Полина Орынянская

Полина Орынянская

Четвёртое измерение № 19 (475) от 1 июля 2019 года

Равновесие

Цветное и горячее


Я, может быть, опять приду в себя,
не буду путать буквы и октавы
и очерёдность радужных полос.

Но небо утопает в голубях,
и жарким языком закатной лавы
облизан мир и вылюблен взасос.

До той поры, пока плетёт трава
незнамо что, шушукаясь с ветрами,
я буду подбирать к тебе слова,
я буду открывать тебя словами,

цветными и горячими, как бред,
как дикий мак на зелени обочин.
А если слов таких на свете нет,
я их сложу из стонов этой ночи.

Я выпутаю их из тишины,
повисшей под застрехами рассвета,
из музыки раскрытых лепестков.

Мы станем разговаривать на «мы»,
и я, простоволоса, неодета,
пойду к колодцу – пить с ладоней лета
прохладу отражённых облаков.

 

2017

 

Мой бог

 

У моего бога рыжая суглинистая дорога,
торба через плечо. Что ещё?

Глаза зелёные, выцветшие, смешные.
Лицо морщинистое (лицо – не лик).
Мы с ним рядом шли, не спешили.
Мой бог – весёлый старик.

Я бы дружила с такими, как он, богами.
В седине его птицы гнездо вьют.
Ноги худые, жилистые. Знай шагает.
Птицы свистнут – и он в ответ: фью!

До горизонта полземли и ещё три трети.
Приговаривает: милай, всё любовь и свет.
В бороде его серебрится ветер.
Половины зубов нет.

Так идём по солнышку до обеда.
Милай, говорит, всему свой срок.
Остановится: всё, беги, непоседа,
дома дети, родители – дай вам бог.

На руках мозоли у него аховые.
Я ему: ну ладно, до завтра, дед!
И бегу, подпрыгиваю, руками размахиваю.
Дура, бабочка... Ну и что, всё любовь, всё свет.

 

2018

 

Эхо

 

Был у бабушки гребень в седых волосах,

тёмно-синие серьги в оттянутых мочках.

Не читала, с трудом разбиралась в часах:

– Сколько времени, дочка?

 

А в деревне часы не бывали нужны –

как стемнеет, ложились, вставали до зорьки.

А читать... Много ль писем-то было с войны?

Похоронка и только.

 

Руки бледные тяжко ложились на стол.

Рот беззубо дожёвывал вечное горе.

– А умела б читать – прочитала бы, мол,

буду вскоре.

 

И смеётся беспомощно. Боже ты мой,

сохрани и спаси от подобного смеха...

Поселилось во мне тихой птицей седой,

птицей-нежитью, тенью, навечной бедой

этой горечи эхо...

 

2018

 

Разговоры

 

Говорят, уживались когда-то семь бесов в ней,

а теперь не осталось от прошлого ни черта.

Только врут – я-то вижу, что тень у неё темней...

Я люблю с ней про всякое-разное поболтать.

 

– У твоих цветов слишком горек и чёрен сок.

Я срываю, а пальцы... смотри-ка, в крови? О чёрт!

– Просто росы сегодня густы и багрян восток,

будет ветрено, – зябко поводит худым плечом.

 

– У реки твоей слишком илисты берега,

и вода неподвижна, слепа – не вода, а ртуть.

– Но зато посмотри, какая растёт ирга...

И срывает ягоду, давит её во рту.

 

– У тебя глаза – поднебесье и янтари.

За такие глаза – на дыбу да на костёр...

– А меня сжигали. Вот шрамы мои, смотри.

И смеётся:

– Не зажили до сих пор.

 

И, о чём ни спроси, всё ей смех, красота да свет –

бледных бабочек, рыжих подтаявших фонарей...

Отчего же в реке у неё отраженья нет?

Улыбается:

– Чтобы забыть себя поскорей.

 

2018

 

Из глубины осенних холодов

 

Из глубины осенних холодов

всё тянутся ростки былого лета.

Так у давно отплакавшихся вдов

фантомной болью пыхнет сигарета

в зубах совсем чужого мужика

на волглом полустанке возле дачи...

 

Уже черна по-зимнему река,

тиха, нема, а водомерка скачет,

высматривает в сумерках воды

клочок небес – портал в другое лето.

Всё помнит, как кувшинки золоты,

дрожит ивняк и плюхают хвосты

среди камней и солнечного света.

 

Но будто выцвел к осени рогоз.

Скрипят протяжно ели-перестарки,

и свечи догорающих берёз

средь сосняка беспомощны и жарки...

 

Пускай мне и отпущено лет сто,

идёт любая осень за две всё же.

Лампадно в пальцах теплится листок.

Лети, хороший.

 

2018

 

Равновесие

 

Мы поделили мир с тобою надвое:

тебе досталась тьма, мне – белый свет.

Пока я тут летаю, ты там падаешь,

и дна у твоего паденья нет.

 

Прости такой-сякой никчёмной бабочке

цветастость крыльев, жадность до цветка.

Тебе мой свет, естественно, до лампочки,

ты слепнешь от него наверняка.

 

В твоих домах накурено и матерно,

пейзаж до горизонта в серых швах,

и стелется за край дорога скатертью,

прожжённой сразу в нескольких местах.

 

А у меня печенье в тонкой вазочке,

сегодня в жизни снова всё сбылось,

сиреневые сумерки и ласточки,

и запах земляничный у волос.

 

Я думаю нередко, цепенея:

для равновесья не случится ль так,

что ты увидишь свет в конце тоннеля,

а я из света выпорхну во мрак?..

 

2018

 

Маршрут

 

Когда в деревьях истомится вечер

в предчувствии прощания с листвой

и мне уже ответить будет нечем

на холод твой,

 

когда в молчанье спрячутся охотней

подобранные набело слова,

я выберу маршрут по подворотням,

где сквозь прорехи лезет трын-трава,

 

исподнее постиранное виснет,

из форточки на волю рвётся мат,

и по чужим, давно прожитым жизням

горят в подъездах лампы в сорок ватт.

 

Ну, где вы все? Записаны на стенах:

сниму жильё (оборван телефон),

Колян плюс Оля... В жирных чёрных венах

любых времён

 

течёт себе беспамятная Лета.

А памятные лета (мальва, зной,

закат-рассвет загадочного цвета,

вино со мной) –

 

всё отсвет, блик небес в октябрьской луже

меж лавочек случайного двора,

где сны людские, словно мошкара,

до холода под лампочками кружат,

и свет, и веру обретая там,

а на зиму ложатся между рам...

 

2018

 

Шишел-мышел

 

Жизнь – болезненная вещь.

В ней живут собаки мало.

В ней меня напредавало

человек, наверно, шесть.

 

После бросила считать,

помнить, верить, доверяться.

Я теперь такая цаца –

прежней цаце не чета.

 

Я теперь люблю чердак,

глушь, деревню, дым над крышей.

Ты пойми – я шишел-мышел,

взял и ночью к звёздам вышел

слушать дальний товарняк.

 

Я теперь люблю сидеть

на крылечке босоного.

Тут рукой подать до Бога,

Бог-то рядом ходит ведь –

 

по люпиновым полям

под уздцы лошадку водит.

Крикнет «эй!», помашет... Вроде

и не Бог, а дед Толян.

 

Пчёлы вязнут во хмелю.

Пляшут солнечные пятна.

Человек – он слаб. И ладно.

Я цветы теперь люблю.

 

Я смотрю издалека.

Жизнь чудесна, небо звонко.

Да у края горизонта,

словно перья, облака...

 

2018

 

Январи

 

Январи, распахнутые настежь,

белым полумраком замели

переулка бледное запястье

в синеватых жилках колеи.

 

Тихий снег летит, штрихуя грани

зябко заострившихся домов,

прошлых встреч и будущих прощаний,

одиноких обморочных снов.

 

Полночь, равнодушная к разлуке,

просыпает звёздный купорос

в тонкие заломленные руки

стылых до беспамятства берёз.

 

Я смотрю на сонный чёрный город:

фонаря тревожное пятно,

скрип шагов, бездомно поднят ворот...

 

Ты уходишь. Клетчатая штора

падает на тёмное окно.

 

2019

 

Пирожки

 

Намолен город криками ворон.

Провинция. Леса со всех сторон.

Легко представить санный след в проулке.

Два этажа. Геранька на окне.

Он по ночам является ко мне...

Ползёт трамвай, качаются бабульки.

 

На продавщице плюшевый халат.

Оградку церкви дикий виноград

обвил, обнял облезлыми плетями.

Калитка скрипнет, хрипло взлает пёс.

Из подворотни густо и всерьёз

сырым бельём и старостью потянет.

 

Я вижу этот сон из раза в раз.

Унылые подробности подчас

меня не оставляют с пробужденьем.

Проснусь, смотрю в знакомое окно,

и кажется, из снов таких давно

я в этот мир являюсь только тенью...

 

* * *

 

Поезд был на этой станции

пять замызганных минут.

Шёл обходчик, глухо бряцая

под составом там и тут.

 

Пассажиры, как лунатики,

сонно щурились с тоски.

Тётка в плюшевом халатике

продавала пирожки.

 

На перрон летела изморось.

– Пирожки! Пивко! Вода!

Показалось, будто виделись.

Где? Когда?..

 

2019