Ольга Ведёхина

Ольга Ведёхина

Четвёртое измерение № 26 (266) от 11 сентября 2013 года

Соло пенной виолончели

 

Вглядываясь в город

 

В лице, где кожа, как пергамент, увидеть отсвет люстры старой,

Картин и блеклых фотографий на дне квартиры угловой.

Увидеть невод белой ночи в глазах, забывших будуары,

Где сеть сосудов вторит дельту Невы холодной и стальной.

 

Смотреть, как прошивают небо златые сточенные иглы

Адмиралтейства и собора из Петропавловских оков,

И как латают неба дыры и, выбивая солнца искры,

Заплатки облачные ставят из бледных нежных лепестков.

 

Как перламутровые волны, тихонько набегая, плещут

И лижут лестничные спуски умелым влажным язычком,

И звонко шепчут пра-напевы. И плавно, шёлково трепещут

Те слоги-ноты, чьих вибраций поток был Пушкину знаком.

 

Как теплоходики и лодки, плывя изящной вереницей,

Кокетливо кормой виляя, ныряют в гулкий мрак мостов,

Ворчливым тенорком моторов дают туристам насладиться

И меж гранитных стен каналов выносят к бусам островов.

 

Смотреть, как жёлтые фасады кваренги-россиевских зданий

Янтарным брошены браслетом к атласным серым рукавам

Седой Фонтанки, узкой Мойки. Средь этих каменных созданий

Бродить и плакать, припадая к атлантов каменным ногам.

 

Снег

 

крылышками трепещут,

тычутся носами

белых шмелей горсти – vivo assai

снежную ванну тополь примет с осиной вместе

сколько же этих юрких в воздухе влажных бестий

 

Руан

 

Руан,

зачем ты свой туман

так долго сберегал

для зыбкого Моне,

зачем ты свой собор

в готической броне

под синее ребро

вонзил в небесный бок.

О, как ты мог

дождём не затопить,

не смыть

безумнейший костёр,

что мерно пожирал

светлейшую из Жанн?

К чему тебе собор,

Руан?..

 

Балтика

 

янтарь –

волн тонкостенный ларь

полон.

соло

пенной виолончели.

парусник на качелях.

берега жёлт Клондайк.

ветра литой кулак

щёки полощет.

роскошь

вне преходящих цен:

в синем дворце

с дюнным порогом

комнат янтарных

много.

 

Безвременье

 

Безвременье. Ни осень, ни весна.

Бесснежие. Бесцветие. Безлистье.

Дрожит от ветра голая копна

костистых веток. Вспарывает глиссер

безлёдную, но ледяную гладь

рябой Невы в гранитном капюшоне.

И руки из карманов вынимать

не хочется… И свищет кто-то в кронах:

скелеты подготовив к Halloween,

текут ветра сквозь остовы деревьев.

Тумана манна – белый влажный дым

похож на души скинувших отрепья

кленовых, тополиных мертвецов…

И кажется: никто здесь не готов

принять нокдаун жизни благодарно.

Но время, как и ткань вселенной, тварно,

и вот, пока усыпана земля

уликами простой победы тленья,

пока трещат сосновые поленья

в зубах каминов, за щекой в печах,

пока чернильный шарик темноты

всё белое замазывать стремится

и ночь растёт, толстеет, злится, длится

до солнечной бессильной немоты,

мы к снежному становимся готовы,

мы белого равно спасенья ждём,

и мрачные бессветные оковы

взорвать пушистой миной – декабрём

вполне созрели. Так падений ад

скрывает возрожденья снегопад.

 

Между

 

Какое время на дворе?..

Сухие листья гонит ветер.

Заметьте:

на небе выстелен апрель –

земля завязла в ноябре.

Торопит обновленья высь,

где в синих лёгких воздух новый.

Знакомо:

что прошлое, то тянет вниз.

А облако к весне готово.

 

Облачение

 

берётся яйцо телесного цвета,

хрупкое, голое – как человечек.

бульк в кипяток – и в ризы одето

снизу до самых плечиков,

выпархивает, сияет

кармином, лазурью, золотом –

плодами недели ваий,

победой над холодом,

смерть и мрак попирая,

свидетельствовать готово

кесарю, детям ли

ab ovo.

 

Марка

 

марка

обречена стать маркой,

приняв на своё лицо

чёрным клеймом кольцо

штемпеля – прямо

на щёку румяную.

ни кружевной чепец перфорации,

ни сияние глянца

не спасут красну-девицу:

с чёткой отметиной

в душном вагоне, в трюме ли

средь конвертов, гружёных думами,

вынуждена целоваться, дышать в затылок

в сутолоке, тесноте свальной,

где кто-то всегда слишком пылок,

пылен, нахален,

тереться висками, лбами;

сверкнуть под солнечными лучами,

не думая о предстоящем,

глотнуть кислород мгновение –

и в гроб почтового ящика

попасть, ожидая тления.

 

Н. Н. Гончаровой

 

пара туфелек узких на лентах:

кукольные? или к балету

заготовкой пуантов из лепестковой ткани,

для кокетства с паркетом в мазурке и падеспани,

облачение крошечных стоп сильфиды,

котильонные лодочки для Киприды

петербургских балов – миг услады сноба,

горсть пыльцы, эфир, а не обувь.

дунешь – взовьются палевой бабочкой.

разве в таких уместятся пальчики,

пяточки – что-либо плотски плотное,

разве что отзвуки волн – кстати, вот они:

волосы Мойки под гребнем моста изогнутым

вьются к гранитным плечам берегов под окнами.

было ль шуршание платья и лёгкое эхо голоса,

рука под браслетным кораллом розовым,

взгляда неясный вектор, лиана талии,

чистая строгость ликов мадонн Италии,

мрамор ключиц в прожилках тончайших вен –

всё, что сводило с ума, уводило в плен,

то, что отплакав и отстрадав, превратилось в тлен,

вздох лишь оставив свой, лотос над дельтой Леты –

туфелек узких пару на узких лентах.

 

Снег листьев...

 

снег листьев –

жёлтый мокрый снег

с деревьев хлопьями слетает

пылая

ложится на асфальт со стуком,

с каким-то деревянным звуком

как горсть земли на крышку гроба

небытие снимает пробу

почувствуй этот снег лицом –

царапнет зло, и вечный дом

коричневея обретёт он

средь окон

стеклянных луж.

горчащий пунш

из воздуха в гортань струится

и птицы

какие были посмелей

уже давно под солнцем южным

озябших крыльев пух утюжат

а мы пристёгнуты навечно

не только кожей, но и речью

к земле туманов и болот

где иней – крошечный снежок –

как может, глаз наш веселит

пятнистой шкуркой оленёнка

где тонко

душа, намучившись, звенит

 

У дверей…

 

щенку

 

на волосок от жизни

за волосок притянут

музыка вздохов брызнет

прежде чем канет

в небытие это тепло.

 

шаг между «до» и «после»

холст не окончен в кроснах

снова дыши в горсти

сколько отпустит фатум

если любовь оплатой

можно спасти.

 

Тень диалектики

 

Чёрное – это антибелое. Буковки «б» и «ч»

в разных концах алфавита более далеки, чем

альфа с омегой. Более одиноки.

Чёрному приписаны все пороки,

белому голову нимб печёт.

Белое наливается соком солнца,

звёздным кумысом поено, высоко парит.

Чёрное мышью летучей в окошко бьётся,

к ночи приписано напрочь, к недрам земной коры.

Вечное притяжение, тезис и антитезис,

шрифта насечки на бересте листа.

Белое – то, о чём тайно грезит

чёрное, завоевав пустоту холста.

Что значит снег летящий,

если его не ждёт

чёрное море чащи,

веток круговорот.

Лишь на дыбы встающим чёрным мостам

губы щекочет бледный облачный маасдам –

что может быть безумней  города без огней

под предрассветным небом белых ночей.

 

Утро

 

Солнце по лужам босыми пятками

Шлёпает, улыбается.

«Стопы не мёрзнут, чудо косматое?..»

Огненно-белой палицей

Брызги в глаза выбивает, хитрое,

Глазки по-лисьи щурятся.

Нёбо лазурное неба намытого

В утреннем

смехе

     улицы.

 

Молчание

 

Когда звенящим празднословьем

набит впритык мешок пространства,

копеек медных поголовья

(чужое царство)

я избегаю: хлеб и посох –

вот всё, что нужно в сказке странствий.

И птицу неба светлым просом

молчания кормлю – мой способ

с ним побрататься.

 

Улитка

 

надев свой домик

с моделью мирозданья,

галактики спиралью,

ползёт улитка.

её улыбка –

след вязкий на земле

бесскоростного хода,

её природа –

сквозь почвы аромат,

сквозь щиколотки трав,

чуть голову подняв,

порою видеть синий

воздушный шар Земли.

что в жизни не смогли

догнать в своих болидах,

у ней с собой всегда:

румяные стада

восходов ежедневных,

безгрешный вкус дождей,

левкоевый музей,

квинтовые напевы

арктических ветров,

мохеровый покров

пушинок тополиных,

и нет боязни длинных

ноябрьских вечеров –

коль время вроде глины.

чего страшиться ей

с Вселенной на спине?..