К а л и г у л а. Было трудно найти.
Г е л и к о н. Найти что?
К а л и г у л а. То, что я хотел.
Г е л и к о н. А что ты хотел?
К а л и г у л а (так же просто). Луну.
Г е л и к о н. А! (Молчание. Подходит поближе.) Зачем?
К а л и г у л а. Так… Это одна из тех вещей,
которых у меня нет.
А. Камю, «Калигула»
1
Выпил крепкого чая. Гляжу в запотевшие стёкла.
Мне бы вымолвить слово – да только не знаю, о чём.
Феня ли, Фёкла, брюква ли, свёкла…
И хоть мне далеко до Дамокла,
явь – без смысла – нависла тем самым мечом.
Мой язык не повернётся вымолвить «amen»,
сколько я ни старался, выходит «аминь».
Да, камю не течёт под лежачий камень,
самому себе становлюсь не равен:
гасит пламень (банально) твоё «остынь»,
то есть «сгинь!», «изыди!»… Не Сатана я,
ты не ангел – я знаю; осени же меня крестом,
и откроется мне перспектива иная,
кроме этой: камни да пачки пустые пиная,
возвращаюсь домой и лежу пластом
на матрасе продавленном, как на ложе Прокруста –
именно так, не иначе!.. Да, днём с огнём
их не сыщешь – ушли Магомет, Заратустра…
Мы судьбину вздёрнем на дыбу – до рёбер хруста,
перебьём хребет ей, в дугу согнём!
Опротивел (не мне одному) этот поиск
этих истин – послать их подальше, и вся недолга.
На ходу запрыгнуть в товарный поезд
и, читая простор, как дорожную повесть,
вдруг подумать: Россия, я сын твоего полка.
Нету бачек, а хоть бы и были, в пейсы
не переделать – куда там! Я здесь рождён.
Вновь кочуют по родине погорельцы,
только ты, моя жизнь, не ложись на рельсы,
под топор, под обух – пролейся дождём
над весенней зябью… И вьюг, и зноя
на наш век достанет, так слёз не лей.
…Но твоё золотое крыльцо резное –
зазнобило головушку, зяблик, Зоя, –
упаду, а потом уж спускай кобелей.
2
В туалетной комнате, в зеркале – зенки-гляделки,
неумытая харя… Что за бред – утро вечера мудреней?!
Я с тобой всегда не в своей тарелке,
ты – последняя капелька в ней.
Так и надо, поверь мне на слово, – и быть может
вот тогда-то (так хочется верить!) получится что-нибудь.
Водка выпита. Ночка кончилась. Век не прожит.
Уголёк твоего бы сердца раздуть.
Прозревая на небо хлипкую лестницу,
я хотел бы, ей-богу, достать луну…
Костенеет язык, и плетёшь околесицу,
вспоминая басовую эту струну.
В кабаке бы московском плясать до упаду.
Лижут в очередь – да какой из меня кобель?!
Всё цитаты, сентенции – к бесу, к ляду!
Бабка-смерть укачает во гроб-колыбель.
Саша Чёрный… Андрюша Белый… А я вот душу
потерял, то есть продал – так, походя, невзначай.
Ох, придурок, Господи! говорил «не струшу»,
сам же, фря, не из храбрых, чай?!
Так растак вас, стервы, Парки-сиделки,
хоть одна попробуй-ка подкузьми.
…Я с тобой всегда не в своей тарелке –
так и надо, – получится, чёрт возьми!
3
Ты – лунная ночь: синяки под глазами.
Я жил до сих пор – будто руки связали,
и – к стенке лицом… Но на свет из потёмок
я вышел – худой и паршивый котёнок, –
лакаю я солнце с тарелки луны,
слепые глазёнки от слёз солоны.
Не хочешь – не надо: пошли меня к чёрту,
плюнь в морду, хоть это подобно… аборту, –
смешно, но не смейся: пути нет обратно;
пусть я не Тезей, зато ты – Ариадна;
извилин клубок – это мой лабиринт,
распутать не в силах ни водка, ни «винт».
Ты – лунная ночь; и мерцают во мраке
созвездия – знай, это нотные знаки,
и – ангельский хор; я их слышу… и вторю
насколько умею. И чёрному горю
нет места: весь мир просветлел и притих;
пусть ты не невеста, но я-то – жених.
Я жил до сих пор – будто руки связали,
и – к стенке лицом… Только пред образами
(ты – пред Ченстоховской, а я – пред Казанской)
мы те, кто мы есть, а не те, кем казаться
хотим друг пред другом. Зари же костёр
и русский собор, и немецкий костёл
равно согревает…
4
Вчера – полнолунье, сегодня – позёмка.
По Волге ползёт одинокое судно…
Какая там логика в мире абсурда?! –
листва не опала – снег выпал. (В потёмках
души – но своей ли? – блуждаю, на ощупь
пытаюсь нашарить рукой шестипалой
незнамо чего: то, что с воза упало…)
Ты влип как кур в ощип. А было бы проще
не думать о лете; ох, шарик-лошарик,
сейчас вот не дразнят, а раньше дразнили.
Зачем ты свихнулся? Забудь о Друзилле,
сотри отраженье (ну, где там твой шкалик?),
уйди в Зазеркалье: там бабочки – танец
легко и свободно – и больно, и сладко…
А здесь – привкус крови, к тому же – осадки
в душе, и луны нездоровый румянец.
Ах, жизнь… не играют на бис эту пьесу.
Жил-был одуванчик с ободранной кожей
на левом колене… да только не божий.
…Не надо служить – панихиду ли, мессу…
5
Я не сплю по ночам, но пока ещё встаю на рассвете.
В карточном домике – то ли души, то ли сердца –
как в той самой заезженной и затёртой кассете,
для меня – неужели уже навсегда? – любви захлопнулась дверца.
Прищемила не пальцы – отшибла что-то.
Я не знаю, чт? – не умею высказать.
И любовь, и война, и вера – работа (она же рвота),
Бога нет, есть позывы, – и я не пойду на исповедь.
Мне не надо даже совать два пальца,
я все время блюю, и мне нисколько не стыдно.
Я уже не корчу из себя страдальца,
я и есть этот самый мерзавец (по харе видно).
Но за что это, Господи?! Я ведь жил только месяц.
Я почти ушёл от облавы болезней.
А теперь я от луны не отличаю месяц,
ибо слепну душевно. И жизнь с каждым прожитым днём бесполезней.
Пока не наступит весна. Нет, она никогда не наступит.
Существует только зима, от которой сходят с ума и т. д. и тому подобное.
Ну а я – отморозок. И смерти ступа
разобьёт этот лёд: хрустом – речи надгробные.
Почему ты не верила мне? Ты – последняя, но и первая.
Я, конечно, безумен: у меня раздвоенье личности;
ты – вторая её половина, а стерва – я.
Да, таков мой диагноз, довольно плести околичности.
Может быть, если бы ты подарила мне Библию,
всё сложилось бы по-другому, а теперь вот – маразм крепчает.
Домик – из тех самых карт (ну, ты помнишь) – рухнул, и всё обернулось гибелью.
…Гляжу в запотевшие стёкла. Выпил крепкого чая…
6
Жизнь – трамвай, из которого не выйдешь
(это такое счастье, пусть ты даже едешь зайцем),
человек без любви – в отпуску покойник,
но я уже написал об этом.
Я чувствую изумление + мягкое наслаждение –
это зависть
к твоей красоте души, струящейся лунным светом.
Ты – белая ворона (луна, клюющая звёзды),
но я не возьму двустволку.
Гололёд на земле, гололёд,
но в душе – воскресенье вербное.
Я с тобой – андрогин: я бог, я всесилен;
без тебя я подобен осколку
зеркала…
Выпьем нашу любовь по капельке:
капелька – ты: последняя, но и первая.
Верь мне на слово, наше утро не выстрелит.
Бог – это Логос; сначала выпоров,
он отпустит меня,
я вернусь через триста лет,
нет, гораздо раньше,
ибо у нас нет выбора…
7
Ты сделала всё, чтоб я умер, но я всё-таки выжил
(это ясно как Божий день, как лунная ночь, как глаза мертвеца).
Я даже не вернулся в Скарлс-дейл, т. е. в дурдом: не затем я оттуда вышел,
чтобы съехать – уже навеки –
из-за женщины, у которой вместо сердца ледышка,
вместо мозга – русско-немецкий словарь,
а в душе – вонь протухнувшего яйца.
Дело не в количестве ампул, введённых тупою иголкой
внутримышечно и внутривенно – распродажа: «креза» на вес,
просто «зрителем» ты не останешься: может быть очень долгой
пьеса, но всегда опускается занавес.
Выйди в фойе, попристальней вглядись в зеркало, зайчик,– и обернёшься волком,
в мозг вопьются серебряные пули-зрачки –
на луну ты завоешь, и в вое утробном, долгом
будет смерть; чтоб этого не случилось, надень-ка свои очки,
так-то лучше, вообще не снимай их: как у слепого, и цвет их, и форма.
…Просто счастье, что я не успел подарить тебе театральный
бинокль моей матери, а она ведь сошла с ума: теперь она просто «флора»,
но от неё исходит тепло, от тебя же – холод астральный.
Я не вернулся в Скарлс-дейл, а у тебя там прописка,
ты как ушла в себя, так и забыла вернуться. Я не знал, что ты Каин,
думал, Кай – отогрею, отдышу, оттаю: не бывает любви без риска,
но я – не имея на это права – ошибся, остался, дурак, неприкаян.
Ангелы! на минутку оставьте нас с глазу на глаз.
Знай, ты ни рыба ни мясо, ни мужчина, ни женщина,
ты вообще неспособна любить (это смертельный диагноз).
Да, во мне становая жила, а в тебе, моя девочка, – трещина.
8
Как дай вам Бог другими – но не даст!
Вот именно… Ах, если бы не память…
Песочком бы – мозги: она как наледь –
встаю, но – бац!
…На этот раз я ласт
не склею и не двину кони. Точка.
С тобой покончено. Основы ЦНС
подорваны – ха-ха! – но есть отсрочка,
Азм есмь! И буду, буду – только не с
тобой, мой ангел – ангел-истребитель, –
кресты на крыльях, зоб и щучий хвост.
В историю! Ты жив, кровосмеситель –
нарушены УК, а также ГОСТ.
Ты – капелька свинцовая, но мимо…
Я помню всё: кровь-бровь-морковь-любовь-
носки… Верёвка? Ха! Мне что-то жалко мыла,
не бредит горло бритвою.
И вновь
ступени, что изрыты злою оспой,
считаю; как всегда заложен нос…
Ах, жаба не в манжетах, я на остров
Васильевский, на Бабушкин ли Взвоз
не приползу, чтоб сдохнуть!
Я твой адрес
забуду, пропесочу я мозги –
и вот – ты далека: Буэнос-Айрес,
взять пренебречь… Не лги себе, не лги!
Она – химера; и сидит в подкорке.
Как вытравить? Вколоть цинизма дуст?!
…Не под пилой прозектора, не в морге,
но вдарит сердце – слышен ребер хруст.
9
По жизни бреду с фонарём (я не стайер,
не спринтер – тем паче), ползком бы до цели
добраться к весне! Точно бабочки, стаей
порхают снежинки. А мы – мы не ценим
того, что имеем; луну бы нам с неба,
на меньшее мы не согласны! Два века
сменили друг друга, но выпало снега
не больше обычного. И человека
в тебе не нашёл я.
Фонарь мой, достанет
в тебе керосина для энной попытки?
…Я втайне надеюсь: прохожий достанет
кастет и положит конец этой пытке –
фонарь размозжит мой и череп и, брюки
обшарив, прочтёт на клочке: «Как с радаром,
блуждал с фонарём я, протягивал руки
к луне, всё искал чёрт-те что! Но с ударом
твоим – о, спасибо! – всё кончено. Баста».
И – вой (не сирены ментовской, а случки
кошачьей)… Снежок… И кончается паста
в моей авторучке.
10
День дуэли сегодня, а мне даже вызвать некого,
и осталось достать лишь чернил и плакать.
Вызываю «к барьеру!» себя самого я, и лекаря
звать не надо: они все бездарны. А я, хоть
и законченный дурень, сумел…
Но, о боги! алтарь ваш – бессмысленный жёрнов.
Ты дала не воды, накормивши по горло селёдкою, –
ты подбросила дров на костёр, где пасхальная жертва.
И хоть трапеза эта была до бесстыдства короткою,
привкус крови остался… Судьба не грозит Чёрной речкою –
я подохну (хочу поскорее) в сем граде над Волгою,
по-людски, по-людски – с отходною молитвой и свечкою.
…до бесстыдства короткою и до беспамятства долгою…
Я на всё подписался – да вот не могу понарошку я.
Я же знал, но не верил: всё кончится именно этим.
Я прошу: накорми, накорми меня мёрзлой морошкою
своих губ. А пред Богом мы вместе ответим.
11
Сижу один, братишка, за решёткою…
Песня
Не хочу я в дурдом: там на окнах решётки,
отбирают даже зубные щётки,
брадобрей приходит – побрить щетину,
и все держат за быдло тебя, за скотину.
Даже хуже: за падаль держат, отбросы,
выдают три раза в день папиросы –
после завтрака, после обеда и на ночь,
санитар-вышибала – иван иваныч.
А посмотришь косо – отправят на вязки,
ну а сны удушливы, липки и вязки,
от уколов, наверно; не гаснет и ночью
электричество, там ведь уже всё равно, чью
жрать похлёбку, в которой капустный листик –
по прожилкам гадай, если вправду мистик.
И вставать по стойке «смирно» со всеми вместе
при обходе надо. Как кур на насесте,
человек в палате – пятнадцать-двадцать,
и не знаешь, не знаешь, куда деваться!
Ты продашь там душу всего за полпачки
сигарет и будешь бычки в заначке
оставлять, то есть прятать, в оконные щели
и за плинтусы, чтобы никто… и щерит,
скалит зубы уборщица, бойко шваброй
развозя грязюку, и хлопает жаброй
в процедурную дверь; а как вкатят по вене –
бряк! – и спать… Я давно на измене:
страхи, фобии, и тревога, опять тревога,
только вы не сдавайте меня ради Бога! –
не хочу я в эту больницу, в дурку,
и немного надо-то мне, придурку:
чтобы солнце било в оконце и рядом
была женщина с любящим, ласковым взглядом.
«Это мама твоя?» Нет, не мама, не Дева Мария –
это ты, моя жизнь, если слышишь. Умри я,
и никто не заступится. Бредя как сивый мерин,
скажет врач: «Был он болен – и вот…» Ты не верь им,
не верь им!
12
Я пишу свой дневник каждый день, месяц за месяцем,
на паях то с луной, то с месяцем,
заношу в тетрадь приметы душевной смуты
(«что делать?» – названье водки, прошу учесть),
и клепсидра сердца за три минуты
бултыхает раз триста, но 36
и 6 у меня стабильно под мышкою,
я пока не знаком с одышкою
и легко взлетаю на пятый этаж, но
эта лестница не ведёт к луне…
на бегу спохватишься – станет страшно,
задрожат коленки; о завтрашнем дне
так не хочется думать; сосёт под ложечкой,
цедишь варево чайной ложечкой –
это варево бреда последней ночи,
ох, горячее варево – не обжечь
только б сердце… но больше терпеть нет мочи!
В послевкусии смешаны кровь и желчь.
Я ведь сам, идиот, всё довёл до этого,
здесь мои Сиракузы – луча архимедова
сжёг обманчивый солнечный зайчик
и мою триеру… тебя одну
я любил… открывался непросто ларчик,
а захлопнулся – камнем идёшь ко дну!
Я смотрю за окно – там метель февральская,
и не птица Сирин, лахудра райская,
мне поёт, но слышится песнь Алконоста.
Да, метель налепила кружков и стрел
на стекле. Но свеча догорела. И вновь короста
на глазах, а ведь я-то почти прозрел.
13
Встал рано утром и до упора открыл батареи.
Завтра весна, если верить календарю. С досадой
смотрю за окно: весна не наступит и послезавтра – скорее
вновь наскочат морозы и город возьмут осадой.
Чувствую, даст прикурить и задаст ещё жару
гиблой погодкой обманчивый март-марточек.
Ну а ты, моя жизнь, в руки возьми гитару,
спой про синий платочек. За частоколом строчек
крепче держи оборону.
Обманчивый норов
не у весны – у Фортуны. Громадный минус
не за окном, а в душе. Пусть ты сыт, как боров, –
завтра вперёд ногами пойдёшь на вынос.
Только довольно страхов. Я так напуган,
что мне уже и не страшно ни капли.
Вот найду обязательно пятый угол
в четырёх стенах – пусть глаза ослабли –
и забьюсь в этот угол, а там будет счастье,
пусть хоть маленькое, но моё, пушистое, как котёнок.
Не хочу идти в утиль, на запчасти,
хоть, похоже, придушен ещё с пелёнок.
Рассвело. Загорланил будильник – не кочет.
И полпачки – как не бывало. Всё в дыме сизом.
Пусть безумствует стерва-удача как хочет,
пусть крадётся метель по карнизам, –
я стерплю, в рот набравши воды. Промолчу я
обо всём самом главном. Зашью иголкой
рот, затем, что давно почуял
запах смерти – так пахнет рождественской ёлкой.
…Стынет кровь, но тебя в ней любой анализ
обнаружит, как некий вирус,
когда я, напоследок, как пёс оскалясь,
из подъезда пойду на вынос.
14
Ветер на всём белом свете. Радиоточка
захлёбывается: неполадки на линии.
В гранёном стакане глоток кипяточка.
Окна в утреннем инее.
Крепкий чай. Ну а водку я вовсе
бросил пить, если верить цифрам календаря,
в прошлую – обучившую лету – осень,
где-то на исходе месяца мартобря.
Ангел мой! Что же будет с нами?
И зачем, почему мы не вместе?
По ночам я борюсь с кошмарными снами,
заживо запечённый в тесте
одеял, простыней и подушек.
Всё ворочаюсь с боку на бок.
Нет! Не спится. В груди – удушье.
Под кроватью в поисках тапок
долго шарю, иду, наконец, на кухню
и курю в упор ночи – зимней, долгой.
А когда уж совсем опухну,
станет кожа гусиной, колкой,
стервенею внезапно: никто не
отнимет тебя, а я никогда не состарюсь.
И мне грезится: мы в Затоне.
Лето. Солнце. И белый парус.
Засыпаю, веки заштопав
на суровую нитку, с такою мыслью:
для того, чтоб сорваться в штопор,
надо всё-таки слиться с высью.
15
Прошлой осенью, летом ли, на исходе мартобря ли,
но это было со мною, и я счастлив: не отобрали,
и никто уже не отберёт никогда: не посмеет. Одним лишь этим
я – вот дурень-то! – счастлив. Не оказался третьим
лишним; не оказался, правда, и первым (читай – последним).
Но наступит весна, и однажды особенно летним
будет день, и мы все вместе пойдём к ротонде,
будет солнце и белый парус на горизонте.
И мы будем купаться, и я заплыву, как всегда, подальше.
И не будет в мире ни лжи, ни фальши.
Моя мать не умрёт никогда, и отец воскреснет.
Дядя Лёня Мазан будет с нами, он скажет мне «крестник»
и обнимет за плечи. И воды золотая от солнца кольчужка
не окажется коротка. А с горы Соколовой пушка
ровно в полдень выстрелит, остановив навеки
Время. И ты мне положишь ладонь на веки –
и я буду смотреть сквозь пальцы и видеть,
что возможно только любить и нельзя ненавидеть.
Будет вечное лето. И будут пылать зарницы.
И все травы, деревья, все звери и птицы
будут с нами и в нас. И лев не обидит ягнёнка.
И за смертью закончится гонка
в детской коляске, на своих двоих и на «хонде».
Только солнце. И белый парус на горизонте.
© Павел Шаров, 1998 – 2015.
© 45-я параллель, 2015.