* * *
О, время! Почему я не могу
с тобою быть? – Покоиться в потоке,
все вдаль и вдаль, через поля и сроки
бессмысленно стремиться, мерно плыть;
добраться, наконец, до океана,
но лишь затем, чтоб с неба утром рано
на землю пасть дождём или росою,
и рассказать увиденное мною.
1968
* * *
Была Троянская война –
О, девять славных лет!
Сколь было выпито вина
И сыграно побед!
Мне Агамемнон руку жал,
Сам подливал вина.
Он как Зевес себя держал,
Суля бессмертье нам!
Всё было – и труды, и кровь,
Сраженья и позор,
Звон топоров, горящий кров,
Насилье и разор.
…Мне о любви не говори.
Доселе жжёт вот здесь! –
С одною, помню, до зари…
Любовь была как месть…
Друг другу мстили мы за то,
Что жизнь не удалась,
И в нашем мщении святом
Смешались кровь и грязь
Я мстил за девять жутких лет
Увечий и трудов;
За Аттику, где мой сосед
Не забывает вдов.
Она – за Трою, за родных,
За разорённый дом,
И за слиянье нас, двоих,
Нашедшихся с трудом.
1974
No namе
Набег на невыразимость с негодными средствами.
Т.С. Элиот. Четыре квартета
Во мне установилась тишина,
как будто съехала моя жилица,
и затерялась навсегда в огромном,
как город, мире, не оставив мне
ни локона, ни адреса на память…
…А имени я так и не узнал;
спросить стеснялся; мне довольно было
её поодаль чувствовать как тень –
не облачка. Не ветки, не снежинки –
как тень душистую полночного цветка…
Молчанье наше было звуков полно –
их эхо в сердце отдавалось болью,
и вспыхивал под веками – не свет –
взрывалась тьма, и смыслом наполнялись
бумаги лист, окурки, чашка чаю,
капель и кашель, разговор случайный
в автобусе, и блик мелькнувшей мысли,
и бронзовая зелень обелисков,
и плющ багровый на фасаде стен… –
а дальше что? – освобожденье? плен? –
когда перо летело напролом,
слова ложились в «яблочко» как пули,
бумага тлела, но свечу задули:
горланили пьянчуги за углом…
А поутру проснувшись, на бумаге
я различал членораздельный почерк
и боле ничего (поставлю прочерк) –
не вырасти цветам в глухом овраге,
как тишине не вылиться в словах,
поскольку свет в словесной оболочке
тускл как фонарь: лучей не втиснешь в строчки –
мир освещая, порождают тень,
которой мы пугаемся затем.
И вот она пропала. Тишина
во мне установилась. Я вина
не пью, как прежде. Солнце слабо брезжит
сквозь времени трепещущую просинь.
В работе неприметной длится осень,
неравно сутки надвое деля…
Чего же для
ты распростилась с домом?
блуждаешь где-то в городе огромном?
Я – слабый отсвет твоего огня.
1976–1981
* * *
Душа,
слепая рыба из глубин!
Ты разорвёшься, как воздушный шарик,
лишь только воздуха
свободного
глотнёшь…
1968
* * *
Нам не дано молиться и любить;
нам умереть дано, но –
раньше смерти.
…Приснится же такое наяву:
на площади, в грязи, Христа распяли,
а сын отца убил…
Оркестр военный ухал, точно филин,
за голубыми елями, пред Храмом,
что на Крови, средь мёртвых и живых.
Вопил народ: «Распни его! Распни!»
Блаженный Храм, седой и многоглавый,
глядел печально. Много видел старец –
и палача в сафьяновых сапожках
(поигрывал в кровавые мячи),
и царь взирал…
Опричь стрельцов гогочущих там были
опричники в ежовых рукавицах,
в горлатных шапках думные бояре,
был гегемон в разбитых прохарях…
Сам Игемон с умытыми руками
сиял на свет хрустальными пенсне,
дивясь, как «волки выражают готовность и преданность»
в шеренгах физкультурников упругих…
Боярышни в кокошниках жемчужных
там грезили о прянишной стране,
где нет Успения и «где нетопыри
висят опрокинуто, подобно сердцу современного русского» –
парад, где оперение колонн
изображало разом мировой
пожар и угасание Европы…
Так погляди! Так поглазей ещё!
Ужо тебе, свидетель! Скоро сымут
тебе главы свистящим топором!
Горит топор, а факел –
так отточен.
1968, 1988
Петроградская сторона. Домик Петра
В домике Петра огонь горит.
Видно, бедный царь ещё не спит.
Видно, он работает ещё –
Навалилась служба на плечо.
Тускло светит сальная свеча.
От трудов рубаха горяча.
Трубка табаку, с «перцовкой» чай –
Поздно вечеряет государь.
У Державы дел невпроворот:
Надо камнем вымостить народ;
И другое: чтобы часовой
Отвечал за камни головой. –
Вот тогда береговой гранит
На века Россию сохранит.
1973
Абрамцево
Здесь Аксаков удил пескарей. Барам
Повестушки за чаем читал вечерами даром.
Цвёл жасмин. Под горою мерцала речка,
Воря именем, робкая как овечка.
Приезжал из-за гор малорослых Гоголь.
Неживую Россию язвил и пророчил горе,
Так что в горле пирог становился колом,
И побайки его казались живым укором
Добрым барам, и жёнам их, и болонкам их
альбиносным, –
И темнело вокруг, и кровавым вставала вопросом
Колдовская луна над чёрным еловым лесом,
И блазнилось: пора
приходит
различным бесам…
Лишь Аксаков удил на заре в армяке на вате,
Да к Лавре бывал послушать распевы братии.
1975
Март-1953
1.
Март мрачен был. Журчали ручейки,
перемежаясь с каменным морозом.
Над городом жестяный месяц стыл,
и будущее было под вопросом.
Стрелялся слабонервный – это ж страх! –
что ждёт страну, когда Его не станет?
Что будет с миром, обратись Он в прах?
Погаснет солнце? Утро не настанет?..
Нормальные, мы жили так себе,
в очередях за хлебом и за маслом;
страну тащили на своём горбе,
и счастливы бывали из-за мяса;
дрались мальчишки, плыли облака;
у «зеленной» за свежим луком давка
«карманника» метелят у прилавка –
трель милицейская взвивается, пока
2.
тиран кровавый подыхал как пёс,
отравленный крысиной жизни ядом.
Он корчился, рычал, крошилась кость, –
ему б врача! – одна охрана рядом –
нет докторов, – остались палачи,
рабы, лакеи, письменные души.
Куда звонить? подручному? Молчи!
В Политбюро? Лежи. Молчи. И слушай. –
Ты тридцать лет вытаптывал людей,
Мичурин кадров, Лысенко «Гулага»,
и над Россией трясся как Кощей –
вот смерть твоя, ты на краю оврага.
На дне его – всё лучшее в стране.
Могилы поросли чертополохом.
Как ворон, ты чернеешь на стерне.
Что говорить, ты поцарил неплохо!
Куда Адольфу! – он мальчишка, фат, –
усишки, истерические речи…
Когда б не сдох, его за плагиат
к Суду Народов стоило привлечь бы…
3.
…толпой вошли незваные друзья, –
те самые, которых Он…
«Иосиф! –
они сказали. – Что ж ты, как свинья,
валяешься? Вставай, Сосо! Не просим –
как большинство, повелеваем – встать!
В одну колонну стройся, и – в дорогу!
Теперь тебе легендой обрастать!
Державу создал? Ну и слава богу!
Чтоб не упасть, гляди пореже вниз.
Путь Геростратов узковат и труден –
вперёд! Нам общим памятником будет
построенный в крови социализм!..»
1982–1984
* * *
Прислушайся! Кружится первый снег,
Воркует голубь и кирпич крошится;
Клубится пар, творится смех и грех
Под крышами, а надобно решиться
Услышать тишину в себе самом
Меж гулких звуков скверика пустого,
Чтоб возлюбить трамвая ранний гром,
И шум бескрайний, и простое слово.
1974
Кромешные годы
Тогда бесследно исчезали люди,
А на стенах произрастали уши;
Багровый плющ взбирался по карнизам;
Везде блуждали отсветы, не лица;
Сгущался воздух, потянуло гарью,
И многие, предчувствуя удушье,
Поспешно задохнулись, –
А чернила
так солоны в России до сих пор!
1977
Новгород
…И холодно, и некуда пойти,
и некому покаяться… Скитаюсь
по городу, в котором мы открыли
самих себя…
Бреду по гребню глинистого вала,
гляжу на воду рыжую во рву,
на корпуса жилые, на главу
церковки древней. Ржавая равнина
окаймлена водой, а воды – небом,
а я – голубизною и тобой.
Вороны на Перыни свили гнезда
для будущих птенцов, а мы с тобой
одно гнездо, я знаю, разорили;
моя вина останется со мной
до самой смерти, как бы мы ни жили;
и всё же, окаймлён голубизной,
я ухожу в себя, на глубину,
и тем спасаюсь…
1972
* * *
Мне снилась жизнь,
и я хотел проснуться.
Проснулся – глядь! –
она давно прошла.
Стою над гробом чьей-то колыбели,
и кто-то в ней лежит,
но знаю точно,
что там другой лежит…Не я!
Не я?
Колокола церквей Замоскворечья
в голубизне прозрачной расстилают
узоры из сафьяна и камчи.
Летают голуби. Пьют пиво люди.
Христос расстрелянный над нами светит.
Он души тёмные нам кровью освещает.
Он смотрит ясными небесными очами
и молвит слово нежное: «Скорблю».
1968
* * *
Раскатилось половодьем
гроз огромное ведро –
стало в комнате привольней,
стало грустно и светло.
Ожила, заполоскала
белый парус тишина;
где-то музыка звучала
от полудня до темна;
где-то музыка порхала,
задыхались соловьи…
А ночь пришла, и на пороге встала,
и были у неё глаза твои.
1970
* * *
Мы постепенно развиваем совесть. —
Так малое зерно содержит скорость:
зеленый и стремительный росток
взломает почву, вырвется в свой срок
на вольный воздух, наливая колос,
и обретет неповторимый голос,
согласно слившийся, неразличимый боле
в могучем гуле зреющего поля...
1983
* * *
Неужели перед смертью
стану так красив,
как на склоне дня померкший
парковый массив?
День осенний синь и краток.
Сумрак лёг в траву.
Воздух горестный и сладкий.
Раз дышу – живу.
Сердцу ходится ровнее, –
Хватит летних смут!.. –
Хоть бы смерклось поскорее,
чтоб не видеть, как в аллеях
листья жгут…
1974
Весенняя прогулка
Люблю бродить по улицам; работа
нейдёт на ум, когда на солнцепёке
дерутся и горланят воробьи,
а голуби из лунок водосточных
пьют талую водицу и воркуют.
Идёшь бульваром – щурятся на солнце
пенсионеры, вечные как мир;
и красною лопаткой человечек
копается в снегу крупнозернистом
и важно голосит, усевшись в лужу…
Люблю бродить по городу, глядеться
в зеркальные витрины, где приманка
разложена для уличной плотвы.
Иду себе – час клёва настаёт –
звенит звонок, раскупорен прилавок –
и я спешу заглатывать наживку:
я жить хочу! Я тоже потребитель!
Власть уважаю за серьёзность игр,
за вкрадчивость, за силу убеждений,
похожую на добрый русский кнут
иль шёлковую плётку Карабаса.
…Мы грезили в русалочьей стране.
Нас обольщали голенькие девы,
сплетая колыбельные напевы
в тугую сеть, где Вечность на часах, –
но громкие людские голоса
вдруг разбудили нас, и мы утопли…
На берегу – разбитое корыто.
И кукольного цеха мастера
рядят и судят честно и открыто, –
а золотая рыбка уплыла…
Что море обмелело, не беда!
Апрель да май, а там – махнут на дачи, –
купаться, загорать, играть в лото,
и пропоют всё лето – «завтра в школу!»
Теперь, дружок, поди-ка попляши!
…А нам живётся в царстве муравьином
куда как весело! Заутра ждём дождя;
законопатим стены, окна, двери,
и подождём, пока циклон пройдёт,
и станет солнечно. Тогда опять за дело:
таскать хвоинки, биться с пауками,
и строить, строить Башню до небес!
1968, 1989
© Пётр Шушпанов, 1968–1989.
© 45-я параллель, 2013.