* * *
километры слонов, миллион лошадей,
вереницы унылых баранов...
что придумать ещё, чтоб у ночи моей
привкус был васильков и шафранов?
умирает луна – белоглазая чудь.
отрекаюсь от слуха и зренья...
но гудит, до утра не давая уснуть,
заводная пчела вдохновенья.
Новая бессонница
С. С.
Сон, в котором сна не замечаешь.
До утра в бессильной незлобе,
то ли это ты по мне скучаешь,
то ли я скучаю по тебе...
Ночь меняет лица: львица, птица...
Потолок не низок, не высок.
И, похоже, можно застрелиться,
выстрелив будильником в висок.
О, как этой ночи удаётся
медленное аутодафе, –
я уже почти что вижу солнце
на последней сбившейся строфе.
Вороны
начиналось – не закончилось.
отзывалось – не спалось.
то ли сердце обесточилось,
то ли время не срослось...
под его угрюмым натиском
мы, прекрасны и мудры,
пали жертвами предательской,
необъявленной хандры.
жизнь незло разводит в стороны.
в небе – снег. на сердце – снег...
эх, не зря мне снились вороны
со среды да на четверг!
Конец неоромантизма
мой Нео-романтик, последний, рождённый стихией,
привычно врастающий в матричный серый планктон,
в твои сорок с хвостиком трудно казаться мессией,
и очень давно по звонку не спасает айфон.
и вроде затейлива жизнь у цветного окошка,
и пифии врали – ты выглядел на тридцать три.
но снова и снова крадётся коварная кошка,
и ложка не гнётся, смотри на неё, не смотри.
Вид на осень
выбрать вечер и плащ для прогулок,
одиночество – на двоих,
чтоб любой оголтелый проулок
ударял тишиною под дых,
выбрать осень такую, чтоб пелась –
отпевание мёртвых душ –
безрассудная рыжая смелость.
одинокости скорбный туш.
чтоб во всех словарях многотомных
в обострившемся сентябре
стать причисленным к своре бездомных
листьев, гаснущих в позднем дворе.
* * *
Осень – время рыжих и блондинок.
У брюнеток всяческих мастей
сердце состоит из половинок,
а у нас – из тысячи частей.
У других, чья жизнь без тараканов,
осень – время грусти прозапас,
а у нас от клёнов и туманов
ярче проявляется окрас.
Что ни день у нас – то завитушка,
что ни вздох у нас – всё невпопад...
Оттого и осень нам подружка,
что летит взахлёб и наугад.
Оттого не видно сожалений,
потому шаги всегда легки,
что из всех возможных изменений
выбираем те, что не с руки.
Воскресная зарисовка
душистой травою и колким приветом каштана,
размытое брызгами от поливальных машин,
горячее утро встречает меня, непрестанно
горючую лень проливая с горящих вершин.
сидящий напротив попался на удочку лета:
застыл, и, похоже, смотреть бесконечно готов,
как рыжая девочка в платьице жёлтого цвета
вплетает в венок из ромашек и прочих цветов
вьюнок и цикорий, а значит, июль на излёте.
и время неспешно, и к морю не куплен билет...
и только стрижи на последней сорвавшейся ноте
пронзительно врут, что для осени повода нет.
* * *
Когда тесны сердца,
и кольца, и браслеты,
когда налажен быт,
а музы холодны,
тогда стремятся в ночь
печальные поэты,
за тридевять земель
из чуждой стороны.
Они бредут сквозь все
ветра и перекрёстки,
они находят смысл
в трагическом пути,
им хочется любви,
их тянет на подмостки,
им нравится страдать
и снова прочь идти.
И что им до того,
что рвётся там, где тонко,
что печень жарит бес,
а волосы в золе,
что крохотной слезы
несчастного ребёнка
не стоит ни одна
свобода на земле...
Снежинка
...на свете нет тоски такой,
которой снег бы не вылечивал...
Б. Пастернак
В городе сером – холод. В городе скучном – вечер.
Прожили день беспечно, осень моя, – прощай!
Будет смотреться в окна вечный восточный ветер
и намекать на что-то крепче, чем горький чай.
Завтра – зима без снега (в небе опять заминка –
всё в этот год некстати, боком и невпопад).
Только при ярком свете крохотная снежинка
кружится, примеряя платьишко в детский сад...
Взлётное
Сонное моё утро.
Притихшие голоса.
Вечная песнь турбины –
гортанный звериный рык.
Переживаю трудно
движение в небеса,
вижу, как выгнул спину
сбесившийся материк.
Господи, Боже, Отче,
Сущий на Небесех!
Общей беды солонку
смилуйся, пронеси
мимо. И днём, и ночью
Ты подстели для всех
тоненькую соломку
посадочной под шасси
* * *
От меня до тебя – звук.
От тебя до меня – слово.
Сколько надо связать букв,
чтобы ближе не стать снова,
чтобы вытравить вязь нот,
чтобы всходом взрасти горним?
Толь тебя перейти вброд,
то ли вырвать себя с корнем...
Может, вызубрить: враг? друг?
Может, зелья сварить злого,
чтоб другим не читать вслух,
как болит по тебе слово?
То ли камень с души снять,
то ли с глаз не срывать ленту,
то ли имя тебе дать,
чтобы стать для него чем-то:
если звуком – то пусть «до»
если словом – то в два слога,
если миром – то пусть до
оставления им Бога.
* * *
Я оставлю тебе на прощание:
слова латунь,
теплоту редких встреч,
частоту электронных вторжений,
память крыльев и неба
и невероятный июнь,
вкус недолгого счастья
и спелую гроздь сожалений...
Я останусь с тобою
в твоём необжитом дому
черноглазой черешней,
не убранной в спешке постелью,
чайной парой на кухне,
и тем, что тебе самому
не понять, не назвать,
может быть, не достигнутой целью...
Я оставлю себе на прощание:
лучик в окно,
поцелуй, горький взгляд,
раскачавший упрямое сердце, –
всё оставлю себе.
И оставлю тебя все равно
неслучившимся сном
за неплотно закрытою дверцей.
Бабочка
Бабочка Мёртвая Голова
в зимней ночи расправляет крылья.
Бабочка Мёртвая Голова,
в рамке, украшенной скучной пылью.
Так ли уж верно сулит молва
муки – за тех, кого приручили?
Бабочка Мёртвая Голова,
разве тебя выживать просили?
Бьёшься в стекло. И летишь на свет.
Истово лжёшь: «По себе – не мерьте!»
Крылья – на взлёте. Движенья – нет.
Видимо, так возвращают к смерти.
Старое фото
Моим родителям
Не убеждай меня, не надо,
я и сама хочу туда,
где в складках яблочного сада
стоит остылая вода.
Где тишина и отпечатки
возлеусадебных работ:
ведро, садовые перчатки,
тележка с щебнем у ворот...
Но рай забыт, забиты ставни,
заставлен дом инвентарём,
лишь мы на снимках стародавних
стоим, счастливые, втроём.
Но возвращение чревато,
и обещание старо...
И осень прячет виновато
свои кленовые таро.
* * *
и ни слова, ни даже полслова...
всё, что было – быльём поросло.
от червового дома отцова
по разливу к другим понесло.
понесло, поносило, просило
петь погромче, позвонче молчать
(пианиссимо – страшная сила,
если правильно звук раскачать)
жизнь сложилась. вино настоялось.
да. имею. довольна. полно.
пела. видела. знаю. встречалась.
не знакома. не значилась. но...
всё сильней, от заросшего донца
оттолкнувшись, тоскует весло.
мать с отцом у родного оконца.
и ни слова теперь. ни полсло...
Вино, кино, домино
Перебирать нефритовые чётки,
потягивать сливовое вино
и видеть, как изысканны и чётки
картинки из любимого кино...
А под рябиной вызревшее лето
до ночи забивают в домино...
и вроде бы отбился от дуплетов,
а выпадает рыба всё равно.
* * *
Это, видимо, разум, в горячке забредший за край
бесполезных метаний, внушил нам бредовые вести,
и нам кажется, Крым – это наш досягаемый рай,
в нетипичном разрезе и кем-то показанном месте,
где позволено многое, где не бывает счетов
за про-петое,-питое, про-убиенное время,
и нам кажется, жизнь – это вина из местных сортов,
а наутро – прохладные волны компрессом на тем€.
Это, видимо, разум. Но где-то в подкорке души,
загрубевшей в столице, колотится горькое чувство,
что ничто никогда не поётся в квартирной тиши
так, как слово о море, и в этом – истоки искусства.
Что никто никогда не найдёт подходящий совет,
избавляющий от суеты, обречённости, быта,
и ты мечешься, мчишься, хватаешь последний билет
и несёшься туда, где тоска будет временно смыта,
где движение в Рай, бесконечно похожий на Крым,
символически сужено точно в районе Сиваша...
И мой поезд летит, оставляя от разума – дым,
к берегам, где рифмуется с морем солёная чаша.
Письмо в Крым
Родные мои, хорошие,
ну, что вам сказать? В разлуке
три года почти что прожито.
И новой судьбы творец,
я музой не больно брошена,
любовью взята на поруки,
и, в общем, живу без прошлого,
но с будущим, наконец.
я знаю, и вы скучаете.
До вас слишком много суши...
А море во снах качается,
и я по нему бегу...
И если где повстречаете
мою белобрысую душу,
шепните ей, пусть возвращается,
я петь без неё не могу.
* * *
Дорогая моя, несравненна€ леди,
мы с тобою к далёкому морю поедем,
мы поселимся в доме под старым платаном,
будем рано вставать и ложиться не рано.
Чтоб носы не сгорели, наклеим бумажки.
В море будут плясать озорные барашки.
Станем жить с обострившимся зреньем и слухом,
ежечасно крепчая и телом, и духом.
Мы увидим постройки, развалины, храмы,
мы услышим барокко небес и тамтамы
позабытых исчезнувших цивилизаций,
задремав под узорчатой тенью акаций.
Мы в кафешке наловим рапанов и мидий,
полистаем, о чём там лукавил Овидий,
позабудем к концу, что читали в начале,
и пойдём слушать чаек на мокром причале.
А когда небо звёздною станет периной,
мы увидим Ассоль, повстречаемся с Грином,
мы забудем о дате в обратном билете,
дорогая моя, несравненная леди.
Мы получим на жизнь эту временный пропуск,
будем ездить в Москву на неделечку в отпуск
к Рождеству или к Старому Новому году,
захватив всем друзьям Бастардо и погоду.
* * *
в зените дня, сбежав от жажды,
ныряешь с головой в стакан...
скупой за пивом ходит дважды,
а в дом приносит баклажан,
и вечер, хрупкий, как галета,
и солнца спятившего круг...
размазанный пятою лета,
как жадный колорадский жук.
* * *
пришла пора говорить слова
о том, что я не всегда мудра,
о том, что если горчит халва,
то это не повод хандрить с утра.
пришла пора говорить – пора
рубить дрова на траве двора,
крошить батон и качать права,
иначе зачем ещё голова?
а может, просто смолчать сперва,
стерпеть нелепые те слова,
ведь это просто, как дважды два:
признаться – я, в общем-то, не права.
расклад простой: Магомет – гора,
но я нема, как земли кора,
и скучный день птицеликий Ра
качает, и лодка его остра.
Сад (эскиз)
на алых губах гибискуса
и в синих глазах цикория
улыбка ночного искуса,
любовная вся история.
на влажных щеках шиповника –
ответы на все сомнения,
в ежовых руках крыжовника –
награда за все смятения...
за то на корню и режутся
с утра георгины-лодыри,
что только и могут нежиться
да пить этот день до одури.
а впрочем, их леность радует
и запросто переносится,
коль яблоки сами падают
и сливы в тарелку просятся.
и груша слегка сутулится,
и небо отмыто до сини
и весь этот сад рифмуется,
звенит и стремится к осени.
* * *
такой вот нынче август привередливый –
всю ночь гонял по небу большегрузы
свинцовых туч, и мухой надоедливой
гудел с утра над коркою арбузной.
такой характер – не сказать, что б скурвился,
но отчего-то стал бесить привычкой:
то жарил так, что солнца блин обуглился,
то льёт весь день, начиркав молний спичкой.
то небеса распахивает омутом
и голубой баюкает нирваной,
то за ночь так выстуживает комнату,
что отогреться можно только в ванной.
то в винных брызгах, то в слезливой россыпи, –
у августейших вечно закидоны...
но что за стать и неизбежность в поступи,
и что за звёзды падают с короны!
и каждый день такой, что не поместится –
за Спасом Спас – в кулончике на шее.
и ты прощаешь прожитые месяцы
и понимаешь глубже и острее.
Вспоминая Мориц
и денно падая, и нощно,
уже который век подряд
дожди зачёркивают площадь
и заштриховывают сад.
согласно утренним прогнозам,
на лето выбор наш таков:
сменить засушливую прозу
циклоном плачущих стихов.
но не осилить даже строчки,
и зарифмованная вскользь,
она теряет буквы, точки
и уплывает вкривь и вкось...
и молчаливые, ручные,
с упрёком смотрят на меня
то птицы чёрные, ночные,
то голубые птицы дня...
© Ольга Кузнецова, 2007 – 2015.
© 45-я параллель, 2016.