Павел Антокольский

Павел Антокольский

Вольтеровское кресло № 36 (276) от 21 декабря 2013 года

Гнал он сказку сквозь тысячу лет…

 

Бальзак

 

В. А. Каверину

 

Долой подробности! Он стукнул по странице

Тяжёлым кулаком. За ним ещё сквозит

Беспутное дитя Парижа. Он стремится

Нe думать, есть, гулять. Как мерзок реквизит

Чердачной нищеты... Долой!

                    Но, как ни ставь их,

Все вещи кажутся пучинами банкротств,

Провалами карьер, дознаньем очных ставок.

Все вещи движутся и, пущенные в рост,

Одушевляются, свистят крылами гарпий.

 

Но как он подбирал к чужим замкам ключи!

Как слушал шёпоты,– кто разгадает, чьи?–

Как прорывал свой ход в чужом горючем скарбе!

 

Кишит обломками иллюзий черновик.

Где их использовать? И стоит ли пытаться?

Мир скученных жильцов от воздуха отвык.

Мир некрасивых дрязг и грязных репутаций

Залит чернилами.

           Чем кончить? Есть ли слово,

Чтобы швырнуть скандал на книжный рынок снова

И весело резнуть усталый светский слух

Латынью медиков или жаргоном шлюх?

 

А может быть, к утру от сотой правки гранок

Воспрянет молодость, подруга нищеты.

Усталый человек очнётся спозаранок

И с обществом самим заговорит на «ты»?

 

Он заново начнёт! И вот, едва лишь выбрав

Из пепла памяти нечаянный кусок,

Он сразу погружён в сплетенье мелких фибров,

В сеть жилок, бьющихся как доводы в висок.

 

Писать. Писать. Писать... Ценой каких угодно

Усилий. Исчеркав хоть тысячу страниц,

Найти сокровище. Свой мир. Свою Голконду.

Сюжет, не знающий начала и границ.

 

Консьержка. Ростовщик. Аристократ. Ребёнок.

Студент. Ещё студент. Их нищенство. Обзор

Тех, что попали в морг. Мильоны погребённых

В то утро. Стук дождя по стёклам. Сны обжор.

Бессонница больных. Сползли со щёк румяна.

И пудра сыплется. Черно во всех глазах.

 

Светает. Гибнет ночь. И черновик романа

Дымится. Кончено.

               Так дописал Бальзак.

 

Ноябрь 1929

 

Всё как было

 

Ты сойдёшь с фонарём по скрипучим ступеням,

Двери настежь – и прямо в ненастную тишь.

Но с каким сожаленьем, с каким исступленьем

Ты на этой земле напоследок гостишь!

 

Всё как было. И снова к загадочным звёздам

Жадно тычется глазом слепой звездочёт.

Это значит, что мир окончательно создан,

И пространство недвижно, и время течёт.

 

Всё как было! Да только тебя уже нету.

Ты не юн, не красив, не художник, не бог,

Ненароком забрёл на чужую планету,

Оскорбил её кашлем и скрипом сапог.

 

Припади к ней губами, согрей, рассмотри хоть

Этих мелких корней и травинок черты.

Если даже она – твоя смертная прихоть,

Всё равно она мать, понимаешь ли ты?

 

Расскажи ей о горе своём человечьем.

Всех, кого схоронил ты, она сберегла.

Всё как было... С тобою делиться ей нечем.

Только глина, да пыль у неё, да зола.

 

28 октября 1945

 

Встань, Прометей!

 

Встань, Прометей, комбинезон надень,

Возьми кресало гроз высокогорных!

Горит багряный жар в кузнечных горнах,

Твой тридцативековый трудодень.

 

Встань, Леонардо, свет зажги в ночи,

Оконце зарешеченное вытри

И в облаках, как на своей палитре,

Улыбку Моны-Лизы различи.

 

Встань, Чаплин! Встань, Эйнштейн! Встань, Пикассо!

Встань, Следующий! Всем пора родиться!

А вы, глупцы, хранители традиций,

Попавшие как белки в колесо,

 

Не принимайте чрезвычайных мер,

Не обсуждайте, свят он иль греховен,

Пока от горя не оглох Бетховен

И не ослеп от нищеты Гомер!

 

Все брезжит, брызжит, движется, течёт,

И гибнет, за себя не беспокоясь.

Не создан эпос. Не исчерпан поиск.

Не подготовлен никакой отчёт.

 

1962

 

В моей комнате

 

Геннадию Фишу

 

В моей комнате, краской и лаком блестя,

Школьный глобус гостит, как чужое дитя.

Он стоит, на косую насаженный ось,

И летит сквозь пространство и время и сквозь

Неоглядную даль, непроглядную тьму,

Почему я смотрю на него – не пойму.

 

Школьный глобус,– нехитрая, кажется, вещь.

Почему же он так одинок и зловещ?

Чтобы это понять, я широко раскрыл

Мои окна, как шесть серафических крыл.

 

Ещё сини моря, и пустыни желты,

И коричневых гор различимы хребты.

Различима ещё и сверкает огнём

Вся Европа, бессонная ночью, как днём,

Вся вмещённая в миг, воплощённая в миф,

Красотою своей мудрецов истомив,

Финикийская девочка дышит пока

И целует могучую морду быка,

Средиземным седым омываемая,

Обожаемая, не чужая – моя!

Школьный глобус! Он школьным пособием был,

Но прямое своё назначенье забыл.

И завыл, зарыдал на короткой волне,

Телеграфным столбом загудел в вышине:

 

– Люди! Два с половиной мильярда людей,

Самый добрый чудак, самый чёрный злодей,

Рудокопы, министры, бойцы, скрипачи,

Гончары, космонавты, поэты, врачи,

Повелители волн, властелины огня,

Мастера скоростей, пощадите меня!

 

1962

 

В семидесятых – восьмидесятых

 

В конце таинственного века

Среди развалин, в щелях скал

Державный разум человека

Свою жилплощадь отыскал.

 

Вот он – разведчик руд несметных,

Проходчик в штреке вековом,

Семижды семь потов бессмертных

Со лба стирает рукавом.

 

Как валит с ног его усталость,

Как сухи губы, как черны.

Что дальше? Сколько дней осталось

До межпланетной стороны?

 

К последней скорости ревнуя,

Ведя рекордную игру,

Он тратит выручку дневную

В похмельях на чужом пиру.

 

Что ж, невесёленькая трата...

Но ведь в заштатном городке

Он с прадедом запанибрата

И с правнуком накоротке.

 

Едва рассветное сиянье

Забрезжит и прорежет ночь,

Халдеяне и марсиане

С ним познакомиться не прочь.

 

Он всех зовёт на поздний ужин,

Пускай теснятся у стола –

Кто слишком важен, кто контужен,

Кто сложен, кто сожжен дотла.

 

Не в званье дело и не в чине!

В конечном счёте всё равно,

Кому и по какой причине

Допить последнее вино.

 

Что там, в дырявых бочках ада,

Амврозия иль самогон,

Иль атомная канонада,

Заваренная под разгон?

 

Что там ни будь, но выпей разом

Со дна поднявшуюся муть.

И пей до дна, державный разум,

Ты завтра сможешь отдохнуть.

 

1966

 

Гамлет

 

1

На лысом темени горы,

В корнях драконьих нор,

Сверкает прочный до поры,

Весёлый Эльсинор.

 

Желтеет плющ. Бегут года,

Свой срок отпировав.

Мосты скрипят, как смерть. Вода

Гниёт в лиловых рвах.

 

Ум человека чист, глубок

И в суть вещей проник.

Спит на ковре исландский дог,

Мерцают груды книг,

 

Рапира, глобус, плащ, бокал

И чучело совы.

А в окнах – гипсовый оскал

Отцовской головы.

 

Там в амбразуре снеговой

Застыл на триста лет

В короне вьюги как живой

Серебряный скелет.

 

2

И петухи поют. И время

Летит. И мёртвые мертвы.

Всё сжато в ясной теореме.

И Гамлет слышит рост травы,

 

Ход механизмов, звон стаканов,

Войну гипотез и систем

И распри мрачных великанов,

Которых он позвал затем,

 

Чтоб наконец-то, как бывало,

В их обществе понять себя –

Быть гулом горного обвала,

Жить, ненавидя и любя.

 

3

Рви окна, подлая метель,

Спи, если можешь спать, измена!

Была жестка его постель,

Ночь одинока и надменна,

 

Он декламирует стихи

Так, что в полнеба отдаётся,–

Силен участием стихий,

Измучен маской идиотской.

 

И в час, когда свистит сарказм

По спинам лысых лизоблюдов,

Явилась ко двору как раз

Орава ряженого люда.

 

Он знает: нет им двадцати

И денег нет... Но это мимо!

«Друзья, пред тем как спать идти,

Сыграйте людям пантомиму!»

 

4

Весёлый карапуз в ответ на эту речь

Сияет пламенем малинового носа:

«Затем мы и пришли. Нам нечего беречь.

Мой инструмент – я сам. И я не знаю сноса.

Вам – звон скрипичных струн, звон клятвенных мечей,

Признанья первой встречной дуры.

Нам – колченогий ямб, и то не знаю чей.

Венец творенья иль венец халтуры.

Вам юность, бездна чувств. Нам пыльный реквизит,

Нам ремесло и хлеб. Он тоже горек.

Но я сыграю то, что в будущем сквозит,–

Я, ваш слуга покорный, бедный Йорик».

 

5

Та злая ночь, когда окаменел он,

Мой чёрный плащ, когда доспех пустой,

На эспланаде, вычерченный мелом,

Встал на свету и прозвенел мне: «Стой!»–

 

Та ночь под женский визг и треск литавр

Носилась где-то, шла во мне самом.

И комментатор облекался в траур

Наедине с моим сухим умом.

 

И триста лет меня любила юность

За фальшь афиш, за лунный сон кулис.

Мы целовались там, где негде сплюнуть,

Где нечем жить – мы жизнию клялись.

 

Я ждал событий. Я дышал в растущем

Очарованье горя жадным ртом,

Потом, когда мой занавес был спущен,

И брошен в люки крашеный картон,

 

И, собственному утомленью предан,

Я понял, до чего оно старо,

И за дощатой переборкой бреда

Скрипел кассир, считая серебро,–

 

Тогда какой-то зритель благодарный

Пил водку, жалкой веры не тая,

Что он – бесплотный, юный, легендарный.

Что он – такой же Гамлет, как и я.

 

6

Не легендарен, не бесплотен,

Он только юн с тех самых пор,

Хотя и сыгран сотней сотен

Актёров, с ним вступавших в спор.

 

Его сыграл бы я – иначе,

Отчаянней и веселей:

При всякой новой неудаче

Смеётся он в отместку ей.

 

Он помнит зрителей несметных,

Но юность слишком коротка,

Чтоб возмужать в аплодисментах

Всего партера и райка.

 

Пускай мертвец встаёт из гроба,

Пускай красавица влечёт,

Всё начерно, всё поиск, проба,

Всё безрассудно, всё не в счёт...

 

Виня в провале свой характер,

Ребячливость и сонный нрав,

Он наспех гибнет в пятом акте,

Важнейшей сцены не сыграв.

 

Не легендарен, не бесплотен,

Всем зрителям он по плечу.

Таких, как Гамлет, сотня сотен.

Такого я сыграть хочу.

 

7

Пусть ушедшую с пира

Могильщик-остряк

Схоронил у Шекспира

На тех пустырях,

Где по осени горек

Сырой листопад.

Пусть оскалился Йорик

На смерть невпопад.

 

Пусть на голос природы

Ответить не смел

Человек безбородый

И белый как мел.

Пусть, из гроба вставая,

С ним спорил король...

Это всё боевая

Актёрская роль.

 

Сказку в книге поэта

Прочесть вы могли.

Поклонитесь за это

Ему до земли.

Пусть не прячется сказка,

Встаёт во весь рост!

Смысл её не истаскан,

Хотя он и прост.

 

Гамлет, старый товарищ,

Ты жил без гроша,

Но тебя не состаришь,

Не меркла душа,

Не лгала, не молчала,

Не льстила врагу.

Начинайся сначала!

А я помогу.

 

1920–1961

 

* * *

 

Дикий ветер воет в скалах,

Сердце мечется в груди.

Где враги? Я так искал их,

Знал, что подвиг впереди.

 

Я дорогу начинаю.

Надо мной гремит гроза.

Вся вселенная ночная

Жадно смотрит мне в глаза.

 

Жёсток панцирь опалённый.

Меч иззубрен, но остёр.

А в груди, в груди влюблённой

Разгорается костёр.

 

Пред лицом великих странствий

И нечаянных побед

В тыщелетнем постоянстве

Я даю тебе обет.

 

Пусть останусь вечно молод,

Лишь избранницу любя.

В смертный час, клинком заколот,

Встречу смерть ради тебя.

 

Мимо, мимо проноситесь,

Скалы, реки, города,

Бурной жизнью не насытясь,

Я не сгину никогда.

 

1976

 

Дон-Кихот

 

Не падай, надменное горе!

Вставай, молодая тоска!

Да здравствует вне категорий

Высокая роль чудака!

 

Он будет – заранее ясно –

Смешон и ничтожен на вид,

Кольцом неудач опоясан,

Дымком неустройства повит.

 

А кто-то кричит: «Декламируй.

Меча не бросай, Дон-Кихот!

В горячей коммерции мира

Ты мелочь, а всё же доход.

 

Дерись, разъярясь и осмелясь,

И с красным вином в бурдюках,

И с крыльями ветряных мельниц,

Ты этим прославлен в веках.

 

Недаром, сожжённый как уголь,

В потешном сражённый бою,

Меж марионеток и кукол

Ты выбрал богиню свою!

 

Она тебе сердце пронзает,

Во всём отказав наотрез».

. . . . . . . . . . . . .

Об этом и пишет прозаик,

Когда он в ударе и трезв.

 

1969

 

Другой

 

Ну что ж, пора, как говорится,

Начать сначала тот же путь.

Слегка взбодриться – ламца дрица!

И повториться в ком-нибудь.

Ремонт не срочен и не скучен.

Бывал же я переобучен

Раз двадцать на своем веку.

Бывал не раз перекалечен –

И нынче, лекарем подлечен,

Хоть слушателей развлеку!

 

В чужих владеньях партизаня,

Чужим подругам послужив,

Чужие вынесу терзанья,

Согреюсь у костров чужих.

Не о себе речь завожу я,

Но верю в молодость чужую,

Свой давний опыт истребя.

Себя играть – даётся просто.

Но ведь заманчивей раз во сто

Играть другого – не себя!

 

Другой – вон тот, двадцатилетний,

В линялых джинсах, волосат,

Меж сверстниками не последний,

Кто не оглянется назад;

Московский хиппи или битл,

Какой ни выбери он титул,

Как часто моды ни меняй,

Какой заразе ни подвержен,

Как ни рассержен, как ни сдержан –

А смахивает на меня!

 

1974, 1975

 

* * *

 

     Дыхнув антарктическим холодом,

     К тебе ненароком зайдя,

     Прапращур твой каменным молотом

Загнал тебя в старость по шляпку гвоздя.

 

     Не выбраться к свету, не вытрясти

     Оттуда страстей и души.

     Но здесь и не надобно хитрости:

Садись-ка за стол и пиши, и пиши!

 

     Пером или спичкой обугленной,

     Чернилами иль помелом –

     О юности, даром загубленной,

Пиши как попало, пиши напролом!

 

     Пиши, коли сыщешь, фломастером

     Иль алою кровью своей

     О том, как ты числился мастером,

О том, как искал не своих сыновей.

 

     Пиши, отвергая торжественность,

     Ты знаешь, про что и о чём,

     Конечно, про Вечную Женственность,

Ты смолоду в омут ее вовлечён.

 

1976

 

Зима

 

Зима без маски и без грима

Белым-бела, слаба, не слажена,

Но и таящаяся зрима,

Но и молчащая услышана.

 

Она сама полна предчувствий,

Уместных разве только в юности,

Сама нуждается в искусстве,

В его тревожной, дикой странности.

 

Всё дело в нём! Всё окруженье

Кистей, и струн, и ритма требует.

Всё бередит воображенье,

Торопит, бродит, бредит, пробует...

 

А мы, теснящиеся тут же,

Оцениваем дело заново,–

Канун зимы, преддверье стужи,

Разгар художества сезонного.

 

18 ноября 1968

 

Как это ни печально…

 

Как это ни печально, я не знаю

Ни прадеда, ни деда своего.

Меж нами связь нарушена сквозная,

Само собой оборвалось родство.

 

Зато и внук, и правнук, и праправнук

Растут во мне, пока я сам расту,

И юностью своей по праву равных

Со старшим делятся начистоту.

 

Внутри меня шумят листвой весенней,

И этот смутный, слитный шум лесной

Сулит мне гибель и сулит спасенье,

И воскресенье каждою весной.

 

Растут и пьют корнями соль и влагу.

А зимние настанут вечера –

Приду я к ним и псом косматым лягу,

Чтобы дремать и греться у костра.

 

Потом на расстоянье необъятном,

Какой бы вихорь дальше их ни гнал,

В четвертом измеренье или в пятом

Они заметят с башен мой сигнал,

 

Услышат позывные моих бедствий,

Найдут моих погасших звёзд лучи,–

Как песни, позабывшиеся в детстве,

В коротких снах звучащие в ночи.

 

<1963>

 

Кладовая

 

Памяти Зои

 

Без шуток, без шубы, да и без гроша

Глухая, немая осталась душа,

 

Моя или чья-то, пустырь или сад,

Душа остаётся и смотрит назад.

 

А там – кладовая ненужных вещей.

Там запах весны пробивается в щель.

 

Я вместе с душой остаюсь в кладовой,

Весь в дырах и пятнах – а всё-таки твой,

 

И всё-таки ты, моя ранняя тень,

Не сказка, не выдумка в пасмурный день.

 

Наверно, три жизни на то загубя,

Я буду таким, как любил я тебя.

 

1929

 

Колодец

 

В глубоких колодцах вода холодна.

Но чем холоднее, тем чище она.

И. Бунин

 

Возникает, колеблется, с воплем проносится мимо.

Если просишь: останься!– то всё потерял впопыхах.

То, что было когда-то обещано,– ветром гонимо.

И любимая женщина не уместилась в стихах.

 

Утверждают, что время – глубокий колодец свободы,

Что в глубоких колодцах вода холодна и черна.

Пусть проносятся годы и плещут подземные воды,

Я бадью опускаю до самого чёрного дна.

 

1976

 

Коньки

 

В старом доме камины потухли.

Хмуры ночи и серы деньки.

Музыканты приладили кукле,

Словно струны, стальные коньки,

 

И уснула она, улизнула,

Звонкой сталью врезается в лёд.

Только музыка злится, плеснула

Стаю виолончелей вперёд.

 

Как же виолончели догнать ей,

Обогнать их с разгона в объезд,

Танцевать в индевеющем платье

На балу деревянных невест?

 

Как мишень отыскать в этом тире,

В музыкальном, зеркальном раю,

Ту – единственную в целом мире,

Еле слышную душу свою?

 

В целом мире просторно и тесно.

В целом мире не знает никто,

Отчего это кукле известно,

Что замками от нас заперто.

 

В целом мире... А это немало!

Это значит, что где-то поэт

Не дремал, когда кукла дремала,

Гнал он сказку сквозь тысячу лет.

 

Но постойте! Он преувеличил

Приключенье своё неспроста.

Он из тысячи тысячу вычел,–

Не далась ему куколка та!

 

<1974>

 

Кусок истории

 

А океан бил в берега,

Простой и сильный, как и раньше.

А ураган трубил в рога

И волны гнал назад к Ла-Маншу.

 

Под звон цепей, под лязг вериг,

В порывах пара, в мчанье тока,

От Дувра до Владивостока

Метался старый материк:

 

Казармы, банки, тюрьмы, храмы

Черным-черны, мертвым-мертвы.

Избороздили землю шрамы –

Траншей заброшенные рвы.

 

Здесь были войны, будут войны.

Здесь юноши на первый взгляд

Вполне послушны и пристойны,

Они пойдут, куда велят.

 

Они привыкнут к дисциплине,

И, рвеньем доблестным горя,

Они умрут в траншейной глине

За кайзера и за царя.

 

В Санкт-Петербурге иль в Берлине

Не спят штабные писаря,

Иль железнодорожных линий

Поблескивают стрелки зря...

Они умрут в траншейной глине

За кайзера и за царя.

 

Куда ни глянешь – всюду тот же

Зловещий отблеск непогод.

Век своё отрочество отжил.

Ему четырнадцатый год.

 

<1956>

 

Манон Леско

 

Когда-то был Париж, мансарда с голубятней.

И каждый новый день был века необъятней,–

     Так нам жилось легко.

Я помню влажный рот, раскинутые руки...

О, как я веровал в немыслимость разлуки

     С тобой, Манон Леско!

 

А дальше – на ветру, в пустыне океана

Ты, опозоренная зло и окаянно,

         Закутанная в плащ,

Как чайка маялась, как грешница молилась,

Ты, безрассудная, надеялась на милость

         Скрипящих мокрых мачт.

 

О, ты была больна, бледна, белее мела.

Но ты смеялась так безудержно, так смело,

         Как будто впереди

Весь наш пройдённый путь, все молодые годы,

Все солнечные дни, не знавшие невзгоды,

         Вся музыка в груди...

 

Повисли паруса. И за оснасткой брига

Был виден дикий край, открытый Америго,

         Песчаный, мёртвый холм.

А дальше был конец... Прощай, Манон, навеки!

Я пальцы наложил на сомкнутые веки

         В отчаянье глухом.

 

Потом рассказывал я в гавани галерной,

В трактире мерзостном, за кружкою фалерно,

         Про гибельную страсть.

Мой слушатель, аббат в поношенной сутане,

Клялся, что исповедь он сохраняет втайне,

         Но предпочёл украсть,

 

Украсить мой рассказ ненужною моралью.

И то, что было нам счастливой ранней ранью,

         Низвержено во тьму,

Искажено ханжой и силе жизни чуждо.

Жизнь не кончается, но длится! Так неужто

         Вы верите ему?

 

Не верьте! Мы живём. Мы торжествуем снова.

О жалкой участи, о гибели – ни слова!

         Там, где-то далеко,

Из чьей-то оперы, со сцены чужестранной,

Доносится и к вам хрустальное сопрано –

         Поёт Манон Леско.

 

<1974>

 

Калиостро

 

Плащ цвета времени и снов,

Плащ кавалера Калиостро...

Марина Цветаева

 

На ярмарке перед толпою пёстрой,

Переступив запретную черту,

Маг-шарлатан Джузеппе Калиостро

Волшебный свой стакан поднёс ко рту.

И тут же пламя вырвалось клубами,

И завертелась площадь колесом,

И жарко стало, как в турецкой бане,

И разбежался ярмарочный сонм.

И дрогнула от дребезга и треска

Вселенная. И молния взвилась...

 

Лишь акробатка закричала резко:

«Довольно, сударь! Сгиньте с наших глаз!»

Но Калиостро возразил любезно:

«Малютка, я ещё не превращён

В игрушку вашу. Поглядите в бездну...»

И он взмахнул пылающим плащом.

Она вцепилась в плащ и поглядела

Сначала робко, а потом смелей:

«Ну что же, маг, ты сделал наше дело –

И мне винца, пожалуйста, налей!»

Пригубила и, обжигая дёсны

И горьким зельем горло полоща,

Захохотала: «Всё-таки несносны

Прикосновенья жгучего плаща!

Но что бы ни было, я не трусиха.

Ты, может быть, опасный человек,

А всё-таки отъявленного психа

Я придержу на привязи навек!»

 

Что с ними дальше было – знать не знаю.

А коли знал бы, всё равно молчок.

Но говорят, что акробатка злая

Сдержала слово, сжала кулачок.

 

В другой, изрядно путанной легенде

Описаны их жуткие дела,

На пустяки растраченные деньги:

Девчонка расточительна была.

Она и он добыли, что им надо,

Не замечали пограничных вех,

Европу забавляли буффонадой

Не час, не день, не годы – целый век.

Как видно, демон старика принудил

Изнемогать от горя и любви.

И служит ей он, как учёный пудель,

Все замыслы откроет ей свои.

 

Летят года. Беснуется легенда.

И как попало главами пестрит.

И вот уже зловредного агента

Следить за ними подослал Уолл-стрит.

В какой лачуге иль в каком трактире

Заколот этот Шерлок Холмс ножом?

Где в тучи взмыл «ТУ-сто сорок четыре»?

Чей Пинкертон пакетами снабжён?

 

А в то же время Калиостро скрылся

На полстолетья, как на полчаса.

Его архив грызёт чумная крыса,

А старикан сначала начался!

Есть у него дворец и графский титул,

Сундук сокровищ и гайдук-араб.

Забронзовел, весь в прозелени идол,

Владыка мира – всё-таки он раб!

Да! Ибо в силу некоего пакта

Меж ним и автором явилась тут

Всё та же, та же, та же акробатка.

О ней неправду сплетники плетут.

Но что за мерзость городские сплетни!

Ведь акробатка – вечная весна,

А стосемидесятишестилетний

Из-за неё одной не знает сна!

 

Смотрите же в партере, на балконе,

Как действие стремительно идёт!

Несут карету бешеные кони.

На козлах автор – сущий идиот.

А позади плечом к плечу две тени.

Они страшны для чьих-то медных лбов.

В сплетенье рук, в сцепленье двух смятений,

Вне времени свершается любовь...

Там – ждут востребованья груды писем.

 

Здесь – лопается колба колдуна.

От акробатки ветреной зависим,

Он знает – жизнь исчерпана до дна.

Он скоро сдохнет. Так ему и надо!

Но мечется легенда наугад...

Дай на пятак стаканчик лимонада!

Дай на целковый парусный фрегат!

За океаном, в Конго иль у Ганга,

Единая однажды навсегда,

Всё та же краля, выдумка, цыганка

Взмахнёт ему платочком: «До свида...».

 

Пора! Пора! Ещё ничто не ясно.

Воображенье – лучший проводник.

Весь мир воображеньем опоясан.

Он заново разросся и возник.

Он движется вовне или внутри нас,

На личности и роли нас деля.

Он формула. Он точность. Он стерильность.

Вкруг солнца вечно вертится земля.

 

Стучит тамтам. Гудят удары гонга.

Круженье пар. Скольженье лёгких тел.

Рукой подать до Ганга и до Конго.

Кто захотел – мгновенно долетел!..

 

Не представляя, что подскажет завтра,

К чему обяжет утренняя рань,

На полуслове обрывает автор

И отвергает всякую мораль.

 

Да и к чему служила бы мораль нам?

Кончает Калиостро свой полёт

В четвёртом измеренье ирреальном

И поздравленья новобрачным шлёт,

 

Я посвящаю Женственности Вечной

Рассказ про Калиостро-колдуна.

В моих руках не пузырёк аптечный.

Мне в руки вечность даром отдана.

 

Июль 1972

 

Могила неизвестного солдата

 

И тьмы человеческих жизней, и тьмы,

И тьмы заключённых в материю клеток,

И нравственность, вбитая с детства в умы..

Но чей-то прицел хладнокровен и меток.

 

Наверно, секунд ещё десять в мозгу

Неслись перелески, прогалины, кочки,

Столбы, буераки, деревья в снегу..

Но всё убыстрялось, не ставило точки,

Смещалось...

 

Пока наконец голова

Не стукнулась тыквой в ничто.

 

И вот тут-то

 

Бессмертье свои предъявило права.

Обставлено помпой, рекламой раздуто,

Под аркой Триумфа для вдов и сирот

Горит оно неугасимой лампадой,

И глина ему набивается в рот.

 

Бессмертие! Чтимая церковью падаль.

Бессмертие! Право на несколько дат.

Ты после войны для того и осталось,

Чтоб крепко уснул Неизвестный Солдат.

Но он не уснёт. Несмотря на усталость.

 

<1932>