Ольга Шенфельд

Ольга Шенфельд

Четвёртое измерение № 22 (514) от 1 августа 2020 года

Пустота

* * *

 

...Пора гортани набухать,

Сочиться черно-синей влагой

На позабытую бумагу ...

Вдруг заучить слова на «ять»,

Шкатулку с перстнем и пером

Отрыть в чулане захламлённом

И жить привычно-удивлённо

В России, срубленной Петром.

Леса и мрамор, серый дождь,

В углу борзая на лежанке,

Здесь в каждой барышне-крестьянке

Ты ни черта не разберёшь,

Но беспризорный рой стихов

Кружится белыми ночами

Над незажжёнными свечами

До крика красных петухов –

Не для меня, не обо мне.

Воспоминание как кража.

Стволами голыми Лепажа

Сверкает роща при луне

И в речь так хочется вплетать

«Отнюдь», «гораздо» и «сугубо».

 

Что мне надутая Гекуба,

Чужие сны, слова на «ять»,

Тоска бессолнечного дня,

В садах черёмуха и мята?

Как будто я ищу возврата

Туда, где не было меня.

 

Дверь

 

Устав плестись, не пускаюсь вскачь,

Себя привычно тая

От мира, где каждый второй палач

И каждый первый судья,

 

Где век за веком каждый рассвет

Встречают глупой войной.

Но каждый сотый в мире поэт

И каждый тысячный – Ной.

 

И если, нелепое существо,

Смогу открыться едва,

Быть может, ковчегом для одного

Станут мои слова.

 

Как трудно их пустить на порог –

Всех тех, кто знает ответ,

Но если я немного пророк

Как каждый сотый поэт,

 

То душу настежь, здесь и теперь,

Хотя бы для одного.

...Но страшно – вдруг откроется дверь

И нет за ней никого?

 

* * *

 

Несиреневый край. Убивают сирень холода.

Дребезжащий трамвай, уходящие в даль поезда.

 

Кто уедет навек, Кто вернётся: «Скажи – влюблена»?

На нетающий снег наступают весна и война.

 

Над гремящей страной кутерьмой вороньё и грачи,

Стань невестой, женой, обещай, заклинай, не молчи.

 

А трамвай дребезжит. И губа безотчётно дрожит.

Позабытое «жид». Ни на миг не забытое «жид».

 

Затаись, не дыши, небеса как бревенчатый сруб.

Все кругом хороши, только каждый кому-то не люб,

 

Оттого и война, что чужим ничего не простишь.

Будь невеста, жена, пусть родится кудрявый малыш.

 

Видишь – пишет «люби», жадно дышит холодной весной.

Кто успеет убить, тот с победой вернётся домой

 

В ненадёжный уют. Заслужив ордена и салют...

А кого-то убьют. И догонят, и снова убьют.

 

Пустота

 

Воронка белого листа,

Ущелье чёрного экрана

Незаживающая рана –

Болит и тянет пустота.

 

Стихи щебёнкой и листвой

Летят и катятся с обрыва.

Могла бы быть почти счастливой,

Но родилась полупустой

 

И не заполнить до конца,

И не взлететь над острым краем.

Быть может, я перевираю

Начальный замысел Творца –

 

Он предназначил по прямой,

А я нелепыми кругами?

...Но надо бросить в бездну камень,

Хоть проще броситься самой.

 

Амедео Модильяни

 

Не отрывая пера, по краю

Тонкой (но толще прозрачной кожи)

Школьной тетради, ещё не зная,

Будет ли завтра, ещё моложе

Собственных мыслей «...соски как рана

...стыдно...но как же в лучах блестела...»

...Охра и сурик – цвета Тосканы –

Стены, холмы, виноградник – тело –

Светлое золото Ботичелли,

Тёмное, звонкое – Нефертити...

Сколько часов он провёл в постели

В кашле, в жару, обрывая нити

В прошлое, вспыхнувшее нетленно

Перед концом «...ни на что не годен...»

–Ты Амедео – благословенный.

–Про́клятый – Моди

 

*

– Где же вы, право, смотрите скорей.

Бледный оборвыш затмил Антиноя.

Локоны, очи нездешнего зноя.

– Грек? Итальянец? – Он буркнул: еврей.

– «Ми подсчитали, за Вами должок»?

Пьяная шутка, стакан за стаканом

Глушит, бедняк. – И рисует как пьяный.

– Это последняя мода, дружок,

Все перспективы и тени стары,

Нынче другому поётся осанна –

Ярко раскрашено, сдвинуто странно.

– Глупые правила глупой игры.

– Этот натурщиком мог бы служить

У Микеланджело, у Леонардо.

– Сам-то в искусстве родился бастардом,

Всё же на редкость хорошенький жид.

– Сударь, позвольте, мне нужен портрет,

Только быстрее. Достаточно света?

Сколько возьмёте?

– Вино и котлету,

Можно свидание вместо котлет.

 

*

– Про́клятый, это не так уж страшно.

Про́кляты были Бодлер и Данте.

Но одиночество – полной чашей

Кто-то уверен в моём таланте?

«Любит по краю гулять над бездной».

Вы засыпали с такой же болью?

Я ненадолго, вот-вот исчезну,

Нет, не отвергнут земной юдолью,

А не замечен. И если вспомнят –

Пьянство, бесстыдство, игру в забвенье.

В крохотных сотах кошмарных комнат

Гении, гении – нет спасенья.

С кем-то еврейскую половину

Я разделю как вчерашний ужин.

Вежливым взглядом мазнут картины...

Целую жизнь никому не нужен.

Я не прошу, чтоб меня любили

(Ложь. На коленях молю о чуде)

Просто скажите: художник или...

Мне не понять, объясните, люди.

Я не умею творить искусство,

Как не умею уменьшить муку.

Знаю, когда безнадёжно пусто,

Не отрывай от бумаги руку.

«Как нарумянена и жеманна

Ваша дешёвая мидинетка»

Охра и сурик – цвета Тосканы,

Только Тоскана мне снится редко –

Не Леонардо. И руки лижет

Драная кошка с голодной злобой.

В вашем холодном сыром Париже

Только и можно – писать до гроба.

 

*

– Слышали? Страсти достойны Шекспира,

Просто Офелия вкупе с Джульеттой –

Прямо из окон парижской квартиры

Как из веронского древнего склепа

Вслед за любимым. Он бедный художник,

Умер от голода или чахотки.

– Лебеди, право. В наш век невозможно.

– Бедная крошка, должно быть, красотка?

Он-то хорош. Загляните в газету.

Справа заметно, что жизнь на исходе,

А полюбуйтесь-ка левым портретом

В юности.

– Боже...Вы помните...Моди!

– Пьяный, что Вас рисовал за котлету?

– Я-то повесила в чёрной прихожей.

Надо в гостиную. С лучшим багетом.

С каждой минутой он будет дороже.

– Винам, сырам и любовным рассказам

Время на пользу. Отлично стареют.

– Всё же, художество – это проказа.

– Все же, не стоит влюбляться в еврея.

 

*

Стать знаменитым просто, вскрывая вены –

Чем? Все равно. Гашишем, пером, осколком.

Вновь Амедео, вечно благословенный.

Только

У эликсира бессмертья есть привкус ржавый

Как у лекарства или дрянной настойки.

Светлые волосы – две невозможных Жанны.

Только

Если картины дольше живут, чем люди,

Мучить любимых – лишь исполненье долга?

Не понимал, что лучше, когда не любят,

Только

Если мазней нельзя наскрести на ужин,

Ты, в потолок швыряя засохшей долькой,

Вспомни меня – «ему приходилось хуже,

Только

Он не забыт, а значит и я не сгину,

И пустота не пытка, а дань свободе».

И подпиши, чуть видно, в углу картины

«Моди».

 

Осень. Сто дней

 

Золотая пестрядь Климта,

Пламя яблока и клёна,

Город пьяных лабиринтов,

Замерзающий и сонный.

Остаётся только кофе

В чашке венского фарфора,

Только медный римский профиль,

Побелевший от позора.

В позолоте листьев гнутых,

На скамье, сырой и длинной,

Про последние минуты

Вновь предавшей Жозефины

Так расспрашивал, как будто

Возвратился лишь за этим.

Но последние минуты

Посвящают только детям,

Будь хоть трижды Бонапартом

Недолюбленный влюблённый.

...Это было поздним мартом

В день прозрачный и бездонный,

День галдящего прилёта

Не последней, первой птицы...

Но ложится позолота

На финальную страницу –

Яркий вензель, пышный росчерк,

Оттиск пряничного клёна.

 

Ведь всегда добрее осень

К недолюбленным влюблённым

 

Тео

 

Могила братьев Ван Гог находится на городском кладбище,

дорога к которому проходит через пшеничные поля.

 

Жёлтое поле. Пещера Махпела.

Жёлтое небо взрывается белым,

Белый лиловым, безжалостно синим...

Гривой тяжёлых русалочьих линий...

Чёрною тушью японских извивов...

 

– Мальчик, на юге волшебно красиво –

Длинные волны зелёной пшеницы,

Яркие платья, крестьянские лица,

Скоро увидишь своими глазами...

 

–Милый мой мальчик, ты старенькой маме

Радость и гордость, любовь и отрада,

Щит от позора безумного брата,

Нашей несчастной и вечной обузы...

 

–Мальчик, порви заскорузлые узы

Скучной карьеры, фамильного чванства…

Белые стены – так много пространства –

Скоро заполнятся солнечно-рыжим...

 

– Милый наш мальчик, в далёком Париже

Занял по праву достойное место.

Нежно целуем тебя и невесту.

Скоро ли свадьба? Готова ль квартира?

«Этот» – убийца семейного мира –

Вряд ли уместен, послушай совета...

 

– Как ослепительно южное лето.

Плотный, лиловый, оранжевый воздух,

Можно обжечься о низкие звёзды,

Красные склоны, кривые оливы...

Милый мой мальчик, я стану счастливым,

Видя тебя за соседним мольбертом.

Помнишь как в детстве давали обеты –

Даже не души, единое тело?

 

... Старший навечно в пещере Махпела.

Сладок ли вкус чечевичной похлебки?

Письма. Холсты. Громоздятся коробки.

Младшему больше не рваться на части.

Пусто. Спокойно. Семейное счастье.

Дальше и дальше. Безумие ближе.

Мир застилается солнечно-рыжим,

Жёлтые жёлтые стены больницы

«Милый мой мальчик» – в виски и глазницы

Бьётся, свистит, завывает ночами.

Стянуты крылья узлом за плечами,

Кто-то забытый приник к изголовью...

 

Больше не должен. Оплачено. Кровью.