Ольга
Родионова

* * *

Вечный жид уже не бродит, обретя Иерусалим.

Бузиною в огороде сплин английский исцелим.

И, нося на сердце лапоть – лукоморский сувенир, –

В боевых картонных латах бродит вечный славянин.

По дорожным швам нелепым, долгополый – шлёп да хлоп, –

Подорожником залеплен не пробивший стенку лоб.

На стучащих в лад котурнах, подосинным подлецом...

Не усмотришь лат картонных под осенним пальтецом.

И осанною ославлен славянин, и осиян, –

Это очень даже «лавли» для безродных россиян.

Бело-розовый барашек, растолкуй мне «бе» и «ме»!

Вон, в «Руси» гуляет Раша, вся в бродвейской пастурме.

И, зажатый постромками, деревянный конь резной

Раскудрит-кудрит боками, нежно загнанный весной.

Пена плена станет влагой океанских пышных пен.

И над белою бумагой зависает Питер Пэн.

И на сердце, как на дереве, – синицы, журавли,

Наши дерзкие надежды, наши детские – вдали.

И курлы-курлы, и машут, сизым крылышком свистя.

Маша, Маша!.. Что ж ты, Маша, не рожаешь нам Дитя?

Деревянною ногою бьёт коняга. Меркнет век.

Ах, подайте, братья, гою; гой – он тоже человек!

Он идёт тропинкой талой, то мечтает, то молчит,

То, как Пушкин запоздалый, к нам в окошко постучит.

Он красивый, как игрушка, средь заморских журавлей...

Стрельнем с горя! Где же пушка? Сердцу с пулей веселей.

* * *

Да, мы пропали!.. Нам никто не рад

В стране, где месяц в небе странно вышит:

Вверх рожками. И город Ленинград

Не помнит нас. И город Омск не пишет.

Идут дожди, как шум далеких толп,

И сонмы листьев с древних крон струятся.

О, там, где рухнул Вавилонский столп,

Нам, безъязыким, нечего бояться!

Швыряет осень листьев вороха,

Стрижет кусты, в заливе морщит воду.

А наша жизнь за рамками стиха

Бессмысленна в любое время года.

Извращена, как в зеркале кривом.

Пушист клубок, работы ищут спицы...

И можжевельник пахнет Рождеством –

Мы в нём живём, как ягоды и птицы.

Но в тех краях, откуда мы пришли,

Нас не хотят ни выслушать, ни вспомнить, –

В дали. В пыли. На том краю земли.

В пустом пространстве наших бывших комнат.

Дворовый романс

Мне бы твоё небо, российский двор, розовое вроде,

Сахарные головы облаков, тополиный лепет.

Вот бредёт по свету живая тварь, нежное отродье,

И таких, как сам, глиняных щенков из обломков лепит.

Расскажи мне, как на рассвете рот обжигает паста,

Как сигарета с утра горчит, схожая с отчаяньем.

Как идёт-бредёт по асфальту вброд твой грибной апостол,

Начиная фразу мычанием, кончая молчаньем.

У меня в саду на краю земли сверчковые трели,

Облака лакает соседский кот, – сижу и не двинусь.

А мои дворовые короли все поумирали –

Кто сторчался, кто спился. Кому на вход, а кому на вынос.

Посреди двора призрачный дымок – здравствуй, Старый, как ты?

Погоди, не тай, не улетай, что за разговор?..

В самой середине моей груди нанесён на карты

Беззаборный двор, беззаботный двор, безнадзорный двор.

Иисус хрущоб, шантрапа, торчок, цацка моя, детка,

Былинка – не богатырь, уличный герой...

Кафельная плитка, парадняк, лестничная клетка,

Звонок не работает – тук-тук, я пришла, открой.

* * *

Еле заметный крен, пол под ногами движется,

В стуке вагонных недр еле заметный сбой.

Не выходи курить в тамбур, отбросив книжицу,

Пристанционных верб не заслоняй собой.

Раненый де ля Фер старым фалернским лечится,

Есть ещё слово «честь» и не в чести корысть...

Преданный адъютант проданного Отечества,

Братик мой дорогой, не выходи курить!

Станция, край села. Лязгает, учащается;

Поезд даёт гудок; в небе, меж двух калин,

Сохнет на ветерке, машет тебе, прощается

Стая рубах, бела, как лебединый клин.

Через двенадцать вёрст грохнет и покорежится,

Вспыхнет и разведёт в стороны адский мост...

Бедный мой адъютант, вон она, эта рощица,

Вон она, твоя смерть – через двенадцать верст.

Не поднимай чела от золотого вымысла.

Весел Дюма-отец, фронда во всем права.

Рельсы ещё гудят, стираное – не высохло,

Плещутся на ветру белые рукава.

* * *

Если хочешь знать, я давно не видела снов,

Не гоняла сов, не ловила в лесу лисят...

Потеряла голос, истратив на горький зов –

Сколько лет прошло – двести? Тысяча? Пятьдесят?..

Я давно не растила роз, не роняла слёз,

Не глядела вечности в каменные глаза.

И меня не трогал извечный мужской вопрос:

Для чего живу? – да чтоб ты мне в ответ сказал:

Я люблю вас... – нет, я, конечно, вру.

Я не жду ответа, словами – не приласкать...

Ну же, Кай! Давай продолжать игру!

Я иду искать. 

* * *

И выстрел. И удар. И с левой стороны –

Уже не боль, а взрыв мгновенного распада.

Мы так с тобой умны, нам объяснять не надо,

Зачем в полях снега больничной белизны.

В моих нестройных снах раскрытое окно

Всегда ведёт туда, где есть еще надежда.

Но ватный детский снег давно пылится между

Оконных старых рам, которым всё равно.

Обычай старых ран – болеть перед дождем,

Ещё раз воскрешать пережитую муку,

И, если ты возьмешь протянутую руку, –

Мы вместе в белый свет когда-нибудь уйдём.

Ах, этот снег в полях, стремящийся взлетать,

В полях, где замело его и наши крылья!..

Оставь его лежать в сияющем бессилье,

Следы людей и птиц задумчиво считать.

Мы так с тобой умны, мы так с тобой уйдём,

Что не удержат нас ни города, ни сети.

Но будут ждать весны задумчивые дети,

Играющие в нас под снегом и дождём.

* * *

Как некстати, поверишь ли, осень у нас холодна!

Все ужасней обломки – насмешка седого прилива.

И не вычерпать весь океан до туманного дна,

Обнажив расстоянье, что посуху преодолимо.

Чем похвастать? Уловом? Но скуден и жалок улов.

Ни салаки, ни хищных тунцов, ни сельдей, ни макрели.

Нынче волны да ветер играют обрывками слов –

Расплываются строчки, и письма твои отсырели.

Может, вахтенный твой встрепенется и крикнет: «Земля!..»,

Может, ахнет соседский мальчишка: «Вернулись! Встречайте!» –

Только вряд ли, майн либер, ведь крысы бегут с корабля,

А пустынную пристань лишь я охраняю, да чайки.

Эти чайки простуженным горлом тревожат рассвет –

И рассвет наступает, туманом и плесенью тронут.

О, мы встретимся – там, в том краю, через тысячу лет, –

Где отец мой играет на дудке, а крысы не тонут.

Китай

1

а мне говорят: в Китае снег – крыши, и весь бамбук

мне нравится один человек, но он мне не друг, не друг

столкнёт и скажет – давай взлетай, – а я не могу летать

и я ухожу внутри в Китай, и там меня не достать

я там сижу за своей Стеной, и мне соловей поёт,

он каждый вечер поёт весной, ни капли не устаёт

у соловья золочёный клюв, серебряное крыло

поэтому мне говорить «люблю» нисколько не тяжело

внутри шелкопряд говорит: пряди, – и я тихонько пряду

снаружи в Стену стучат: приди, – и я, конечно, приду

в груди шуршит этот майский жук, хитиновый твёрдый жук

и я сама себя поддержу, сама себя поддержу

стоишь, качаешься – но стоишь, окошко в снегу, в раю

на том окошке стоит малыш и смотрит, как я стою

за той Великой Китайской Стеной, где нет вокруг никого,

стоит в рубашечке расписной, и мама держит его

2

колокольчик – голос ветра – на китайском красном клёне

мне сказал татуировщик: будет больно, дорогая

он собрал свои иголки, опустившись на колени

на его лопатках птица вдаль глядела, не мигая

он достал большую книгу в тростниковом переплёте

будет больно, дорогая, выбирай себе любое:

хочешь – спящего дракона, хочешь – бабочку в полете:

это тонкое искусство именуется любовью

я его коснулась кожи, нежной, смуглой и горячей

точно мёд, в бокале чайном разведённый с красным перцем

будет больно, дорогая! – я не плачу, я не плачу,

я хочу такую птицу, на груди, вот здесь, над сердцем

...колокольчик – голос ветра – разбудил нас на рассвете

алым, жёлтым и зелёным дуновением Китая

было больно, больно, больно!.. но, прекрасней всех на свете,

на груди горела птица, никуда не улетая

* * *

Много лет назад – не надейся, не промолчу, –

На твои глаза я летела, как на свечу.

По реке, стекавшей из разрезанных жил,

Ты, качаясь, плыл в океан, позабыв, что жил.

Твой кораблик – тусклое лезвие «Ленинград» –

В жёлто-красной ванной ногой раздавил медбрат.

Ты был тот Колумб, что пришёлся не ко двору.

В неотложке врачи откачали тебя к утру.

И Америка – та, до которой ты не доплыл,

Стёрла имя твоё с листа, остужая пыл.

Но, когда ты плыл в никуда зелёной водой,

Ты был счастлив тогда – ты был тогда молодой.

Ты кричал: «Я тут!» – ну, припомни, не поленись,

А тебе отвечали: «Нельзя, дурачок, вернись!»

А тебе отвечали: «Постой, ещё не пора.

Потерпи, и заново жить начинай с утра».

Только я молчала, глядела в густой туман,

За которым – стеклом бутылочным – океан.

* * *

Мой герой гоняет нехристей в Кондопоге,

Смотрит сны о Боге в контексте новой эпохи,

Афоризмы пишет в трогательной тетради,

Например, про то, что все бабы – тупые бляди.

У моей любови на пальцах остатки лета.

Он не может спать из-за книжки «Пёстрая лента»,

У него на мед аллергия, он любит дыню,

И друзья у него такие же молодые.

Мой герой не верит, что мама его любила,

Потому что она говорит – родила дебила.

У него в голове солома от слова «соло».

Он – сова, да и я сова, да и все мы совы.

У него в активе - на майке неснятый ценник,

Городской стадион да треск ломаемых целок.

У моей любви не осталось надежды. Это

Потому что в центральном парке кончилось лето.

Он стоит, дурак дураком, как верста в Коломне.

Не боясь, как я, и, как я, ничего не помня.

У него есть правое дело, понты и вера.

Но, когда мы его убьём, он умрёт, наверно.

* * *

Мы так давно не дети, и луна

Лежит пятном на лаковом паркете.

И жизнь видна из тёмного окна.

И мы не дети.

Зима, зима, и скромные дары,

И золотые тонкие осколки,

И жизнь светла, как новые шары

На нашей ёлке.

Как золотые шкурки на снегу,

Как шкурки лис на мамином жакете,

Как звёзд картон, как нежность на бегу,

Как – мы не дети.

Уткнуться лбом в желанное тепло,

В кафтан, пропахший пылью театральной,

И видеть жизнь в узорное стекло –

Большой и дальней.

Большой и тёплой – с папиных колен,

Сияющей уже в мечтах о лете...

Мой новогодний сон, мой дом, мой плен,

Где мы – не дети,

Где ничего, любимый, никогда –

Под ватой свежевыпавшего снега...

И лишь твоя картонная звезда

Сияет с неба.

* * *

Ночью ветер заламывал ветки, на облаке

Тонкий месяц качался, и спелые яблоки

До рассвета катились в траве.

Снова Яблочный Спас, разводя внутривенное,

Утешает дождем, и желанно забвение,

Как подушка больной голове.

Поскреби по сусекам опасною бритвою,

Богохульства шепча вперемежку с молитвою.

Тень от яблока. Горечь глотка.

Гуси, гуси!.. На север? На юг? Гуси мечутся,

Рассекаемы серпиком юного месяца,

На котором не дрогнет рука.

Не сердись на меня! Я поводьев не трогаю,

Не смотрю в небеса, не слежу за дорогою.

Безнадёжно петляет стезя,

Выводя, точно формулу ввысь улетания,

Нежных звуков бессмысленное сочетание,

На котором не дрогнуть нельзя.

Видишь, яблони в лунном сиянье полощутся?

Нежным тленьем исходит осенняя рощица.

Яд в том яблоке! Не поднимай!..

С кем припадок весны приключается? С нами ли?..

Сон под крыльями вечнозеленого знамени,

На котором написано: «Май». 

* * *

«Ах, пани, панове,

Тепла нет ни на грош…»

Под нашим старым, усталым, остывшим небом

Все изменилось, панове, – дворы, бараки,

Запах пекарни, очереди за хлебом,

Галич на старой плёнке, сирень в овраге.

Что-то шепчу, бормочу, заклинаю слово

Или пространство – я и сама не слышу:

Дождь, переждав, обрушивается снова

Ритмами джаза на нашу ветхую крышу.

Луком своим золотым купидон-невежа

Издалека грозит, не решаясь – ближе.

Ах, золотой мой, где же ты раньше... где же?

Я бы сейчас жила, например, в Париже...

Что ж вы, панове, глядите все суше, глуше,

Что ж вы уходите, тускло блестя очками?

Разве забыли, как расцветали лужи,

Вдрызг разбитые женскими каблучками?

А ты, мой свет, – ах, плените меня, плените! –

Ты, кого все красавицы так любили?..

Ты в это время бредешь по другой планете,

Пыль подымая – груды лежалой пыли.

А на эмалевом синем чертоге рая

Больше не видно, панове, ни звёзд, ни окон,

Только чокнутый ангел ещё играет

В дудку, да чешет свой поседевший локон.

Дуй, золотой, ласкай мелодию нёбом,

Слёзы вплетая в дождь, зарядивший к ночи.

Эй, посмотри же вниз – я стою под небом

Всех одиноче, свет мой. Всех одиноче.

* * *

Спать нельзя на закате – приснятся чужие дворы,

Где без знания правил игры не надейся на праздник,

Где всегда королева выходит, смеясь, из игры,

И нелепых своих кавалеров казнит или дразнит.

Чередою затмений накажут дерзающих жить,

А дерзающих петь в темноте переловят, играя,

Осторожные дети умерят беспечную прыть

В обветшалых дворах-одиночках уездного рая.

И, когда, просыпаясь, захочешь бежать со всех ног,

Будешь вязнуть, не в силах ступней оторвать от ступенек,

И увидишь того, кто тогда был совсем одинок –

И теперь одинок, как избранник, изгнанник, изменник.

Не смотри на него – он по-прежнему жизнью влеком,

Или смертью лелеем: игра – это тоже наука.

Раскололась луна, как тогда, под его каблуком.

И глаза его в точности те же – стихия и мука.

Он глядит на часы, понимая не много в часах:

Он всегда обвинял наше время в отсутствии смысла.

И пустеют дворы, растворяясь в ночных голосах,

И луна в небесах, как разбитая чашка повисла.