* * *
Что характерно для моей поэтики?
Вот эти все милейшие предметики:
дом, печка, дочка, плюшевая мышка,
напитанный цитатами умишко.
В основе моего мировоззрения –
простое, как три пальца, озарение:
быть в жизнь влюблённым потому и круто,
что к счастью нет единого маршрута.
Пишу хореем, ямбом или дактилем,
грозя прослыть дремучим птеродактилем.
Но кое-где пробившиеся фибры
меня порой толкают на верлибры.
Насущным вдохновляюсь я нередко:
то пискнет мышь, то скрипнет табуретка.
Ну, вроде объяснила всё сполна.
Пройдёмте в дом и выпьемте вина.
* * *
Выходной – это день физнагрузки:
пол помой, на колодец сходи.
Мельтешат по двору трясогузки,
полнят бочку косые дожди.
Кто там бродит впотьмах по овражку:
лысый чёрт или пьяный сосед?
Я сняла бы короткометражку
на такой вот весёлый сюжет:
Лёшка Усов, остряк и повеса,
возвращался с гульбы через лес,
встретил лешего-головореза
и за делом в карман не полез.
Оглушил его, обезоружил,
посадил под замок навесной.
А наутро – ох мать! – обнаружил:
это был его братец родной!
* * *
Наш сосед собрался помирать,
чтобы руки больше не марать
об июльский разноцветный зной,
о февраль с его голубизной.
Белый свет ответствует ему:
«Нынче не положено во тьму.
На сегодня план совсем другой:
тёплый дождь с последующей дугой».
А природа просит у сынка:
«Хочешь в виде замка облака?
Хочешь в мае летнее тепло?
град, землетрясение, гало?»
А потом к нему приходит тьма:
«Что во мне – не знаю я сама.
Ты не трусь, дурашка, я вернусь:
подожди, пока не разберусь».
* * *
Как будто не ноябрь, но апрель:
летучий снег, насыпавшийся за ночь,
растаял, как под кистью акварель, –
и нежный наш сосед Иван Степаныч
скользит, ступая в сланцах на крыльцо,
чеканит непечатное словцо.
Как будто поломался ход вещей:
узор, что звёзды выложат над домом,
наличие ужей, мышей, клещей
теперь определяется рандомом.
Проснёшься завтра утречком, и – бомц! –
на небе не одно, а сорок солнц.
Как будто пару дней ещё назад
господствовали в мире боль и ссора –
но вот уже насажен райский сад,
куда ни глянь – ни стражи, ни забора:
спеши туда любой весёлый сброд –
и рви что хочешь, хоть запретный плод.
Дочке
Мой божок 3D-моделек,
баночек гуашных,
акварели, карамелек,
снов смешных и страшных,
целый день по кругу движет
тяжкие мыслишки:
наберёт, да не оближет
ложечку «Растишки».
Ты чего, моя конфета,
грусть-кручину множишь?
На какой вопрос ответа
отыскать не можешь?
Я приду с тобой к ответу –
или постараюсь.
Я-то в жизни, по секрету,
плохо разбираюсь.
* * *
Заряне и её друзьям
Дети кидаются палками.
Дети дерутся тапками.
Оглушают кричалками.
Рвут лопухи охапками.
Посередине дороги на край света
у них срывается цепь от велосипеда.
Но их глазам – зелёным, карим, стальным –
видимо то, что неведомо остальным.
С каждого дома, забора и перекрёстка
мигом слетает мысленная извёстка.
Брошенный рабочими котлован
являет собой океан,
дом с покосившимися торцом
предстаёт дворцом.
А во дворце горят мириады окон,
и где-то мелькает принцессин локон.
Гоблины и драконы, гномы и йети
существуют, пока существуют дети.
* * *
Игра в снежки – утеха и умора,
которой нет понятней и древней.
Наверно, дети города Гоморра
порою тоже радовались ей.
Там круглый год жара – помилуй боже,
но раз в пятнадцать или двадцать лет
случалась аномалия, и всё же
ложился на песок алмазный плед.
И вот девятилетний Хамов правнук,
наряженный в халлук и сапоги,
за часом час оттачивает навык:
лепи – швыряй в противника – беги!
Пройдёт три дня, и город превратится
в разгорячённый чёрный порошок, –
но чистит пух растерянная птица,
хохочет мальчик и летит снежок.
2 апреля 2022 (Этюд)
Снег опадает с деревьев и крыш,
и раздаётся «быдыщ».
Где-то на Пресне в палатах далёких
муж мой лежит с воспалением лёгких.
Я над статьями халтурю,
плачу и температурю.
По тротуару, покрытому льдом,
ходит ворона с подбитым крылом.
Неутомимый мотив на зурне
ветер играет.
В соседней стране
тоже закончилась вьюга,
и люди стреляют друг в друга.
Дмитриевское
Типичный вид посёлка среднерусского.
Налево – сквер, за сквером – дом культуры.
Направо – храм Димитрия Солунского:
стальная дверь, кресты из арматуры.
Милуются коты в тени кустарника.
Горланят чьи-то куры у болота.
Два чернобровых мальчика-алтарника
таращатся на след от самолёта.
Неспешный мрак протягивает лапищи.
Берут баяны местные буяны,
и, убаюканные, спят на кладбище
кресты и звёзды в зарослях бурьяна.
Стоит Россия в разноцветном рубище,
доставшемся от встречного паяца,
а ты в неё невыносимо влюбишься.
Всю жизнь придётся над собой смеяться.
Лето Господне
Когда захлестнула поле шальная трава-травень
в краях, где до самой Пасхи всё было белым-бело, –
помчались престольные праздники маленьких деревень
(хотя, если высится церковь, то это уже село).
Столы затопило море скоромных и постных блюд,
и звон, словно мёд из бочки, полился по деревням,
и грянул «Царя Небесного» славный московский люд,
вернувшийся на три месяца к добрым своим корням.
И пела душа, простудам и будням наперекор,
и между мирами ряска качалась от ветерка,
и славил по воскресеньям писклявый девчачий хор
Крестителя и княгиню, пророка и рыбака.
Когда босыми ногами мы ступим на полотно,
которое ткёт для каждого Славнейшая Серафим, –
смонтирует, может быть, ангел, не чуждый миру кино,
из наших воспоминаний короткометражный фильм.
* * *
Хотела выпить чаю перед сном
и напитаться мудрости из книг, –
но вот орёт соседка под окном
на мужа, не собравшего парник.
А мне сказать охота позарез:
«Чего вы заварили суету?
Чтоб сохранить любовь и интерес,
избрали вы стратегию не ту».
Порыв подобный надо переждать:
пора границы личные блюсти.
А чтобы никого не осуждать –
какой-нибудь прибор изобрести.
Он должен быть простой, как метроном,
а главное, чтоб он влезал в карман:
принёс его, врубил – и сразу ом-м-м...
хоть это всё равно самообман.
Но нет таких приборов, как мне быть?
И с полки говорит мне образок:
«Не можете друг друга возлюбить?
Попробуйте, ребят, ещё разок».
* * *
Мчится железный мой конь вороной
в сторону крохотного села.
Я остаюсь со своей страной,
какой бы она ни была:
русскую печку топить, как встарь,
ленту читать, отходя ко сну,
а просыпаясь, шептать тропарь
за тех, кто в бою, за тех, кто в плену.
Шептать, но и радоваться до слёз,
когда лучший друг – почитай что брат –
сообщает, что у него сколиоз,
значит, путь заказан в военкомат.
А потом, видя сумеречные лучи,
понимать, что кто-то, ушедший в строй,
не шагнёт в подъезд, не найдёт ключи,
и не вспыхнет свет в тишине густой.
Добряк ли, злодей, правдоруб, лицедей –
не скажешь, кто точно, им нет числа –
только что попрощался с жизнью своей,
какой бы она ни была.
© Ольга Лапенкова, 2021–2022.
© 45-я параллель, 2023.