Поэты Молдавии

Поэты Молдавии

Четвёртое измерение № 22 (154) от 1 августа 2010 года

Прощай, Молдавия!

Константин Семеновски

Сто лет, отпущенных в кредит…

 

* * *
 
Я раскрываю старые, глухие,
Эпохой сохраненные тома –
И вновь перекликаются стихии
В бумажной мгле таланта и ума.
 
Ни у кого не просят снисхожденья
Творцы совсем не многословных книг.
Они мертвы, а их произведенья
Стоят на полках, вроде базилик.
 
Их имена перечислять нет смысла,
О летописцах знают знатоки.
На переплётах потускнели числа
Ещё до славной пушкинской строки.
 
Но в деревянной участи России,
Где выл ярыга и свистела плеть,
Они любовь к отечеству носили
Не для того, чтоб ветошью истлеть.
 
У окна
 
Вижу я, свидетель поневоле,
Ты грустишь о чём-то у окна.
Ожиданье затянулось, что ли,
То ли ночь бессонницей больна?
 
Может быть, становятся заметней
Сбережённой юности огни,
Что в твоей душе сорокалетней
До поры скрываются в тени.
 
Ни к чему случайные догадки.
Может, просто, позабыв покой,
Ты склонилась молча над тетрадкой,
Над неровной детскою строкой.
 
И витают, новый день встречая,
не стихи, не выдумка моя, –
Радости, надежды и печали,
Чем богата школьная семья.
 
День придёт в лучах неяркой меди,
А покуда, сквозь ночную мглу,
Ходят сны, как добрые медведи,
По ещё безмолвному селу.
 
Сад окутан дымкою кисейной,
Смотрят звёзды в неподвижный пруд,
И над старой церковью музейной
Облака осенние плывут...
 
Кукушка
 
Лесная, старая опушка,
И где-то рядом, на суку,
Врёт утешительно кукушка,
Вещая сотое «ку-ку».
 
О, птица, я тобой доволен;
И от восторга кровь гудит,
Когда несу я летним полем
Сто лет,
отпущенных в кредит.
 
* * *
 
Я вернулся в детство, как слепец.
И, приметы пробуя на ощупь,
Позабыл начало и конец
Сентябрём полураздетой рощи.
 
Удивленье мучает меня:
Человек, прошедший полпланеты,
В трёх верстах от сельского огня
Затерялся, как в траве монета.
 
Что ж, долой ботинки и пиджак,
На осину влезть – ногам не больно...
Вот он, мой неведомый маяк, –
Самая простая колокольня.
 
Там страница памяти жива:
Прадед мой с другими земляками
Строил храм на праздник Покрова
В честь победы нашей над врагами.
 
И доныне колокол мирской
Сохранил на плоскости зелёной
Письмена о доблести людской
Покорителей Наполеона.
 
Родина, и этим ты мила. –
Лес молчал. Туманились низины.
Тишина тропинку замела
Золотыми листьями осины.
 
Перед отъездом
 
Выпьем, дед, перед дорогой дальней
По стаканчику, по одному.
О разлуке – спутнице печальной –
Говорить, пожалуй, ни к чему.
 
Скоро ночь. А завтра я уеду,
И не знаю, не скажу, когда
Мы продолжим прежнюю беседу
На холме, у старого пруда.
 
Всколыхнутся поплавки тревожно
(Подплывут   к приманке караси).
Ты мне скажешь: – Парень, осторожно!
Распугаешь, боже упаси...
 
Замолчишь потом, седоволосый,
И, быть может, вспомнятся во мгле
Длинные каштановые косы
Той, заветной, что лежит в земле.
 
Я-то вижу, что тебя тревожит:
Шла любовь окольною тропой,
И тоска порою сердце гложет
Памятью без малости слепой.
 
Глухотою с молодости скован,
Потеряв любимую давно,
Ты жалеешь об одном, что снова
Жизнь прожить иначе не дано.
 
А тебе и надобно немного:
С плеч полвека сбросить, как суму...
Выпьем, дед, перед большой дорогой,
Тосковать, пожалуй, ни к чему.
 

Александра Юнко

Нет такого словаря
 
* * *
 
Там, где город К. на речушке Б.
Остановку сделал для водопоя,
Не успела я рассказать тебе,
Каково мне без, каково с тобою.
 
По асфальту взломанному иду,
Озираюсь рассеянно, точно приезжий,
На весёлые вишни в чужом саду,
Приоткрывшие занавес зелени свежей.
 
Ты как будто только что взял билет,
Сел на поезд – и поминай как звали.
И никто не выдаст: тебя здесь нет –
Ни в толпе прохожих, ни на вокзале.
 
Остаётся похмелье в чужом пиру
И оскомина от недозрелых ягод.
Час пробьёт – я уеду или умру,
И следы мои рядом с твоими лягут.
 
* * *
 
Не сбежать от планиды своей!
Среди мрака ночного и гари
Одинокий поёт соловей
Для меня свою лучшую арию.
 
Без тебя не расслышу его
И пройду мимохожей дорогой —
Лгут предчувствия все! Но легко
Циферблат на запястье потрогаю.
 
Ты услышишь ли песню мою?
Для тебя я пою и усердствую.
О судьба, я тебя узнаю! —
Это тяжесть любови под сердцем.
 
* * *
 
Дух неоседлый, кочевой
Живёт в моей случайной кухне.
Но снова разжигаю угли,
Чтоб вырастить огонь живой.
 
И залетит на мой огонь
То мотылёк, то злая птица,
Или обуглится страница,
Что не прочитана тобой.
.
И громоздятся по углам
Враждебные свободе вещи –
Реальной жизни знак зловещий,
Кастрюль гремящий балаган.
 
* * *
 
У природы особые сроки.
Ветка знает, когда тяжелеть.
Сможешь ли ты меня пожалеть,
Как приду к тебе с брюхом высоким?
 
Говорят – до венца заживёт!
И – стара – говорят акушеры.
Принимаю ответные меры,
Чтоб живым был наполнен живот.
 
Чрево выше премудрой науки.
Чую плотью, как стану потом
Ближе к дереву с тяжким плодом
И нежней к обессилевшей суке.
 
Вот беременная плывет –
И в зелёную скрылась аллею.
 
Тяжелею во сне, тяжелею...
Тихо руку кладу на живот.
 
* * *
 
Перекресток бессарабский,
Переулок тарабарский,
Где звучит, куда ни выйдешь,
Русский, что ли, чи молдавский,
Украинский, то ль болгарский
С переходами на идиш.
 
С детства этот сочный суржик
Я жевала, точно коржик,
Разноречьем упиваясь.
До сих пор в стихотвореньях
Расставляю ударенья
По наитию, покаюсь!
 
То-то бы Мадам Петрова
Не узнала б Кишинёва.
Дело не в названьях улиц.
Здесь по-прежнему вишнёво,
Но под вишнями паршиво –
Все вокруг перевернулось.
 
Кто уехал, или помер,
Кто счастливый вынул номер...
Ну, а мне что остаётся?
В этом городе Содоме
Снятся сны о старом доме
И на щеки что-то льётся.
 
Где же ты, мой бессарабский,
Горький, нищий, но не рабский,
В Бога, душу и царя,
Магальской, блатной, армянский,
Гагаузский да цыганский?..
Нет такого словаря.
 

Николай Сундеев

Минное поле
 
* * *
 
Я помню: тряхнуло –
и резко в сознанье вошли
утробные гулы
забившейся в муках земли.
 
Вспухала от гнева
она, недвижима дотоль,
пыталась из чрева
жестокую вытолкнуть боль.
 
Шли по небу тучи,
качались дома в темноте,
толкался растущий
ребёнок в твоём животе,
 
и почва упруго
ходила вблизи и вдали,
но ты без испуга
смотрела на схватки земли.
 
* * *
 
Этой ночью тревожной
думал: слухи не так уж глупы,
и казалась возможной
смерть от рук
разъярённой толпы.
 
Этой ночью бессонной
Всякий – близкий, далёкий ли звук
для души напряжённой
был предвестьем неслыханных мук.
 
Пронеси её мимо,
боже, дикую эту волну!
...Страх ни с чем не сравнимый
страх за сына
и дочь, и жену...
 
* * *
 
Жить можно даже и в неволе,
и в окруженье лютых бед,
но только не на минном поле.
На минном поле жизни нет.
 
И неспроста среди тумана
вдруг растворяются друзья:
они спешат в иные страны.
На минном поле жить нельзя.
 
А мы – живём. Мы вроде живы –
не зацепило, не смело –
но жизнь в предощущенье взрыва
страшнее взрыва самого.
 
А мы живём, ступать рискуем
на тропку узкую, как нож,
и каждый миг непредсказуем,
и сам не веришь, что живёшь...
 
* * *
 
От новостей не взвидев света,
ты вся, как нерв, напряжена,
и повторяешь только это:
«Какая страшная страна...»
 
Всё обострилось до предела,
до помрачения ума.
От толп, ревущих оголтело,
дрожит земная твердь сама.
 
И яростным началом года
подавлен дух и разум твой,
и кажется, что нет исхода
из этой смуты роковой.
 
У родителей
 
Я добрался до родного берега...
Все в душе – вверх дном:
кажется реальностью Америка,
то, что рядом, – сном.
 
Мелкий дождик
виснет над округою.
Здесь на всём и вся
след оставлен нищетой, разрухою.
И помочь нельзя...
 
Стал он прозябания обителью,
город у Днестра,
город, где покой моих родителей
грозная эпоха унесла.
 
Эти дни –
не радостная веха ли
для родных сердец?
Только зря со мной вы не уехали,
мама и отец.
 

Валентин Ткачёв

Кто, господи, смеётся…
 
* * *
 
Разучившийся жить, научился
Циркулировать в неком кругу
И раскладывать некие числа
На бегу, на бегу, на бегу...
 
Жизнь задаст вековые вопросы.
Но ему недосуг воспарять.
Он привык ритуальные позы
Повторять, повторять, повторять...
 
Ведь не только туманные слизни
Клеть свою почитают святой.
Можно отгородиться от жизни
Делом, водкою, книгой, мечтой.
 
Стать в число добровольно острожных,
Скрыться в первый попавшийся лаз,
Чтоб не видеть вот этих тревожных
И тебя вопрошающих глаз.
 
* * *
 
1.
Я припомнил последние дни,
Я осмыслил последние годы.
До чего же похожи они
Друг на друга. Как соты на соты.
 
Да, конечно, работа, друзья.
Но, хранилище главного мига, –
Вот газета, вот книга, вот я,
Вот он я и раскрытая книга.
 
Томик Тютчёва и детектив,
Фельетон – это тоже годится.
Это как пошловатый мотив
С невозможностью освободиться.
 
Мой товарищ, читатель газет,
Свет в окне золотой опечатки,
Как бы приговорённый глазеть
В отраженье наборной брусчатки,
 
Точно зная, где зло, где добро,
Ты стоишь в ожидании странном,
Как забытое кем-то ведро
Под бессмысленно хлещущим краном
 
Общей грамотности колосок,
Всё цветешь, не умея налиться
Ты высок, но зачем ты высок,
Где твоих ощущений столица?
 
Помнишь тот приобщения миг,
Самый первый? Не можешь не помнить...
Там обложки торжественных книг,
Словно двери таинственных комнат.
 
Камень знанья чтоб взять – лазурит,
Не захватанный пальцами выгод,
Надо было пройти лабиринт
И найти в нём единственный выход.
 
И когда я тот выход нашёл,
Рядом дверца была, на которой
Нацарапано грубо ножом:
Фирмы «Странник в тумане» контора.
 
И, конечно, я в этот же миг
Дверь толкнул на предмет посещенья.
Тишина в пустоте... Только блик,
Ускользающий в глубь помещенья.
 
2.
В серебристой пыли паучок
Или жизнь безо всякого тела —
Этот радужный лёгкий клочок,
Где поверхность струилась и пела.
 
И когда я шагнул – он ушёл
Вглубь. Я прыгнул. Он дернулся тоже.
Я рванулся. Он сделался жёлт.
Угрожающе полосы множа,
 
И открылся картиной одной.
Так, виденье минутное, вспышка.
И куда-то скользнул стороной,
И погас. Вот такой шалунишка...
 
Я же вспомнить никак не могу.
Что за символ, неясно мелькнувший,
Он открыл мне тогда на бегу,
Намекнувший... На что намекнувший?
 
Я забыл... А когда бы я знал, –
Всё сомкнулось бы и совместилось,
И, как будто бы праздничный зал,
В голове бы моей осветилось
 
Всё что тлеет в неясных пока
Восклицаниях и междометьях.
И дорога б казалась легка,
Не виляя меж тех и меж этих.
 
...И улиткой уйдя в кабинет
(Книжный шкаф там расставился павой),
Вроде занят я, вроде и нет,
Может, делом, а может – забавой.
 
Кем я стал? Головным старичком,
Невротическим пугалом улиц.
И спина рыболовным крючком
Над замшелым столом изогнулась.
 
С выраженьем – другим не чета! –
На лице, мол, достану Жар-птицу,
подожди, только дай дочитать
Ну, хотя бы вот эту страницу.
 
Но странице той нету конца...
Что там дальше? Глаза полетели.
Приближается звук бубенца,
Отдаляются звуки метели...
 
Исчезают подобия лиц,
Люди схлынут в бумажные стоки.
В усыпальнице шелест страниц,
Расплываются, тянутся строки
 
В некий миг, где отсутствует мысль,
Где стоят непроглядно туманы,
Где волною выносит на мыс
Забытья, одуренья, нирваны.
 
Только ветер прибавит забот.
Как домашняя белая птица,
Книга крыльями часто забьёт
И взлететь над собою стремится.
 
Загородка от жизни. Предлог...
Лень в бумажных цепях несвободы.
Дождь безумия. Как же я мог
Просадить свои лучшие годы?
 
Полосатая зависть пижам
В колесе неподвижного тракта.
Надо ехать куда-то. Бежать.
Что-то делать. Очиститься как-то.
 
Да, конечно. Безудержно – да!
Разве жизнь – эти блеклые пятна?
На коня, на экспресс! Но куда?
Но куда?.. Ничего не понятно.
 
Плач инока
 
Не сероводороден и рогат,
Не рожа, где морщина на морщине,
Нет, дьявол был прекрасен и богат
И разъезжал на розовой машине.
 
Он был художник-иллюзионист.
И, скинув маску честного халдея,
Он говорил: «Тут воздух ледянист,
А у меня отличная идея...
 
Кровь ходит по спиральным берегам,
Но в черепе ей некуда деваться...»
И мы летели по ночным кругам
Каких-то нескончаемых оваций.
 
* * *
 
А ранним утром ангел приходил,
Мне тыкал в нос засохшим опресноком
И, вскинув руки, он меня стыдил,
Толкуя о всеобщем и высоком.
 
Как столп огня, испепелить грозя...
Пот ж`г меня и был мутнее клея,
Но, дерзкие, лукавили глаза,
Уже освобождаясь и наглея.
 
Так день и ночь! То на одном краю,
То на другом. И всюду– крылья, крылья..
Они перехлестнули жизнь мою
И дом души до камня разорили.
 
Где ж вы теперь, тянувшие меня
К вершинам, что сияют спозаранку?
И вам привет, седлавшие коня,
Летящего на адскую приманку.
 
Вот я стою в пустыне ледяной.
Дышу грудной дырою ледяною.
Кто, господи, смеялся надо мной?
Кто, господи, смеётся надо мною?
 

Олег Максимов

Красный холод
 
* * *
 
Как у самой у воды
Облака плывут привольно.
Боже, сколько высоты
В речке нашей! Даже больно.
 
Сквозь глубинные пласты
Пробивается овражно.
Боже, сколько чистоты
В речке нашей! Даже страшно.
 
Вновь, припал и снова пью
Родниковую водицу,
Тихоструйную живицу –
Жизнь мою и смерть мою.
 
Элегия
 
Наклонился до земли
Куст ранета на задворках.
Погрузневшие шмели
Залегли в оконных створках.
 
Догорает лебеда
На холмах прощально-летних.
Над дорогой провода
Ловят ласточек последних.
 
Воздух – чист и горьковат –
Вытекает из лощины
И струится на закат
Остывающей вощиной.
 
Осыпаются плоды
На тропинку у ранета,
Словно алые следы
Убывающего лета.
 
Яблок падающих стук –
Вскрик теряющих сознанье –
Болью будущих разлук
Сотрясает мирозданье!
 
* * *
 
Сдобрен застойной осиной
Сумрачный запах хвои.
Ветер доверчивой псиной
Тычется в ноги мои.
 
Благословенно доверье
Ветра, воды и огня!
Осень калёные перья
Стряхивает в зеленя.
 
Древний погост под горою
Высветлен в тон багреца.
Осенью явственней втрое
Предощущенье конца.
 
В почвенном тающем хрусте
Слышу ушедших вчера.
Только ни боли, ни грусти –
Что же? Такая пора!
 
Будто бы в одночасье
Вышел на те рубежи,
Где так возможно согласье
Почвы, небес и души.
 
* * *
 
Кустарник. Кладбище. Кресты.
Полуистлевшая ограда.
И полотняные холсты
Медлительного снегопада.
И, перемёрзшая насквозь,
Скрипит крушина у опушки.
И шпиль бревенчатой церквушки
Реален... как земная ось.
И я, весёлый человек,
Стою в молчании смиренном –
И я реален в мире бренном
Не более... чем этот снег,
Спадающий к старинным стенам.
 
Красный холод
 
Мать позвала. Я выбежал во двор
И, ослеплённый, замер у порога!
А было так: струилась вдаль дорога
И дивным светом полыхал простор.
 
И я стоял, к глазам прижав ладонь,
И дивный свет просвечивал мне руку.
А было так: озоревал округу
Рябиновый языческий огонь!
 
Рябина в палисадниках села.
Рябина по лесам и в перелесках.
Рябина на оконных занавесках –
И та внезапно ягоды зажгла.
 
О полыханье ягод и ветвей!
С мальчишьих лет во мне неистребимо
Пылает эта красная рябина,
Прекрасный образ родины моей.
 
И у виска стучалась мысль одна:
Родиться здесь – какое это диво!
И вся Россия стала вдруг видна,
И сердце красным холодом сводило.
 
© 45-я параллель, 2010.