнь-то неплохая 

такая прямо ух!

сентябрь 2017

Каракатица

Не успеешь от спячки очухаться,

как в тебе уже чавкает стих,

это слов твоих слабые щупальца

тянет в пропасть карманов своих

речь дурная, молллюскообразная,

не слезающая с языка.

И молчишь ты, преступно согласная,

и глядишь, безучастная, как

перед страхом могильного морока,

где обратно уже не соврёшь,

выпускает чернильное облако

каракатица-ложь.

* * *

лечу больных лечу над ними 

как будто бы сама я не 

они 

одни 

им тут одним и 

не тут одним 

как на войне 

лежу во рву лижу их раны 

не я умру не ты умрёшь 

им вру 

как будто бы с экрана 

несут тираны ветеранам 

цветы и ложь 

поэты... 

деточки родные... 

их всех стеречь 

хранить беречь 

теперь не мне 

не им отныне 

сестричка 

Речь 

* * *

маленькие вино-градинки

тающий белый киш-миш

да ни в сравненье не сладенький

главное складненький

в стиш

рот открываю как в детстве я

градинки на языке

словно стихийное бедствие

я укрываю в стихе

градинки в городе

выжженном

охрово-мёртвым огнём

что остаётся нерыжим нам

то и живём

октябрь 2016

* * *

Андрею Пермякову

месяц мой неполон, точно скелет. 

выглянешь во двор – с утра красота. 

что там за окном и что на стекле? 

кто это такой куражится там? 

злобный мой ноябрь карябает мне 

монстров, кракозябр и прочих йети́. 

что ли мне зима? ноябрь али не? 

ёлочный наряд вне очереди, 

стёкла, получайте. не отнимай 

нежность, мой декабрь. 

на стёклах... а, нет – 

краски на асфальте месяц немай 

нет чтоб соскребать – соскрёбывает. 

выйду ли, уйду ль я вдоль по зиме 

радость на беду из вёдрышка лить. 

горка, застывай – не льдом, посиней! 

горькая, давай. 

– из горлышка ить? 

Метроном

стрелка соглашается болванчиком:

все вы не себя перепоёте...

бабушкою божьим одуванчиком,

бабочкою, замершей в полёте,

девочкой, состарившейся заново,

веточкой, отбросившей листочки,

снегом, что разбелит всё до савана,

вылившись из капельки, из точки,

всем вам отстучится, что отмерено,

двери станут майскими вратами...

только не хватайте преждевременно

воздух не раскрывшимися ртами.

май 2017

* * *

А.П.

Не наступи на горло

непроходной кувшинке,

в озёрной тьме напившись из горла,

когда почти припёрло,

нарочно по ошибке

невинного тыдымского merl-а.

Не расскажи про это

ни Егозе горбатой,

ни в этот день кромешный, ни потом,

не завершив проекта

с той неизменной датой...

Не мне тебе об этом и о том.

Ни от себя не скрой, ни

от синевы вечерней,

которая устанет нас тут пить,

что распластались корни,

как дождевые черви.

Что страшно

наступить.

Ничего

Ничего, что осталось на дне зарожденья,

не досталось ни месяцу, ни январю –

ни его, ни плода твоего отторженье.

Ничего, что я это тебе говорю?

Ни двадцатой недели, не позднего слова,

ни крутого характера, ясно, чьего.

Понимаешь ты – нет, ничего нет такого,

о котором вот так не сказать ничего.

Ни запрятанных в стол негативов, ни фото,

пусть на них кто-то бледен, и болен, и кисл.

Знаешь, всё б ничего, если было бы что-то,

с чем всё это имело б какой-нибудь смысл.

Подожди декабря – видишь, кот намывает,

и глядишь, Новый год новый год принесёт.

Не бывает же зря ничего, что бывает.

Ничего, всё пройдёт. Всё закончится. Всё.

О том и этом

кто вышел из запою,

а кто – в него вошёл.

расчищенной тропою

идётся хорошо

к весне.

как не крути ты –

что эдак, что вот так,

а смертному идти-то

что в церковь, что в кабак.

кто выпал из обоймы,

а кто – в неё попал.

но видится обоим,

что кончился запал

и всё-таки неважно –

не всё ли к одному?

но страшно,

очень страшно

другому и тому.

ноябрь 2016

Пена

небо обжёгшись на несостоявшемся лете 

дует на пену для ванны глубокой зимы 

медленно падают 

пенные мякиши эти 

пьяные ленные падаем долго и мы 

день убывает бывает забудешь об этом 

млеешь под пледом до лета рукой не подать 

если себя не разбудишь ты будешь одетым 

в пенную шубу тяжёлой листвой опадать 

корни пуская по венам тоннелям подземным 

стынут и стонут деревья тоской неземной 

медленно

медленно

падаем

падаем

все мы 

и накрывает нас

долгой

глубокой

зимой 

Письмо по разным адресам

не реви – живой, не труп я. слёзы жгучие утри. 

все мои ожоги, струпья не снаружи, а внутри. 

вроде, жжёт-саднит, но кожа лезет вон не из меня. 

ни на что это похоже. никого не извиняй. 

виноват не я ни разу и прозрачен, вопреки 

ядовитому миазму из миассовой реки. 

сунешь руку в эту реку – не подашь её врагу, 

только другу-имяреку на лазурном берегу, 

что не спас тебя, дурёху, от расейских от глубин, 

и к прекрасному далёку он отъехал, гад, один. 

затяни на нежной вые ночи петлю и усни. 

в этом сне мы все живые. 

---

Город Че

и иже с ним. 

август 2017

По тыдымской земле

Александру Петрушкину

Тыдым-тыдым, тыдым-тыдым –

всё едет твой электропоезд,

а ты живи, не жди беды

и крепко стой в земле по пояс.

Какой компот! Когда компост

не смерть травы – копай, копайся,

а позовёт тебя погост –

повремени, не отзывайся.

Из кочанов цветных капуст

пускай растут пучки соцветий,

твой огород – как ты – не пуст,

пока ты тут, на этом свете.

Ты жни плоды и в хлам и в дым,

ведь все пути – до огорода:

туды-сюды – Тыдым, Тыдым...

Да и за ним – одна дорога.

* * *

попытавшись войти в колею, 

точно пьяный – по памяти тела, 

ты дойдёшь до конца, до предела 

беспросветных своих кали-юг. 

и вот здесь, где удариться лбом 

о предел, вероятней, чем где-то, 

ты уснёшь, крепко залитый светом, 

под фонарным столбом. 

июль 2017

Приметы

если беда на носу – значит, быть зиме.

видно, настала пора ледников – мою

белую тайну несут ледники в себе.

не календарную – так дневниковую.

если рождаться стихам – значит, быть листам

в детском блокноте нечистыми с двух сторон.

с первой – черкался мой мальчик.

вглядитесь – там

стрелки насквозь, просочился как будто хрон-

ос. там лежат микроциферки, будто спят

маленькие отжужжавшие между рам.

скоро ноябрь нам отснится, и будет клят-

венно божиться о праздничном мишура.

стрелки сквозь лист проступают, как вены сквозь

кожу, промерзшую в панцырь бесшовный, бронь.

если зима наступает на месяц... брось,

позже – не может, а раньше –

прошло. не тронь.

Пропуск

подтвердите, что вы не робот,

что у вас в голове – компот.

мол, виски вот влажны и лоб вот,

и сейчас, мол, вот это – пот.

что вам страшно порой и робко,

докажите, чуть-чуть вспотев.

не играйте в героя – кнопка

отпружинит, почуяв блеф.

вам ответят письмом. ответом

будет в этом письме отказ.

опровергните то, что это –

всё вот это вот – не про вас.

апрель 2017

Путы

плетёт паук из пауз длинных

короткий путь к своей ловушке

и липнут буквы звуки мушки

к разлитым путам паутины

а середину между ними

цветами с веток засыпает

и май некрепко засыпает

в омонимии метонимий

и разрастается не речью

а залипанием созвучий

недолгий мелкий век паучий

длиною в вечность человечью

и ничего не остаётся

как ничего не понимая

склонять цветы на склоне мая

пока плетётся

* * *

расщепляясь нана боры звуков 

замышляет атомная речь 

ударяет заново азбу'ка 

и звучит рассеян нокартечь 

от гуакамоле укулеле 

ты уже не можешь отличить 

если атакует ала лия 

рифмами её не залечить 

путь один 

к другому алягеру 

где любые способы любы 

где замрёшь в синдроме 

Аспергера

не поняв иронии судьбы 

что быбуквы 

шутки несмешные 

сглатывать играя кадыком 

как двойными смыслами/сплошными

и немея мятным я ы ком

сентябрь 2017

Родственные связи

на страницах крошево

на подоле кружево

над фасадом крашеным

не заметить крыши нам

вырастают вешенки

багровеют вишенки

за словами важными

вон же мы

июль 2016

* * *

сдерёшь связующий скотч – 

рассыплешь хлипкую ночь, 

но боль удержишь в руках. 

уткнёшься в синюю твердь. 

в себя – больнее смотреть, 

а там – такое, что ах. 

а здесь расходятся швы: 

ревнуешь к мёртвым живых 

и лепишь к завтра вчера. 

а там не то чтобы всё – 

нас всех туда занесёт, 

но помотает сперва. 

и ты по белой земле 

бредёшь, как навеселе, – 

некрепкий, сплошь в синяках. 

а в небе – м л е ч н о е сплошь, 

и ты идёшь, и идёшь, 

и не приходишь никак. 

сентябрь 2017

Смотрящий из тишины

Он снаружи глядит в окно, а наскучит – «кто вы,

чтоб прикидываться бессмертными!» – намекнёт.

(...поутру приходил знакомиться участковый.

и спросил ещё про соседа: буянит? пьёт?)

Заряжаясь от солнца утром и тая в небе,

он способен метать отравленные лучи.

(...ну, бывает, напьётся. ну, поломает мебель.

ну, покроет всех матом. главное – не молчит.)

А ночами – бельмом

фонарного глаза светит,

смерти ближе,

бледней покойника...

страшный вид.

(...я не знаю, чего рассказывать о соседе.

если слышу я – мне спокойно. пускай шумит.)

Он в агонии пьяной не пробивает стены.

(лучше б он – не алкаш сосед – был бы слышен мне)

Он, безмолвно давя на нервы, вскрывает вены.

(лучше б громко – мне страшно в мертвенной тишине)

Он стучится внутри, но глухо, почти не слышно,

где-то слева он смог вломиться в мой мир – туда,

где меня не найти, откуда я тихо вышла,

зная: нет на него милиции.

И суда.

Сто ночей без весны

Однажды проснёшься в берлоге медвежьей:

в сугробах подтаявших – варево льда,

а дальше – сплошное, как сон, побережье

и смотрит в тебя неживая вода.

И станет так страшно и невыносимо,

и сердце, как зеркальце, – бах со стола,

когда осознаешь: ты первую зиму –

младенца трёхмесячного – заспала.

«А был ли младенец? И твой ли ребёнок?» –

запутает память на время без сна,

и выпорхнет сердце легко и влюблённо,

как будто настала не смерть, а весна.

И сердце запросит уехать на море,

к чужим берегам, в голубые края,

в Коктебель какой-нибудь, где б карамболем

я жизни обыграла и выбила я

и время, и солнце, и голос, и даже

задумала здесь же, забыть навсегда

невнятный, как сон этот многоэтажный,

свой угол медвежий из быта и льда.

И будто задышит весна занавеской,

и дёрнется нерв окончанием бед...

Но грубо, фальшиво, не смазано, резко

застонут над рельсами

чайки в ответ.

Твои инфинитивы

Янису Грантсу

Гундосым утром, что заложено до гланд

бензином, смогом, аммиаком подворотен,

глотать безвкусие разжёванных баланд

тюрьмы района; в неотхарканной мокроте

топить накопленный осадок папирос-

ных труб, торчащих из заводов, чтобы снова

курить убойный самосад недачных роз

ветров челябинских, не помнящих лесного –

иного – запаха; ловить птенячьим ртом,

(ещё не клювом) ожиданье кислорода...

Не распознав его сначала, но потом,

поняв, что тут и начинается свобода, 

гадать по линиям трамвайным, до чего

и до кого тебе сегодня докатиться,

с кем навсегда тебе остаться с ночевой

с правами птичьими, прикормленным, как птица,

чтоб с тем, с которым был вчера ты не знаком,

делить дорогу до спасенья, путь до чуда

и время пробовать шершавым языком

(уже не словом) и, обжегшись, дуть отсюда.

* * *

течёт, как горячая кровь из ушей,

недолгая Лета из глаз.

и нас никогда не накроет уже –

никак нам с тобою без нас.

и вытечет всё, что казалось тоской,

нам горько не будет нигде –

мы по уши в лжи липкой августовской,

по локти в арбузной воде.

и даже в немыслимо белой зиме

услышим мы сахарный хруст.

и красное слово, нас сделав синей,

вдруг вытечет кровью из уст.

сентябрь 2017

Трамвайные пути

ковыляя почерком, хромая – 

тут ковыль и там трава, не мы, 

а земля грохочет, как трамвай 

трудновыговариваемый. 

а земля уходит из-под строк 

рельсами, бегущими в края, 

где и нам с тобой не писан срок, 

где неумирущи ты да я. 

это не дорога в никуда, 

это жизнь кривая – вот она: 

там, где не проходят провода, 

раз – и вспышка, два – и фото на 

память. то есть памятник. забудь. 

просто неисправный светофор. 

а за ним опять продлится путь 

с этих и до самых детских пор. 

ведь опасней ранних, детских травм 

быть уже не может ничего. 

лишь петлять словами между трав, 

тонущих в потоке речевом. 

август 2017

Че

А. С.

Челяба сводит челюсти и счёты

тебе/с тобой, но ты, чувак, терпи.

Здесь чёрное невечно –

лишь по чётным,

а белого – как сычей во степи.

Течёт здесь время на 

заводе сталью,

зима здесь с октября и по апрель

скрипит в душе не смазанной деталью.

Не стоит проверять. 

Не спорь – поверь

и, испугавшись, бойся, бойся, бойся

того, что будет не о чем просить.

Но ты пока живой собой, а после 

споёт другой –

про НЕО-Че,

про сити

Нью-Члб. Ничто там не забудут.

Поверь, там будет всё. 

И все там будут.

Что остаётся

горчит миндаль и жжёт имбирь –

куда уж проще.

дымит урал, цветёт сибирь,

вода полощет.

откусишь лёд, откроешь рот –

свежо и мятно.

хоть нагородишь огород –

а всё понятно.

не важно, кто на что готов

на склоне лета,

ведь остаётся только то

и только это:

гореть – траве, манить – краям,

чужим и дальним,

хрустеть – орехам и корням

имбирминдальным,

болеть – зубам без плотных пломб

(трава долечит)

и застревать волокнам слов

в щербатой речи.