В списках значился: R 080
«45-й калибр» – конкурсная подборка
* * *
На кладбище ехали, помню, мой дядя
сказал мне, в окошко автобуса глядя:
«А родина – вот!» – он кивнул на погост –
и светел и прост.
Да, родина здесь, где снимаю я шапку.
Но – встречу отца я и деда, и бабку.
Прошу подаяния – неба ломоть.
Ты слышишь, Господь?
А здесь, на земле, прямо неба напротив,
врос в землю домами тот город, где портим
мы кровь своим близким – они все умрут.
Но ты еще тут.
Декабрьскою ночью – морозной и долгой –
мне грезится дом с новогоднею ёлкой
и свет – тот, который в душе не померк, –
незримо – поверх.
Любовь, ты не снилась, но в яви настигла.
Твой год с величавой повадкою тигра
уходит, в душе отпечатав свой след
путями комет.
* * *
Я стыну. А самосожженье
души – вот единственный путь
к бессмертью. С тобой бы я, Женя,
взошёл на костёр, чтоб раздуть
из душ наших пламя.
Не помнишь
себя в эту ночь – белены
объелся. Хрипатую полночь
пробили куранты Луны.
…Не пятый этаж – поднебесный.
А мир ещё не сотворён.
Дух Божий летает над бездной
в начале начала времён.
Меня и тебя Он в Эдеме
поселит, создав в День Шестой.
Да что ж это я в самом деле
тебя не одёрнул: «Постой!
Жена моя! Плоть моей плоти
и кость моей кости – ребра,
о саде Эдемском в заботе,
от Древа Познанья Добра
и Зла не вкушай!»
И мы оба –
которую тысячу лет –
бредём от рожденья до гроба,
уходим, приходим на свет –
плоды материнского чрева,
и каждый мужчина – Адам,
а каждая женщина – Ева.
Когда Богу душу отдам,
вернусь из изгнанья. И будем
с тобою мы вместе опять.
Я стыну. Стучу в лунный бубен:
ну где мне тебя отыскать?!
* * *
В Боге скрыта последняя тайна,
а для Бога она в человеке.
Жизнь то «вира!» кричит, то «майна!»
Как таджики или узбеки,
наши души на вечной стройке.
Я не знаю в целом Проекта,
но кладу – ряд за рядом – строки.
Надо мною незримый Некто –
Архитектор. Наставив циркуль,
очертил Он строенье мира,
это общая наша церковь,
души трудятся: «майна-вира».
* * *
Мне исполнилось восемнадцать. И я был горд –
совершеннолетие! Мать испекла мне торт.
Правда, не было в торте свечей,
и гостей в доме не было. Будто ничей
не родственник (не говоря уже – друг),
сидел я 7-го июля. Отрезал кусок, и вдруг
грянули трубы и барабан: то заработал Шопен
во всю силу лёгких! А вяз шумел
у «Овощного». И шла процессия вдоль
улицы Жизни Космодемьянской. С луны он свалился, что ль,
этот покойник?! Я поперхнулся. Высунул торс –
ох, не глядеть было б лучше! Выбросил торт,
возненавидел свой день рожденья, а цифру 7
предпочитал лишь на «Трёх семерках» (я с них косел
в отрочестве, но больше любил «Агдам»).
Я тебя – слышишь, жизнь? – никому не отдам!
Он жив всею кроной, свидетель мой, вяз,
связала нас кровно словесная вязь.
Так жизнь – та, что в торте не стоила свеч, –
вскипела в аорте – и хлынула речь.
* * *
В свете фонарном белые мухи.
Мчатся над городом бесы ли, духи.
Не разглядеть невидимку-луну.
Если я жизни в глаза загляну,
что я увижу? Грядущее – в прошлом:
небо, набухшее снежною прошвой,
и человек – он не видит ни зги
из-за пурги.
Кони храпят ли, авто ли гудят ли,
ты разберёшь в этой буре навряд ли,
всё перепуталось в зимнем плену.
Если я правде в глаза загляну,
что я увижу? Былое – в грядущем:
небо, кофейной подобное гуще,
и человек – он гадает на ней,
сколько же дней
выпадет – мало их будет ли, много?
Гладкой, ухабистой ляжет дорога?
Встали, буксуем – ни тпру и ни ну.
Если я смерти в глаза загляну,
что я увижу? Не видно ни зги мне.
В заупокойном заходится гимне
ветер, не жить мне под этой луной –
есть мир иной.
* * *
Лезет ветер в оконные щели.
Я и кот в комнатушке-пещере –
одиноко и скверно обоим –
я курю, он когтит обои.
Тлеет лампа безвольным светом.
Ну а больше одним «поэтом»
или меньше – плевать, ведь в папках
сотни строчек – все в белых тапках!
Так сидишь вот один и куришь.
А Фортуна сложила кукиш
и еще ухмыляется, стерва.
Ах, к чему я пришёл, Эвтерпа?
Ради Бога откликнись, Муза!
Никогда я не жрал от пуза.
Мне бы песню сверчком запечным
пропиликать о сущем, вечном.
Там, за окнами, ад предместий
изнывает от жажды мести.
Хилый разум нам вышел боком,
потому что он проклят Богом.
Город призраков, город монстров,
как хрипит он в петле погостов,
как утра ядовито-серы
от бензина, угля и серы!
Когда солнце прямой наводкой
в окна вдарит – охрипшей глоткой
что я выкрикну?! Боже правый!
я верчусь шестерёнкой ржавой.
Ах, Господь! я в душевной коме
ни во что ведь не верю, кроме
смерти, – страшен мне гроба ящик,
ибо вымер мой дух, как ящер.
* * *
Ты прости меня, моя жизнь, за всё сразу:
у меня были мысли прибавить газу
в нашей старой плите (всего две конфорки),
ну а спичку забыть поднести – и уснуть, а проснуться в морге,
у меня были мысли в облупленной ванной
отворить себе жилы – и слиться с нирваной,
у меня были мысли задрыгать ногами,
сунув голову в петлю, – своими руками
я хотел навсегда с тобою покончить,
напоследок забившись в предсмертных корчах.
Только завтра Прощёное воскресенье.
Жизнь, прости и впусти в свои светлые сени
мою душу. Прости ей великую ересь –
она смерти желала, во всем разуверясь.
Да, наверное, будь я умнее и взвесь я
все «за» и «против» – душевное равновесье
я б обрел. Но я не хотел – и сейчас не хочу, говоря по чести, –
рассчитывать варианты, прикидывать: есть ли
шанс отыграться, душу ставить на карту: козырной масти
нет и не будет, коль мир во власти
ты же знаешь кого…
Не я тебя выбрал,
ты – меня, и, значит, я всё-таки выиграл.
©Павел Шаров, 2011–2014.
© 45-я параллель, 2014.