Павел
Пономарёв

Из детства

1

И больше нет – ни дома, ни двора.
Казённая квартирка возле храма.
И сына утешающая мама:
в траве двора
играет детвора…

2

Я помню плиткой вымощенный двор,
и дедовский гараж,
сухой омшаник,
и Шурика – дворнягу-попрошайку…

И вечером на кухне за столом
дед поучает бабушку Людмилу.

И я –
всё о своём да о своём…

Мне восемь лет –
я рисовать мастак!
Я армию пишу Наполеона,
гусар летучих чудо-эскадроны,
и сам – Наполеон я…

И дурак.

3

У деда рак –
заканчивается детство.
Давно я разучился рисовать.

Лекарствами осажена кровать,
и дед с кровати больше не встаёт.

А жизнь идёт –
в четырнадцать,
и лёд
зачем-то в ноябре затеял таять,
и в комнате вдруг летними цветами
запахнет, будто
детством пахнет мёд.

И послезавтра дедушка умрёт.

4

Когда Господь последний день засёк,
раздался снег –
когда прабабка Аня
в кровать конфеты сыну принесёт.

И мать от смерти сына не спасёт
помятыми конфетами «Пилот»
и цыпками на сморщенных руках,
что вынесли и выносили страх
младенца перед тихой темнотой:

«Спи – ничего
не бойся, мальчик мой».

…На кладбище играет детвора.
И больше нет – ни дома, ни двора.

* * *

Нет ничего – ни шороха, ни шерсти
на выцветшем и облинялом пледе,
лежащем на теперь покойном деде,
и в комнате торшер погас, как дед.

Нет –
ничего как будто нет
теперь без деда.

Подростковый стыд –
я с дедом попрощаться не ходил.

Худым и слабым
страшно видеть деда –
с лопатками, торчащими, как крылья
седого голубя, укравшего зерно
и воду из курятника прабабки –
и дед камнями гонит голубей.

…А в сущности, «не бей» и «не убей»
считайте, что почти одно и то же –
как «дед» и «Голубев»;
как «Господи» и «Боже».

* * *

Падает снег на еловые ветви
пылью остуженной, душами снежными.
Вера развенчанная моя, где ты?
Душно – не слушай.
Свежести, свежести!

Снег отпевает еловые ветви.
Свечи без веры чадят, а не светят.
Вместо «Аминь!»
с губ обветренных – кровь.
Снег, ты в пути их последнем укрой.

Пусть отболит. Пусть отмается. Пусть!
Пусть я еловою ветвью вернусь,
веруя, что
нет пути в никуда.

Падай, снег, падай.
Подай, снег, – подай.

* * *

Не оставить себя, не прикаять –
Выть, как будто на том берегу
Убивают в примятом снегу
Шерстью мокрой дрожащую память.
Ей не нежной, не ласковой взвесью
По ложбинке ключичной стекать,
Оставаясь подкорочной песней –
Сукой, не
                облизавшей щенка.

Пусть его лобызают метели,
Но когда обнаружится мать,
Будет счастлив от кровопотери
На когтях её он умирать.

* * *

И ничего не попишешь –
И никого не изменишь.

Будет туман, и крыши
Плачут и коченеют.

Но под балконной рампой
Станут теплей и ближе
Кисти берёз Куинджи.

Инеем наземь сесть
И обмороженным носом
Ткнуться в седую шерсть.

Взвою, но вместо воя
Шёпотом пневмонийным
Небо подымет слово –
Небо подымет имя.

И под берёзой стылой,
Падая на́ нос псу,
Снегом, листом и словом
Музыку принесу.

* * *

Упадёт кусочек пепла
от сигареты «Донской табак».
И горящим боком зацепившись за стену,
припадёт к ночным камням,
зазывая меня к себе
тлеющим шёпотом.

Стало быть, я –
часть зажжённого,
переложенного на слова
замысла.

Огонь догорит.
Новый день
Тенью скользнёт по пятну
от кусочка пепла
от сигареты «Донской табак».

* * *

И кажется – эта зима не уйдёт,
и кажется – будет снег.
Но бредит слабеющий мартовский лёд,
и тает разбитый след.
И слово на воздухе талом мертво,
и слову спасенья нет –
да светится льдинками имя Твоё,
Да при́дет сегодня снег!
Да будет и воля, как нá небе, здесь;
но если в чём есть вина,
то хлеб наш насущный дай нам днесь
и дóлги остави нам.

И кажется – больше никто не умрёт,
и кажется – смерти нет.

Ломается,
мается
мартовский лёд,
и тает,
и тает снег.

* * *

Я припомнил всё, что будет завтра:
Будет сын. И дерево. И дом.
И жасмин второй раз под окном
Зацветёт, когда наступит завтра.

Завтра не наступит никогда.
Выучены прошлого уроки,
Вымучены собственные с(т)роки –
Вынесен, исполнен приговор:
Дедушкин жасмин снесён на мусор.

Господи, пусти меня во двор –
Там теперь господствуют чужие.
Там когда-то деда с бабой жили –
Там я листья в горсти собирал.

И штакетник обернут в металл
Листовой. Пожмём друг другу руки –
Продан двор. И дом. Из дома внуки
Выбегут, играя в города –
И в дальний путь на долгие года.

* * *

Первого апреля туман
от дождя и тепла, духоты мировой –
там, где тёплое «мир» превращается в пар.

Если дело – табак, остаётся курить,
выпуская туман из трубки.
Легче свет погасить, чем сидеть при свете.

Дым становится духом
пращура – белого в чёрных одеждах старца,
что из пу́стыни Яблоневой кричит –
мне кричит, только я
                                       не слышу.

Тише, тише, Воронеж –
это прапрадеда кровь бежит
из земли года тридцать седьмого,
окропившая бороду мне.

Потому она рыжая, ржавая,
потому она в стружку скрючилась –
пахнет войлоком и железом.

Заглушаются стоны хором –
тенорами и баритонами –
это десять моих поколений
за окном в чёрных рясах стоят.

* * *

Ничего – только ночь. Потолок.
Из экрана-окна – киносвет.
Отвернуться к стене,
втиснуться в уголок –
ничего больше нет.

Это здесь – ничего. Ну а там?
Подожди –
там по-прежнему пахнет кадилом.
Там отца Иоанна слепые вожди
из алтарных ворот выводили.

…И никто не поверил, что это не бред,
что за плачем ребёнка и сливом бачка
я в казённом углу слышу гул дальних лет,
где на Пасху к столу зарезают бычка.

Он молчал и мычал – будто знал, что умрёт,
что с пятном на боку его рыжая мать
прожуёт больше сена и переживёт –
проживёт дольше сына и пережуёт
бечевой перетянутую пуповину.

…Там отца Иоанна вожди выводили,
и один из них вывел
три заглавные буквы тупым красным грифелем:
«ВМН».

* * *

Когда пасхальный снизойдёт огонь,
то заповедь отца «огня не тронь!»
припомнит сын – дрова перевернёт:
«Назад два шага – это шаг вперёд».

Круженье пчёл, круженье над огнём
огнём ещё не разогретым днём.
Воскреснет день, теплом огня маня:
«Огня, сынок, – поддай ещё огня!»

Крушенье пчёл, крушенье над огнём,
не думавших и думавших о нём.
Задумавшись, сын прах перевернёт:
«Назад два шага – это шаг вперёд».

Зеркала

По проторенным кем-то путям
ты идёшь от себя – в непути,
подбоченясь, бичуя, а там –
всё туман…
и не ты. И не ты.

И – не я.
И не явь, и не быль.
И расколоты все зеркала.
Перепутья.
И сушь.
И ковыль.
Или пыль –
только пыль,

а слова?

А слова говорят о своём.
Кто их слышит и кто понимает?
«Будет мир».
«Будет май».
И споёт
соловей в отмирающем мае.

Ну а я,
умирая без слов,
уходя в непути и туманы,
зеркала подбираю весной –
по дорогам,
по сколам,
по-ра-нам.

И не вправе пенять.
И принять.
Отпустить – но отпущенным помнить.
Золотая сияет прядь
на иконе.